Дядя Ник и варьете
Шрифт:
Но даже в эти дни не все было болью, сожалением и мраком. Я по-прежнему восхищался замечательными комиками, гордостью нашей программы. Правда, большинство номеров вызывало лишь зевоту или раздражение: все эти клоуны со своими идиотскими перепалками, теноры-ирландцы, пьяными слезами оплакивавшие покойных матушек, бесконечные песенки о девушках с «кудрявыми кудрями», вечный Браун и его собутыльники, скучнейшие исполнители характерных монологов — «любимцы публики», — даже отдаленно не похожие на солдат и матросов, которых они изображали. Каждые пять номеров из восьми были, по-моему, просто потерей времени; правда, нам никогда не приходилось выступать вместе с другими фокусниками или иллюзионистами. Но вся эта бездарная трескотня окупалась игрой лучших комиков, которые были на целую голову выше всех остальных. Вечер
Дважды гвоздем программы был у нас комик, которого, мне кажется, не сумели тогда оценить по достоинству. Это был Гарри Тейт. Его скетчи об автомобилистах, о рыбной ловле, бильярде несли в себе зерно сюрреалистской комедии; он гениально изображал взбешенных, рычащих спортсменов, остолбеневающих перед чудовищностью события, это была убийственная карикатура на существующий в жизни отвратительный тип англичанина. А один раз с нами выступал Крошка Пич. Его специально отпустили из Тиволи, чтобы потрясти зрителей предместья. Дядя Ник хорошо знал Пича по совместным гастролям за границей и представил меня ему — маленькому важному мистеру Рольфу, который беседовал со мной о живописи. Кого бы он ни играл — адвоката в суде, пьяного гуляку или даму, запутавшуюся в длинном шлейфе, — его миниатюрные создания, такие разные, обладали бьющей через край энергией и в жгучих гротесках пародировали самые главные и нелепейшие наши чудачества. Также всего лишь раз побывал у нас Грок, который тогда впервые выступал в Англии и не достиг еще своей славы, но уже в то время это был лучший клоун из всех, кого мне приходилось видеть, если не считать Чаплина. Он играл серьезного, скромного, полного надежд гостя с другой планеты, который постоянно становится жертвой непонятных и враждебных ему обстоятельств, и так же, как Чаплин, в конце концов вызывал у вас смех сквозь слезы. Я был бы рад высказать ему свое восхищение и благодарность, но вне сцены он был угрюм и казался нелюдимым, может быть, потому, что ему было не по себе в Англии, двуликой стране, где одна половина жителей поклоняется комическому таланту, а вторая — не просто равнодушна, а даже нетерпима к нему. Когда мой артрит мне позволяет, я и теперь еще могу очень грубо воспроизвести некоторые номера Грока, — конечно, это только жалкое подражание, но те, кто не видел его самого во всем блеске, до сих пор смеются, глядя на меня. А в марте 1914 года, когда я так нуждался в помощи, его номера очень много для меня значили.
Один лишь человек догадывался, что со мной происходит, хотя мы никогда об этом не говорили, — это была Сисси Мейпс. Она считала, что мы с ней товарищи по несчастью и должны держаться друг друга. Пренебрежение дяди Ника угнетало ее, она боялась, что он подыщет для номера другую девушку. И стоило мне на неделю получить отдельную уборную, как она под любым предлогом старалась забежать ко мне и всегда задавала такие вопросы о дяде Нике, которые ставили меня в тупик. Я любил Сисси и жалел ее, но в конце концов стал мечтать, чтобы она оставила меня в покое. И вот однажды, когда мы выступали в шепердском «Эмпайре», я после представления отправился сразу к себе домой; идти в ресторан мне не хотелось, я накупил всякой холодной снеди и еще не закончил ужин, как вдруг кто-то позвонил в дверь. Звонок у меня и так был пронзительный, а тут трезвонили как на пожаре. Это была Сисси, растрепанная и вся в слезах.
— Уже поздно, я знаю, Дик, ты извини за беспокойство. Но мне непременно нужно с тобой поговорить. Да и вообще я зашла по дороге, — добавила она, сразу же отказываясь от срочности, о которой только что говорила: это было так похоже на бедную Сисси.
— Ничего, Сисси. Заходи. Хочешь есть? Вот ветчина, пирог с мясом и картофельный салат.
— Спасибо, Дик. — Она сняла шляпу и длинное пальто. — Пожалуй, закушу. Но больше всего мне хочется выпить.
— У меня есть только пиво.
— Я возьму немножко и разбавлю джином. У меня найдется полбутылки. — Я не удивился, потому что Сисси всегда таскала с собой непомерно большие сумки. — Ты когда-нибудь пил пиво с джином? Непременно попробуй. Это называется «Собачий нос».
