Дядя Катя, или Сон в зимнюю ночь

Больше всего меня удивляло, что его жена, красавица Сусанна, спокойно на это смотрела и даже вроде бы поощряла бездарные рыночные потуги супруга. Она была в этом магазине не только единственной продавщицей, но, как я начал подозревать, и единственной рекламой товара, поскольку, переступая порог «нашей хибары» (как говаривала Жанна), покупатели смотрели не столько на смартфоны, сколько на бюст смартфонщицы, который – надо отдать ему должное – был действительно достоин восхищения.

Как-то, прогуливаясь вечером и сильно отдалившись от дома, я встретил ее идущей под руку с местным олигархом Тамерланом Тлехуговыим, образцовым южным красавцем с мефистофельскими чертами лица и белозубой улыбкой а ля Бельмондо. В победе этого плейбоя над Сусанной я не усомнился, как только увидел вместе, она же изобразила вид, что меня не замечает, а на следующий день позвонила и умильно напросилась в гости. Явившись с не свойственной ей точностью, она села напротив, забросив ногу на ногу и щедро одаряя меня бедрами, а потом, решив, видимо, что требуемый эффект достигнут, пошла канючить на предмет того, чтобы ничего худого не думать. Встреча с Тлехуговым имела, мол, место по заданию мужа и является частью коммерческой политики фирмы.

Я слушал с полным безразличием, хотя давно подозревал, что Святослав подкладывает жену под нужных людей, впрочем, не исключая, правда, возможности и варианта «самоподкладывания» при невмешательстве мужа, поскольку все сильнее убеждался, что в лавочке он является кем-то вроде свадебного генерала. Делами же по-настоящему рулила старшая на четыре года и гораздо житейски более искушенная Сусанна. Впрочем, все это меня не слишком беспокоило. Если мой сын постепенно превращается в сутенера, приманивая клиентов на жену, то это лишний раз свидетельствовало о том, что его фирма на грани банкротства.

В конце концов я потерял к ним интерес, а по существу ответил тем же, ибо уже давно эту парочку не интересовал.

После смерти Жанны я все чаще находил отдушину в Гаяне. Дни и ночи она проводила у моего изголовья, когда осознание кошмара вдовства, грядущего одиночества и безысходности, вызванное кончиной жены, сломило меня до такой степени, что последовал стресс чудовищной силы, и дочь, потрясенная смертью матери не меньше, чем я, ушла в отпуск, дабы ухаживать за отцом. Не знаю, как бы я выкарабкался, не будь ее рядом.

Лицом она не вышла и вообще не принадлежала к тем женщинам, которые интересуют мужчин. Была необщительной, вещью в себе и в компании, особенно многочисленной и шумной, чувствовала себя чуждой. Я опасался, что она останется одна, и даже пытался познакомить ее с сыном своего коллеги. Тем не менее замуж Гаянэ все-таки вышла и даже родила мальчика, чего я от нее, давно переступившей порог двадцатилетия, признаться, уже не ждал, и теперь была на сносях снова.

Как и Святослав (пусть никого не удивляют столь разные имена моих детей, этим мы с Жанной отдали дать многонациональному составу наших пращуров), она тоже занималась торговлей. Однако если сын был по этой части полным бездарем, то дочь, напротив, проявляла хватку, скорее свидетельствовавшую о реальном воздействии на нее владикавказских корней.

Возглавляла она общество с ограниченной ответственностью «Ностальгия», которая бережно хранила старые добрые традиции. Вместо модельных див покупателей встречали мордастые и грудастые богатырши в грязных халатах, наброшенных на телогрейки, из которых торчали комья ваты. Эту экзотику дополняли очереди, счеты, весы, допотопные гири и обилие самого разного хлама вроде разбитой деревянной тары и обрывков оберточной бумаги на грязном полу. Гаянэ призналась мне однажды, что прокручивала даже идею с талонами на колбасу, торжественно выдаваемыми магазином постоянным покупателям, но сочла это перебором.

