Двойной генерал
Шрифт:
Нет, Полоцкой дивизии массированный удар не грозит. А вот полуторакалечной 11-й армии, что разместилась на удобных и сухих возвышенностях, грозит. Ни одного фактора, усиливающего оборонительные позиции Полоцкой дивизии, там нет. Кроме одного, и то сомнительного. Они все — обстрелянные бойцы, а за одного битого двух небитых дают. Это, конечно, но они отступающие. Есть чувство победителя, а есть проигравшего. У них могла появиться вредная привычка проигрывать.
На месте фон Бока я бы присмотрелся к этой возможности. Одно плохо, чего он не может не понимать.
Значит, в эту ловушку, а это может стать именно ловушкой для ударной группы, он не полезет. Не будем на этой возможности окончательно ставить крест, но жирный знак вопроса тут маячит.
А вот что должно быть для него соблазнительно, так это удар со стороны Вильнюса. Я давно к этому готовлюсь, и как бы ни берёгся, наверняка он об этом знает. И что ему делать? Ясно, что будет концентрировать большие силы. Ему нужно не менее пятисот танков. И самолётов штук восемьсот. Тогда мне станет жарко. Соразмерных воздушных сил противопоставить не могу, мне ещё границу на западе держать надо и за югом наблюдать. У меня всего самолётов осталось тысяча с хвостиком в сотню. Не за счёт потерь, что обидно. Потерял я всего пару сотен. Но ещё почти столько же стоит на приколе. Моторесурс исчерпан, а Родина пока… не то, чтобы молчит, но пара десятков Яков это ни о чём.
В итоге фон Бок легко обеспечит полуторный перевес в воздушных силах, примерно такой же в танках, про личный состав вообще молчу. По численности и в три раза перевес может быть. После этого связав мои силы у Минска в обороне, ударит вскользь в направлении юго-востока, в обход города. Выйдет на свободное пространство и начнёт громить мои тылы.
Концентрация таких сил обойдётся ему дорого. Фон Лееб останется без поддержки и остановит наступление. Или хотя бы не так весело будет продвигаться.
Мне придётся устраивать кучу малу, собачью свалку. Он ударит по моим тылам, а я ударю ему в хвост. Жарко будет обоим. Но у меня бродили в голове какие-то смутные идеи. Не зря же я разнёс Паневежис. Тем самым оставил немцам на ближайшую неделю только два направления движения войск. На север, в сторону Риги, и на юг, в сторону Вильнюса. А что, если…
Так и сделаем…
— Папочка, зачем ты так улыбаешься? — Адочкино недоумение заставляет стирать с лица непроизвольную гадкую ухмылочку.
— Адка, а чего ты не рассказываешь, во что вы во дворе играете? — в словах Бориса неприкрытое ехидство.
— Ничего интересного… — бурчит Адочка и хмуро смотрит на брата. Борис хихикает, перевожу вопросительный взгляд с одного на другую.
— В войнушку они играют, — поясняет сын, — мальчишки воюют, а девчонок определили в санитарки, они раненых вытаскивают.
— Хорошее дело, — Ада чуть светлеет лицом от моих слов.
— Есть у нас во дворе Стёпа Коваленко, розовощёкий такой пузан… — рассказывает Борька.
— Короче, типичный Стёпа, — мой комментарий веселит всех.
— Да, — подтверждает Борька, — типичный Стёпа и хитрован.
Из рассказа Бориса, который пару раз случайно
наблюдал детские игры и бурчания Ады, вырисовывается картинка.— Бы-Дыщь! — выкрикивает парнишка, выглянувший из-за угла и «выстреливший» из «винтовки». — Убит!
— Ранен! — категорично возражает толстопуз и, картинно зажав плечо рукой, с героическим стоном, долго и драматично «падает» на землю.
— На помощь! Я ранен! — через пару секунд взывает «раненый».
К нему подбегают две девочки с белыми повязками на рукаве, — это Ада и её подружка Вилена, — с трудом приподнимают страдальчески стонущего пухлощёка. Потом, запинаясь и шатаясь под тяжестью объёмного тела, волокут в сторонку. В «госпиталь».
— Что характерно, — комментирует Борис, — два раза я мимо проходил. И оба раза они этого толстяка тащили. Как только у них пупки не развязались? Этот пухляш то и дело прямо виснул на них, лебедь умирающий.
Переглядываюсь с Шурой, давлю смешок.
— А что? Всё правильно. Бойцы воюют, медсёстры раненых вытаскивают, — раздумываю я. — а что дальше в госпитале делаете?
Выяснилось, что ничего особенного. Пузан отдыхает, девочки его строго развлекают. «Лежите спокойно» и тому подобное.
— Так не пойдёт, — решительно заявляю дочке, — лечение это серьёзное дело. Нельзя к нему относиться так безответственно. Во-первых, надо сделать несколько уколов…
В процессе интеллектуального штурма выясняем, что невдалеке растёт шиповник. Так что есть, чем колоть.
— …потом надо сделать операцию, а для этого зафиксировать раненого. Привязать его за руки и за ноги. Сделать дренаж… — покопавшись в памяти, рассказываю, что могу вспомнить. Может, и не точно. Пришлось объяснять, что такое дренаж. Знать бы ещё… ничо, выкрутился.
— Потом вытащить пулю и зашить рану…
Пришли к выводу, что для этого надо, прищипывая кожу, колоть иголкой — шипом в места наложения швов.
— В конце забинтовать (любой тряпкой) и отправить в тыловой госпиталь.
— Куда это? — морщит лобик Ада.
— Да домой же, — вразумляет Борис.
— …выписываете сопроводительный документ…
— Даёте пинка, — расшифровывает Борис. Я не спорю.
— Всё, — заключаю я, — и больше в этот день он не играет. Пусть сидит дома и лечится. А то понравилось ему, видишь ли, на девочках кататься. Хитрая толстая морда.
— Стёпа, одним словом, — заливается хохотом Борька. Адочка заводит глаза под потолок, старательно запоминает процедуру «спасения» тяжелораненого.
— Запомни, дочка, главное. Должно быть страшно и больно, — даю последние наставления моей юной боевой санитарке, — а то всем так захочется, лежать под приглядом заботливых красавиц. Вместо того, чтобы воевать.
28 июня, суббота, время 08:10.
г. Минск, штаб округа.
— Ого! — глаза могут сразу охватить список техники, затребованной генералом Михайлиным. Глаза могут, а Никитина кондрашка хватит. Почти всю трофейную технику, захваченную Анисимовым, отписал ему.
— Так ему же всё и вернём, — смотрит на меня честными глазами Михайлин.