(Много лет спустя, когда я поселился
в Дейлсе, часто писал и подолгу бродил по болотам, моим любимым напитком, если удалось добраться до кабачка, стал именно этот «Собачий нос» — большая порция джина, смешанная с пинтой пива. И часто, сидя за полупустой бутылкой, я вспоминал тот вечер, когда Сисси пришла ко мне в Уолхем Грин.)Мы выпили «Собачьего носа», потом она принялась за пирог и спросила между двумя глотками, не переставая жевать:
— Как ты меня находишь? Только отвечай честно и откровенно. Что бы ты ни сказал, я не обижусь. Лишь бы это была правда. Честное слово, не обижусь…
Как это было похоже на Сисси — требовать откровенной оценки, в то время как она сидела совсем не прибранная, да еще с набитым ртом. Впрочем, когда она из кожи вон лезла, чтобы сравняться с такими, как Джули, то выглядела еще хуже. Я уже писал после первого знакомства с ней, что в своем стиле — мягком и безвольном — она была недурна; самому мне такие не очень нравились, но она была ничуть не хуже девичьих головок, которые рисовали на сентиментальных цветных открытках.
— Ты говоришь о лице и фигуре?
— А о чем же еще? Я же не спрашиваю, гожусь ли в директора банка. Ну, говори.
По молодости лет я тут же раздулся от важности, так что мне и в голову не пришло, что не нужны ей никакие откровенные мнения, а просто захотелось услышать несколько приятных слов в свой адрес, чтобы не было так тоскливо и обидно. Я же пустился в рассуждении о том, что лицом она скорее мила, чем наоборот, а фигура у нее еще лучше, только я нахожу, что она не всегда умеет себя подать…
— Да уж ясно не так, как эта чертова мисс Джули Блейн! — сердито оборвала она. — Ясно, что классом пониже. Не считая того случая, когда Томми Бимиш спустил с нее шкуру… Да, да, Ник мне рассказывал. Он мне ведь кое-что рассказывает…
— Мне продолжать?
— И тогда она дала дёру от тебя, верно? А ты не догадываешься почему? После всего, что случилось, разве она могла глядеть тебе в глаза? Черта с два, только не она, царственная мисс Джули Блейн. Но если бы я столько времени с тобой спала, — не воображай, пожалуйста, что я ничего не знаю, — я бы не сбежала от тебя таким манером.
— Ну так как же, Сисси? — спросил я, стараясь держать себя в руках. — Продолжать мне или нет? Я ведь еще не сказал, какая ты добрая, внимательная и тактичная. Как ты стараешься не говорить того, чего не следует.
— Какой сарказм! — огрызнулась она.
В те времена в глазах таких девушек, как Сисси, слово «сарказм» было все равно что пощечина. Но, видя, что я только молча гляжу на нее, она вдруг сморщила лицо, обошла стол, глядя перед собой невидящими глазами, и в беспамятстве упала мне на руки.
— Ну-ну, давай-ка сядем, — пролепетал я, пятясь к своему единственному креслу. Я сел, а она опустилась на пол, положила мне руки на колени, прижалась к ним щекой и уставилась на меня.
— Я знаю, что я глупая, — начала она. — Но ты скажи, Дик, я тебе нравлюсь хоть капельку? Я такая несчастная. И просто не знаю, что мне делать. Теперь, когда мы с Ником живем отдельно, я ему почти и не нужна. Я-то думала, мне наплевать, все равно вернусь домой, к своим. Но и тут все пошло наперекосяк. Они не переменились, а вот я, видно, стала другой. После поездок с Ником, когда все тебе подают на тарелочке, и комнаты такие красивые, и лучшие ресторации, и все такое, понимаешь… А там мы восьмером в крошечной лачуге, и чуть что, все вопят как резаные поросята. А стоит мне открыть рот или искоса взглянуть, так они набрасываются, точно я деньги на панели зарабатываю. И не то чтоб им мои деньги нехороши — это только подавай! Я сама им нехороша. Так что дом, милый дом, оказался одним обманом. И теперь у меня никого нет, кроме Ника, а его тоже нет. Ты один остался, Дик, милый, ты же знаешь, как я тебя люблю. Но и тебе я не нужна.
Она встала.
Хорошо б я влип, если б было иначе!
— Верно, верно. Я многое понимаю куда лучше, чем ты. Но надо же мне хоть что-то иметь. Через два дома от нас живет парень. Он служит у бакалейщика, из себя ничего и одевается чисто. Он когда-то обмирал обо мне, говорит, что до сих пор обмирает, но теперь мне с ним скучно. Я всегда наперед знаю, что он скажет, — это не то, что Ник или ты. И сперва так легонько кашлянет, мне аж плакать хочется. Поцелуй меня, Дик. Нет, не так, по-настоящему поцелуй.