Дядя Ник и варьете

Я не хотел с ним спорить и заговорил о другом:

— Как там поживает Барни?

— Да, совсем забыл тебе сказать. Он сейчас в Ганновере, с цирком. Я знаю это не от него, — он, наверно, и писать-то не умеет, — а от известного тебе голландского агента. Немцы люди дотошные, так что его, может быть, и интернировали, хотя сомневаюсь, чтобы даже немцы рыскали по циркам в поисках карликов. Кстати, Ричард, передай всем, что сегодня я хотел бы, чтоб труппа Гэнги Дана дала два блистательных представления. На то есть свои причины.

Конечно, я все передал Дорис, Тьюби и Сэму с Беном. Теперь, как правило, публика на втором субботнем представлении бывала совсем не в нашем вкусе: им хотелось только посмеяться и попеть хором. Да кроме того, как я уже говорил, военная лихорадка тоже работала против нас. Но тем не менее второе представление в ту субботнюю августовскую ночь 1914 года было самым лучшим из всех. Если не считать безвкусной концовки с флагами, дядиного «фокуса для детишек», мы показали все наши лучшие трюки и иллюзии, включая «Волшебный ящик», с которым Дорис справлялась куда быстрей, чем Сисси, «Мага-соперника», где Филипп Тьюби работал несравненно лучше Барни, «Исчезающего велосипедиста» и «Волшебную картину» В тот вечер все мы, можно сказать, были чародеями и мастерами своего дела. Все было абсолютно точно рассчитано и великолепно выполнено. И я готов поклясться, что от нас к публике словно протянулись невидимые нити, — это был именно тот случай, когда никакие события, проецируемые на киноэкран из железной коробки, не могут идти в сравнение с живыми исполнителями; и зритель почувствовал, что видит не обычное представление. Аплодисменты в конце не были как гром, — они никогда не похожи на гром, — но в ладони били дружно и сильно, точно град стучал по деревянной крыше. И дядя Ник вдруг сделал то, чего не делал никогда: он всех нас вывел на поклоны. Да. Но ведь это же было наше последнее выступление.

Когда мы пришли в его уборную, — она, как комната звезды, была самой большой, — он уже наполнял стаканы.

— До того, как я скажу несколько слов, я хочу, чтобы вы выпили со мной. Сэм и Бен, я знаю, предпочитают пару кружек крепкого эля, но и им придется разочек удовольствоваться моим любимым напитком. Итак, за ваше общее здоровье и за блестящее последнее выступление. Да, оно было последним. Но прежде чем объяснить почему, я хочу вручить вам вот это. — И он начал раздавать конверты. — Здесь деньги за две недели. Вы, Сэм, как только выслушаете то, что я должен сказать, спускайтесь с Беном и Тьюби вниз и начинайте паковаться. А ты, Ричард, останься, ты мне нужен. И чтобы в понедельник, с раннего утра, все было готово к отправке, а то я уже договорился с компанией гужевых перевозок: они приедут и переправят ящики на склад, в Лондон, где реквизит будет лежать до моего отплытия. Потому что я уезжаю в Америку. Все уже решено.

Мы все заговорили разом, но он допил свое шампанское и попросил нас замолчать.

— Я еду в Америку не просто потому, что меня приглашают и готовы заплатить хорошие деньги. Дело в том, что мне не по нраву эта война. Я в нее не верю. На мой взгляд, нечего было ее затевать. Но ее затеяли, и теперь никто не в силах ее остановить. И потому я уезжаю в Америку. — Он взглянул на меня. — То, что я сейчас скажу, к тебе не относится, так что не вмешивайся. — Я кивнул, и он, бегло улыбнувшись, повернулся к остальным. — По разным причинам я никого из вас не могу взять с собой. И мне очень неприятно оставлять вас без работы…

— Да уж конечно, Ник Оллантон. — Дорис не отрывала от него свирепого взгляда. — Да еще в такое время.

— Вы считаете, что сейчас плохо оказаться без работы?

— Безусловно. Я-то не пропаду, надо только посмотреть, как там дела у Арчи, но эти трое…

— Ошибаетесь, Дорис. Послушайте. Для работы время настало не плохое, а хорошее, это я насчет того, что искать работу не придется. Китченер требует сто тысяч человек. И он их получит. И еще сотню тысяч получит. А потом еще и еще. Они уже призвали всех солдат запаса и всю территориальную армию. А что это означает? Это означает, что через несколько месяцев будет острая нехватка рабочих рук, начнут брать подряд и мужчин и женщин, если женщины пожелают изготовлять амуницию. Да, да, Дорис, вы им очень понадобитесь, если только Арчи это допустит. Что касается Сэма с Беном, то они — механики, и им никак не может быть плохо. На будущий год в это время они будут получать втрое больше, чем я им плачу.