Сей раритет размещался в гнилой деревянной хибаре, был окружен сетевыми колоссами и, казалось, обречен на гибель. Тем не менее «Ностальгия» не просто выживала, она процветала. Зарплата здесь была такова, что у сетевых див текли слюни от зависти. Они умоляли Гаянэ взять их на работу, но та и слышать не хотела о работницах, развращенных вежливым обслуживанием и цензурной лексикой. Контролирующие органы без конца ругали ее за колорит, но она держалась за него с цепкостью альпиниста, зависшего над пропастью. В результате у магазина был свой покупатель – едва ли не все алкоголики округи, которым не надо было, чтобы труженица прилавка спрашивала елейным сопрано – «что вам угодно?». Достаточно было визга «че рожу выставил, урод», а коли еще и ядреный матюжок добавит, то большего счастья и не надо. Если сетевые магазины открывались в девять, то «Ностальгия», предлагавшая огромный выбор водки и пива на любой кошелек и вкус, распахивала свои двери на час раньше. К этому времени вокруг магазина уже собиралась толпа страждущих, и за этот час Гаянэ со товарищи делала едва ли не всю дневную выручку.

Удивительнее всего, что весь этот рационализм причудливо сочетался в ней со склонностью к созерцательности, мистике и одиночеству. Она призналась мне как-то, что на могиле матери, где бывает в последнее время все чаще, обретает и успокоение, и свободу. Второй раз в моей жизни слово «свобода» прозвучало пристегнутым к смерти, причем не как освобождение от юдоли печалей земных, а как обретение независимости духа.

В первый раз нечто подобное сказала мне бабушка за два дня до кончины. Она очень долго разглядывала меня, потом вдруг сказала:

– Артур, если мне была дана возможность пережить самое радостное мгновение нашей жизни, я бы наверняка выбрала выставку.

Я со страхом подумал о ее рассудке, поскольку, похоже, у нее начиналось двоение образа.

– Я Катерин, бабушка.

– Да, конечно… Я просто оговорилась.

Помолчали.

– О какой выставке речь?

Судя по выражению ее лица, двоение у нее все-таки было, поскольку о выставке она собиралась сказать другому… И не кому-то, а конкретному лицу. Но теперь она говорила именно мне.

– У твоего деда персональная выставка все-таки была. Я не рассказывала тебе о ней, это мое и все минувшие годы было только со мной.

– Значит, не говори, – стараясь казаться равнодушным, сказал я, сгорая от любопытства.

– А вот вчера, увидев тебя пришедшим от Жанны, решила сказать.

Она помолчала, разглядывая свой портрет.

– Ведь это было написано им по моей просьбе.

– Что?

Мне показалось, я ослышался.

– А то, что я сама попросила его написать меня нагой, причем именно так, как он видел и воспринимал мою наготу.

Теперь молчал уже я, поскольку опасался, что одно мое неосторожное слово – и у нее пропадет желание быть откровенной.

– Сейчас уже не помню, кто эту выставку организовал, в ту пору в меценатах недостатка не было, и всем хотелось войти в историю если не прямо, то хотя бы так. Скорее всего, это был один из тех доброхотов, которые в ту пору в большом количестве вертелись вокруг художников, чтобы не упустить появления новой звезды.

Она помолчала видимо, собираясь с духом, а когда наконец заговорила, в ее голосе чувствовалась нечто искусственное, он казался слегка треснутым, так бывает, когда на адаптер ставят пластинку с трещинками, от чего звук подвергается некоторому искажению…

– Выставка проходила в помещении, арендуемом обществом любителей… коровьих желудков. Представь, были и такие… Эта компания собиралась на свои чревоугодия раз в месяц, а в периоды между сборищами помещение сдавалось и на вырученные деньги закупались субпродукты.

Она задумалась на мгновение, вспоминая.

– Было отобрано несколько десятков пейзажей, и Артур размещал их сам, не допустив к работе даже меня. В те дни он был настолько возбужден, что достаточно было одного неосторожного слова, чтобы он взорвался, как петарда. Такие его настроения я хорошо знала и охотно ушла на второй план. Выставка работала три дня, и интерес вызвала в целом небольшой. Однако русскоязычная газета, где он публиковал свои «переводы», поместила весьма доброжелательную рецензию, которую я так часто читала, что знала почти наизусть.