Дягимай

Так же думал и начальник строительства: недостает требовательности, а это порождает успокоенность, заставляет мириться с недостатками. Однако все это результат не стиля руководства, а обстоятельств, обусловливающих такой стиль.

Даниелюс сразу смекнул, что тот хочет этим сказать, потому что досконально знал условия строительства фабрики и чувствовал себя здесь как рыба в воде. Он не удивился (хотя и пришел в сильное раздражение), когда увидел, что часть техники не используется. Позавчера два крана простаивали, виновато уткнув металлические носы в землю. Сегодня, слава богу, простаивает только один… Почему? Испортился или крановщик захворал? Нет, кран в порядке. И крановщик жив-здоров — отправился в общежитие, ругаясь на чем свет стоит, что самосвалы под погрузку грунта не подают. А с этими самосвалами такая катавасия вышла: двух шоферов за прогул, то есть за пьянку, лишили месячной премии; они обиделись, плюнули на стройку и вчера подались на поиски более легкого заработка. Третий же, их верный дружок, запил с горя, да так, что и сегодня еще опохмеляется. А четвертый вдруг позвонил с утра, дело, дескать, срочное, на работу выйти не могу… Обоим надо бы по строгачу объявить, а в конце месяца и премии срезать. Но где гарантия, что они не последуют по стопам своих дружков-беглецов? Лучше уж шофер-прогульщик, чем никакого…

Даниелюс не мог с этим не согласиться, хотя весь кипел от злости, возмущаясь, что негоже потакать таким людям, к которым ради их же блага (уже не говоря об интересах общества), надо применять самые строгие меры. Хмурый и озабоченный, он бродил по стройке, по огромной, в несколько гектаров, площадке, на которой громоздились какие-то кучи кирпича, стыли машины, поднимались вверх стены фабричных корпусов: одни из них уже изрядно возвышались над землей, для других же только траншеи рыли, вынимали грунт для подземных цехов. То там, то сям бросались в глаза следы бесхозяйственности, заметные даже в таком хаосе, но Даниелюс не корил начальника, знал, что этот не щадящий себя человек меньше всего виноват. Вон еще груда сваленных кирпичей. Их бы сложить в штабеля, но где взять руки. Рук бы хватило, если бы не пьянки, если бы человек тратил свою энергию не на алкоголь. Тогда, глядишь, земля в радиусе десяти метров не была бы усеяна обломками, которые перемалываются колесами маневрирующих грузовиков и смешиваются с грязной жижей. И неиспользованные остатки бетонной смеси, вываленной вчера из ванн (в конце рабочего дня), не лежали бы затвердевшими кучами под строительными лесами. И многое другое было бы иначе. А теперь сотни тысяч рублей выброшены на ветер… Миллиардами исчисляется доход от проданной водки, торговых работников, перевыполнивших план реализации товаров, осыпают премиями, а кто подсчитает убытки, число разрушенных семей, неполноценных детей, кто оценит вред, причиненный спиртным здоровью несчастных?

Даниелюс, подавленный, стоял и смотрел на остатки арматуры, возвышающейся над строящимся корпусом. Рядом с ней маячила огромная гора проволоки, за которой трое мужчин копались возле бетономешалки. Двое из них были наголо острижены, отбывали срок, а третий был свободный рабочий. Прибежал бригадир, подхлестнул их и снова исчез, но стой он возле бетономешалки хоть круглые сутки, ничего, кроме сердитого бормотания и сквернословия, из них не выжал бы.

Даниелюс пнул ногой пустую бутылку. Пытаясь скрыть раздражение, он подошел поближе, поинтересовался, как идут дела и услышал в ответ что-то бодрое, совершенно не вязавшееся с их рабочим настроением. Все трое были под мухой. Выпили они, видно, самую малость, только одну бутылку, но другая, наверное, была припрятана на вечер.

Начальник строительства заметил, что пить во время работы возбраняется, но остриженные только усмехнулись, и Даниелюсу ничего другого не оставалось, как согласиться с их утверждением, что пустую бутылку прикатил ветер из бригады каменщиков.

Со строителями Даниелюс расстался в сквернейшем настроении. Не все, конечно, такие, как эти. Кто того заслуживал, тому он сказал добрые слова, подбодрил, да и сам на какое-то время почувствовал прилив бодрости после того, как побеседовал с настоящими работягами. Тем не менее грязи, беспорядка, заставляющего серьезно задуматься, что предпринять, чтобы сдать фабрику в срок, было предостаточно. Больше всего Даниелюса озаботило полное безразличие кое-кого к государственному делу, отсутствие ответственности и как следствие: пьянство, лень, бесхозяйственность, оборачивающиеся неисчислимым для страны уроном. Прежде всего его возмутило пьянство, потому что в нем начало всех других бед.

Удрученный Даниелюс и не заметил, как въехал в Дягимай. Если бы не Унте с овцой на плечах, он бы пролетел мимо отцовской усадьбы. Поначалу Даниелюс брата не узнал, но тут попался на дороге Пранюс Стирта с возом, груженным кормами. Гедрюс Люткус засигналил, но тут сигналь не сигналь, ничего не добьешься. Правда, воз покорно съехал на правую обочину, но рядом шагавший Унте взял вправо, преградив дорогу так, что никак не разминуться.

