Двойной портрет

— Он сейчас не может. Очень занят.

И Кузин объяснил, что Ольга Прохоровна в больнице, Лепестков ездит к ней каждый день.

Прошла неделя, и я повторил свою просьбу.

— Его нет в Москве.

Я знал, что Лепестков просился в антарктическую экспедицию.

— И нескоро вернется?

— Почему нескоро? Он поехал за девочкой на Тузлинскую косу.

Я спросил, как здоровье Ольги Прохоровны.

— Не очень, но она уже дома. Я вам говорил, что приезжала женщина из Загорска?

— Нет. Какая женщина?

— У которой был прописан Остроградский. Она искала его.

Зачем?

— Привезла реабилитацию. То есть не реабилитацию, а письмо из Верховного суда. Просят зайти за бумагами.

Через несколько дней он позвонил и сказал, что придет с Лепестковым.

— У него теперь много времени. Он ушел из ВНИРО.

Кузин ходил, хватаясь за живот, вогнутый, как в кривом зеркале, желтый и злой. Придя ко мне, он лег на диван и попросил грелку.

— Почему бы вам не полечиться голодом? Говорят, верное средство.

— Спасибо!

Он лечился у знаменитой аллопатки-гомеопатки, которая запретила ему сыр, а потом сказала, хлопнув себя по колену, что она умерла бы, если бы ей запретили сыр.

Лепестков опоздал. Он спешил, вьющиеся волосы еще больше завились и потемнели от пота. Теперь он был похож на фавна, но на очень русского фавна, в широких бесформенных штанах и в ковбойке с закатанными рукавами.

Я предложил ему вина. Он отказался.

— Жарко. Если можно, воды. Холодной, из крана.

Мы немного поговорили о кузинской язве.

— Лучше расскажите, что вы натворили, — ворчливо сказал Кузин.

— Ничего не натворил.

Выступая на заседании институтского совета, Лепестков прочитал первую главу своей книги. Обсуждение продолжалось два дня и кончилось тем, что он ушел из института.

— Значит, в Антарктику вы уже не поедете?

— Нет. Хотя это, без сомнения, устроило бы моих оппонентов.

— Где же вы будете работать?

— Вы же знаете.

— Говорите, говорите, — сердито закричал Кузин.

Лепестков засмеялся.

— Гладышев предложил мне лабораторию в Днищеве, — сказал он мне.

— И вы согласились?

— Почему бы нет? Теперь можно многое сделать.

Он знал, что мне хотелось поговорить об Остроградском, и начал рассказывать, сперва медленно, потом свободно и живо:

— Прочтите его последнюю работу в «Зоологическом журнале». Это трудно, но я помогу. Мы с Кошкиным сейчас приготовили памятку — список трудов Анатолия Осиповича с двумя вступительными статьями. Одна из них — моя. Там же и литература о нем. Осталось еще составить список животных и растений, названных в его честь.

— Рыбы?

— Главным образом. Но есть и бабочки. Я вам пришлю, когда выйдет.

Мы вышли на балкон, с которого открывался странный вид на Москву — сохранившиеся разгороженные садики Замоскворечья, а вдали черные, поднятые к небу, похожие на гигантские саксофоны, трубы Могэса. Мы поговорили об этом контрасте, а потом вернулись к Остроградскому. Я не записывал, знал, что запомню.

— У меня сегодня мало времени, — сказал Лепестков, глядя на меня своими сразу и твердыми и мягкими глазами, — и я расскажу только о том, как пришел к Анатолию Осиповичу в первый раз.

Но он рассказывал долго. Стемнело, зажглись фонари. Прошел короткий дождь, опять стало душно.

...Двойной портрет вдруг представился мне: Снегирев — Остроградский, и в глубине — бесконечно далекие друг от друга люди, вглядывающиеся в будущее с ожиданием и тревогой. И, слушая Лепесткова, я думал о том, что и я был обманут и без вины виноват и наказан унижением и страхом. И я верил и не верил и упрямо работал, оступаясь на каждом шагу, и путался в противоречиях, доказывая себе, что ложь — это правда. И я тосковал, стараясь забыть тяжкие сны, в которых приходилось мириться с бессмысленностью, хитрить и лицемерить.

Вечер еще медлил, потом уступил, тяжелая медно-красная заря над Москвой потускнела, растаяла, и пришла ночь, пронизанная предчувствиями, исполненная надеждами летняя ночь.

1963 — 1964