— А как же я, мистер Оллантон? — спросил Тьюби, и глаза его потемнели от огорчения. — До вашего приглашения дела мои шли из рук вон плохо.

— На вашем месте, Тьюби, я бы оставил сцену, если, конечно, не появится какое-нибудь заманчивое предложение. Есть работа, которую маленький человек может выполнить не хуже большого, а иногда и лучше. Кроме того, если из гражданской жизни призывают в армию сотни тысяч людей, то кто-то же должен их заменить. Пока что у людей о войне превратное представление: они думают, что война кончится через несколько месяцев. Но я знаю, что это не так. Вы будете нужны, Тьюби, уверяю вас. И все остальные тоже. Так что выбросьте из головы мысль, что я покидаю вас и бросаю на произвол судьбы, как говорится. Но я действительно покидаю вас, и на этом прощайте.

И он всем пожал руки.

— Я тоже прощаюсь с вами, — сказал я.

— Правильно, Ричард, мой мальчик, прощайся. Только сначала наполним стаканы.

Так я и сделал, а потом последовал примеру дяди Ника. Пожимая руки Сэму и Бену, я сказал вполголоса:

— Инспектору Краббу так и не удалось выжать признания, что Барни вовсе не уходил рано, вместе с вами.

— Он нас долго обрабатывал, этот инспектор, — сказал Сэм. — Упорный тип, ох упорный. Но и мы с Беном упрямы. Хейесы этим славятся.

— Точно, — подтвердил Бен, и это был один из немногих случаев на моей памяти, когда он вообще открыл рот. И больше не сказал ни единого слова.

— Для меня наша работа была большой радостью, мистер Хернкасл, — сказал Тьюби проникновенно. — И если когда-нибудь я оставлю сцену, — а нельзя не признать аргументацию мистера Оллантона, — то сохраню самые-самые приятные воспоминания о нынешнем ангажементе. Мне и сейчас порой кажется, что я на самом деле доктор Рам Дасс из Бомбея.

Когда я взял за руку Дорис, она негодующе закричала:

— Ну вот, сейчас я зареву в три ручья. Совсем сдурела. Ладно, давай уж поцелуемся.

Она вырвала свою руку, обняла меня и наградила сердитым поцелуем.

— Передай привет Арчи, он мне понравился.

— Я знаю. От него все без ума. Кроме будущих клиентов. Найди себе хорошую девушку, Дик. Это не так-то просто. Большинство из них и крыши над головой не стоят — неряхи и бездельницы.

Этот сердитый выкрик был последним, и больше я о Дорис не слышал лет восемь-девять.

У дяди Ника была машина, и мы в молчании поехали в нашу берлогу. Под влиянием шампанского я минут на десять повеселел, но потом чувствовал только грусть и внутреннюю пустоту. Дорис и маленького Тьюби я любил, и хотя не питал таких же чувств к Сэму с Беном, но с ними мы много месяцев проработали бок о бок в самых разных местах. А в этот вечер мы, все вместе, дали такое чудесное представление, которое многим зрителям запомнится на всю жизнь. Потом они станут рассказывать: «Вы только послушайте его. Отец всегда вспоминает индийского мага, которого мы видели в „Эмпайре“ в самом начале войны. И я могу подтвердить, что это был замечательный номер. Теперь такого не увидишь». Однако вы поймете, что я не мог упрекать дядю Ника за то, что он распустил свою труппу.

Мы ужинали в одиночестве: других постояльцев не было, и нам подали в маленькой задней комнате. Я как сейчас ее вижу: до отказа заставленная мебелью, обтянутой потертым плюшем пурпурного и ядовито-зеленого цвета; всю стену занимала огромная, очень плохая картина: по словам хозяйки, это был подлинник, масло, наследство, оставшееся после дядюшки; на полотне веселые кардиналы пили за здоровье друг друга и чокались бокалами с красной краской.

Пока мы управлялись с холодной бараниной, салатом и пирогом с черникой, разговор шел о Дорис, Тьюби и Сэме с Беном; дядюшка вспоминал и прежних своих помощников. Но когда он закурил сигару, а я — свою трубку, непринужденная беседа вдруг оборвалась.