Люткус даже посинел от злости, был он очень заносчивым и в чужих поступках, порой даже самых невинных, усматривал желание обидеть его и унизить. В районе даже ходила такая поговорка: «Чванливый, как Люткус». Некоторые водители из зависти к его педантичной аккуратности, к его умению держать в чистоте машину и со вкусом одеваться прозвали его Графом.

— Ну не паразит ли! — прошипел Гедрюс, подталкивая Унте буферами. — Из-за таких идиотов люди и гибнут на дорогах. Ну я ему, свинтусу, покажу, как ходить пешком!

Он дернул ручной тормоз, собрался было выскочить из машины, схватить этого пьянчугу, этого наглеца за шиворот, но тут подвыпивший Унте повернулся, и Люткус так и обмяк у руля, будто его ударили мокрой тряпкой по голове.

Теперь и Даниелюс узнал брата. Взвалив черноголовую овцу на плечи, Унте крепко держал ее за задние ноги, овца билась за спиной, тыкалась слюнявой мордой в его зад. Передние же ноги животного без устали колотили Унте по пояснице, у него уже вылезла рубаха из брюк, едва державшихся на оголенных бедрах, с каждым шагом брюки спускались все ниже, и ноги путались в штанинах.

С минуту Даниелюс сидел, не зная, куда глаза девать от смущения, щеки у него пылали, он видел кривую усмешку на чуть подрагивающих губах Люткуса, и картина перед его глазами казалась кошмарным сном. У Даниелюса мелькнула мысль свернуть в чей-нибудь двор или — что было бы еще лучше! — выждать на обочине, пока этот пьяный разгильдяй не удалится, не скроется со своей ношей. Но вслед за этой мелькнувшей мыслью, пронизанной ненавистью, в голову пришла другая — нереальная, постыдная — нажать изо всех сил на акселератор и подмять автомобилем эту неотесанную скотину. Стереть с лица земли, как насекомое, шмякнувшееся на стекло автомобиля, и баста! Выродков на свете и без него хватает. Но Даниелюс ужаснулся и даже зажмурился, съежившись на переднем сиденье и чувствуя, как машина потихоньку, словно на похоронах, скользит вперед.

Пока Люткус нашел щель между возом Стирты и Унте, который с брыкающейся за плечами овцой свернул наконец на левую обочину, прошло, наверное, не больше минуты, а Даниелюсу казалось, что это унижение никогда не кончится. Он не помнит, что сказал Люткусу, схватившись левой рукой за руль, а может, хватило одного этого движения, чтобы автомобиль вдруг остановился и незримая сила выбросила Даниелюса за дверцу; он в мгновение ока очутился перед шатающимся братом, за которым из дворов следили насмешливые зеваки. Но Унте продолжал идти, ноги у него заплетались, и он словно глумился над братом. Да и выглядел он вблизи еще противнее, чем из окна машины: вспотевший от тяжелой ноши, с нездоровым румянцем на перекосившемся лице, перед рубахи разорван до самого ремня, сползшего на голый живот и не поддерживавшего брюк.

— Вправду ли я перед собой вижу… брата своего… или мне снится? — пробормотал он, качнувшись вперед. — А-а. Да… Даниелюс… Привет, на-а-а…чальник!

— Живо полезай в машину — и поехали! — прохрипел Даниелюс, весь дрожа от злости. — Слышишь? Хватит людей смешить.

— Кошке смех, а мышке слезки, — икая и едва ворочая языком, сказал Унте. — Жизнь моя слезами изошла… Ты это, брат, можешь понять?

— Ладно, ладно, дома поговорим, нечего здесь нюнить. Гедрюс, открой багажник, — приказал Даниелюс, толкнув плечом Унте к машине. — А ты дай-ка сюда свою овцу.

— В багажник? Да пошли вы к растакой матери! — разволновался Унте, как бы трезвея. — Вы что, задушить ее хотите? Ведь это же овца черноголовой породы Пирсдягиса. Отборная! Я должен ее доставить в целости и сохранности.

— А ну-ка сунь поскорее сюда свою черноголовую, — сказал Люткус, стоя у открытого багажника. — Не бойся, не подохнет. Доставим ее вместе с тобой в целости и сохранности в хлев.

— В хлев? Меня в хлев? — вспылил Унте и повернулся к Даниелюсу, да так резко, что потерял равновесие и ударился о крыло машины. — Ну уж этим ты меня, братец, не испугаешь. Не на такого напал.

Даниелюс, не соображая, что делает, схватил брата за плечо.

— Заткнись! Для такого, как ты, и хлев — роскошь! — не выговорил, а прошипел он.

Унте попятился, словно перед глазами сверкнул не взгляд Даниелюса, а остро наточенное лезвие. Между тем овца заметалась пуще прежнего, молотя передними ногами свисающие брюки; казалось, шагни Унте еще шаг, и они совсем сползут.

А потом все произошло в один миг: Даниелюс и Люткус вырвали у Унте овцу, а его самого со сверкающим полуголым задом впихнули в машину.