Двуллер-2: Коля-Николай

– Я сейчас пойду и напишу явку с повинной… – сказал он, глядя безумными глазами на нее, на ее глаза, на ее лицо. Она казалась ему сейчас прекраснее, чем была в те дни, когда они познакомились, прекраснее, чем даже в ту первую их ночь.

– Прекрати… – проговорила она торопливо. – Может, еще оправдают меня по самообороне.

Она пошла дальше. В камере первой на ее странное лицо с блуждающей улыбкой обратила внимание Лариса Степановна.

– Ты чего это цветешь, девка? – спросила она с недоумением. – Вроде с ума не сошла, а цветешь…

– И правда, – заметил Надька, еще одна знакомица по первому тюремному дню, разрубившая по пьянке своему мужу голову, когда из этой головы, по ее словам, полезли змеи и тараканы. – Или вас там, в рабочке, мужики обслуживают?!

– Тьфу на тебя, Надька… – беззлобно отозвалась Ирина. – Только про мужиков и думаешь.

– А вот посидишь с мое, тоже только про них думать будешь! – твердо заявила Надька.

Вечером, когда камера угомонилась, Надька с Ларисой Степановной на правах старых подруг подсели пошептаться с Ириной. Она рассказала им коротко: так и так, привезли в СИЗО того парня, который на самом деле моего мужа убил. Обе ахнули.

– А я же чувствовала! – с легким торжеством сказала Лариса Степановна. – Я когда читала Агату Кристи, так на середине понимала, кто кого и за что убил. И здесь понимала, что ты кого-то прикрываешь. Только, уж извини, думала, что это сын мужа твоего зарезал…

– Заложи ты его, заложи! – горячо зашептала Надька. – Вон сколько горя из-за него принимаешь.

– Не могу… – покачала головой Ирина. – Его за мошенничество уже в третьем или четвертом городе судят. Это лет шесть, если не больше. Да убийство – лет десять.

– Ему многовато, а тебе что – в самый раз? – ехидно спросила Надька. – Вот в школе рассказывали нам про жен декабристов, которые за своими мужьями в Сибирь поперлись. А ты, выходит, решила вместо него сидеть.

– Ого! – сказала Лариса Степановна. – А ты в школе училась что ли?

– А то! – важно ответила Надька. – И ничего училась. Только задурила в девятом классе. И додурилась…

– Так поди не посадят еще… – сказала Ирина. – Да и не поверит ведь мне никто.

– Чего же не поверит? – удивилась Надька. – Ты же не одна его видела.

– Так у него алиби… – усмехнулась Ирина. – Железобетонное.

– Какое? – спросила Лариса Степановна.

– Он в день убийства в тюрьме сидел… – ответила Ирина, усмехаясь.

– Как это?! – поразилась Надька.

– Да вот так. За 200 тысяч его из тюрьмы ко мне домой привезли повидаться.

– Ого! – поразилась Лариса Степановна. – Разве так бывает?

– Если было, значит, бывает… – пожала плечами Ирина. – Он с февраля по тюрьмам, а в августе приехал. А муж-то про все знал – и что любовник у меня есть, и что в тюрьме он, и даже фотографии его видел.

Муж начал кипятиться, а Коля взял ножик и…

– Дааа… Агате Кристи такие сюжеты не снились… – проговорила Лариса Степановна.

– Пожила бы она в России, еще не то начало бы ей сниться! – авторитетно заявила Надька.

– Вот именно… – сказала Ирина. – А ведь не сам же он эту поездку устроил. Это ж сколько народу должно по шапке получить? Им проще будет нас с Колей живыми здесь под горой закопать.

– И закопают, раз такие дела! – твердо сказал Надька. Лариса Степановна с грустью смотрела на Ирину.

– И что же ты теперь делать будешь? – спросила Лариса Степановна.

– Суда ждать… – хмыкнула Ирина. – Ждать нашего самого справедливого суда…

Глава 2

Когда в октябре Ирину в первый раз повезли на заседание суда, она загадала – лишь бы женщина судила, лишь бы женщина! И увидев, что судья и правда женщина – завитая, обесцвеченная, в очках, со строго поджатыми губами – Ирина почувствовала облегчение. Она считала, что ее судьба уже почти решена, верила, что судья поверит в ее рассказ о самообороне и ее выпустят. Правда, не очень представляла, что будет тогда делать – Мишку забрали к себе Радостевы и она не сомневалась в том, какие они поют ему о ней песни. Ехать в деревню? Деревенская беспросветная жизнь пугала ее. Иногда она думала даже, что только в тюрьме и будет у нее крыша над головой.

Кроме этих надежд, была в ее жизни теперь и радость. Они переписывались – тюремная почта работала через трубы канализации. Да еще почти каждое утро удавалось им с Николаем встретиться: во время раздачи пищи они открывали люк для подачи еды, садились по разные стороны от двери и разговаривали. Девчонки делали за Ирину всю ее работу. Никто не ворчал. Разве что удивлялись – ишь ты, и здесь любовь случается…

Они рассказывали друг другу обо всем, лишь бы забыть, что вокруг – тюрьма. Он рассказал, как в школе влюбился в девочку, а она его не замечала.

– Я тогда решил: я стану великим и она еще пожалеет! – смеялся Грядкин.

– Ну и как, стал? – усмехалась Ирина.

– У каждого Наполеона есть свой остров Святой Елены! – развел Грядкин.

– Чего? – удивилась Ирина. – Ты где это понабрался?

– Ну так по камерам с февраля – поднаберешься… – ответил Николай. – Я теперь имею знания в самых разных областях. Да еще какие!

Она видела, что он оборвался, и штопала его вещи прямо тут, во время их разговоров. Они иногда целовались через этот люк. Грядкин замирал при этом так, словно целовался с ней в первый раз. Ирина стала даже готовиться к этим их свиданиям. С удивлением она чувствовала, что давно ей не было так хорошо. Она все не могла понять – откуда это чувство, но потом все же поняла: ей уже не надо было ничего выбирать, оставалось только принять то, что приготовила для нее судьба.

Она даже о том, как шел процесс, рассказывала легко – будто это не ее судили. Между тем, суд шел не так хорошо, как хотелось бы. Ольга Радостева припомнила, как во время ссоры из-за найденных письма и телефона Ирина кричала, что убьет Александра, прирежет во сне. Рассказывала так же, что Ирина гуляла, пила, и не раз кидалась на Радостева с кулаками. Момента убийства никто не видел, но так получалось, что кроме нее убить было некому. Иногда она со своего места в клетке перехватывала устремленный на нее взгляд Мишки. По этому взгляду она видела – он ждет, что она скажет про Грядкина. Но она все молчала. Взгляд у Мишки стал сначала недоуменным, потом – враждебным: он понял, что мать заодно с Грядкиным, заодно с убийцей. Ирина поняла, что сын не готов это все принять, что она потеряла его снова. Однако сам Мишка о Грядкине все равно не сказал.

Со временем Ирина стала замечать на себе взгляды судьи – сердитые, презрительные. Ирина поняла, что женская солидарность в этом случае стремится к нулю. Так как Ирина на всех стадиях следствия говорила разное, то судья решила придерживаться тех показаний, которые были даны в первый день. Ирина помнила, что и там она говорила много чего и с тревогой думала, что именно выберет судья. Прокурор в своей обвинительной речи просил девять лет. Ирина в последнем слове вину не признала и еще раз заявила, что это была самооборона. Приговор должны были объявить 29 декабря – в тот самый день, когда они с Грядкиным впервые были вместе. Они с Грядкиным гадали, хороший это знак или плохой. Сходились на том, что хороший – а как же иначе?