Дьявол на испытательном сроке

— Чувствую, Хартман снова взялся за старое, — вздыхает Джон и, прихватывая Агату за локоток, тянет её в столовую. Здесь можно съесть все, что приготовили из амброзии великие эйды, здесь можно наконец расслабиться после тяжелого дня.

Амброзия — то, чем делятся с чистилищем щедрые эйды, пища для бессмертных душ, которой придают вид обычных блюд, которые готовят люди. Как и демонам, всякой бессмертной душе нужно питаться, иначе ослабевшая душа становится слишком чувствительной к искушениям. Так или иначе, без пищи бессмертные долго с праведным образом жизни не протянут.

Эйды — высшие сущности, бессмертные души, познавшие очищение от страхов, греховных помыслов, всего, что свойственно смертным. Они снабжают чистилище всем — едой, одеждой, бытовыми мелочами. Они облекают мысль в форму, для них не существует никаких пределов, они делают только то, что желают, но желают они почему-то помогать заблудшим грешникам, называя их всего лишь детьми. Им незнакомы страх, боль и огорчение, им совершенно никаким образом нельзя навредить. Стать эйдой, чистой душой, мечтают очень многие, таковых даже больше, чем желающих переродиться.

Джон сажает Агату за стол, приносит чай и какие-то пирожные. Плевать, как оно выглядит, это все равно амброзия, которой придали другую форму, привычную для вечно-торопящихся грешников, чтобы они хоть в чем-то ощущали неизменность, хоть в чем-то могли быть уверены. И у амброзии всегда тот вкус, которого ты хочешь, например, сейчас на языке у Агаты нежный фисташковый крем и хрустящее воздушное тесто.

— Ну рассказывай, — улыбается Джон, и Агата внезапно рассказывает, потому что держать в себе становится уже совершенно нереально. Невыносимо молчать об уже четвертом намеке Генри на то, что Джон питает к ней, Агате, некое желание, о провокационных намеках Генри в свою сторону, и вообще невозможно при этом всем не захлебываться в эмоциях, в совершенной панике, потому что Агата совершенно не искушена в чувственных вопросах, её человеческий опыт вспоминать совершенно не хочется — он слишком омерзителен, а в Чистилище она занималась чем угодно, но не романтической самореализацией.

Джон некоторое время молчит, затем вздыхает, находит на столешнице ладонь Агаты и осторожно её сжимает.

— У Хартмана тяжелый характер, милая, — произносит он, — но мне кажется, что нет такого испытания, что ты бы не вынесла.

— Ну, я многое не вынесла, — Агата смеется, стискивая его пальцы, пытаясь удержаться за них, как за якорь спокойствия.

— Поиск своего места это не проваленные испытания, — качает головой Джон, — но сейчас ты сделала осознанный выбор, насколько я знаю — ты довольна своей работой, и разумеется, небеса хотят проверить тебя — выдержишь ли ты тот груз, за который берешься.

Тяжелый вздох слетает с губ Агаты. Да, она должна выдержать. Пусть демон и задевает её за больное, заставляет её страхи вновь шевелиться в груди — она справится, потому что только в Лазарете она ощущает то незыблемое спокойствие, что светится сейчас на лице Джона. Он не раз рассказывал ей о том, почему ему нравится быть стражем, и делал это настолько вдохновенно, что Агата и сама рискнула попробовать себя в этом. Пусть у неё не получилось, но её друг очень упоен своей деятельностью. Его работа — его стержень, что удерживает его от греха. И ей стоит взять с него пример.

Они с Джоном допивают чай, съедают пирожные, болтая о ерунде, доходят до общежития Агаты. Лишь там, у высокого белого здания, блестящего в небесах стеклами, когда приходит время прощаться, Джон сжимает руку Агаты и, заглядывая в её лицо, тихонько спрашивает:

— А если ты узнаешь, что Хартман прав насчет меня, что ты скажешь?

Освобождение (1)

— Ты настолько рано, что я аж подумал, что тебя заинтересовало мое предложение, — на лице Генри настолько нахальная улыбка, что невольно хочется кинуть в него полотенцем. Однако, он не виноват в том, что её сюда принесли ноги, раз принесли — значит, она вполне может вытерпеть его комментарии.

Агата садится напротив креста, обнимает колени руками. Она чувствует себя растерянной. Джон разумеется не потребовал от неё ответа «прямо сейчас», но именно в ту секунду она ощущала себя лишь только оглушенной, и глаза сами по себе порывались пустить несколько расстроенных слез.

— Что, Миллер наконец-то рассказал тебе, что мечтает снять с себя штаны и поиметь тебя? — с любопытством спрашивает Генри, и Агата лишний раз замечает, насколько же у него живое, открытое лицо. Нет, такой может задеревенеть, напустить на себя холодность, но она будет ему как чужая, как будто фарфоровая маска.

Агата выдыхает, бросая на демона красноречивый взгляд, замечает, как он прикусывает губу, и ощущает себя виноватой. Она тут со своей ерундой, а он по-прежнему распят и по-прежнему приговорен к неунимающейся боли.

— Извини, я, наверное, мешаю, да?

— О, мешай, пожалуйста, на здоровье, — выдыхает Генри, чуть содрогаясь, — хоть какое-то развлечение.

Агата снова утыкается подбородком в колени. По идее, с этими всеми переживаниями ей нужно идти в исповедальню — сестры помогут, а если не помогут, то хотя бы выслушают, скажут что-то в поддержку. Но не хочется идти туда, кажется, сегодня там дежурит сплетница Селин, которая вроде бы и не болтает о том, что выслушивает, но все равно её в этом подозреваешь. Почему ноги принесли Агату сюда — к язвительному нечестивцу, она особо не понимает. Но раз уж она тут, она тут и останется. Столько, сколько выдержит, конечно. В конце концов, не зря посещения этого слоя ограничивают всего по две смены в неделю. Местное солнце выжигает до пепла все, что в тебе желает греха. Говорят, некоторых работников, которые никак не откажутся от пристрастия к грехам, водят сюда в качестве профилактики греховной жажды.

— Джон мне друг, — недовольно произносит она, — неужели настолько принципиально все довести до постели?

— Да брось, подумаешь, дружеский перепих, — ухмыляется демон, — это настолько несерьезно, что можешь переспать с ним и забыть.

— Нет, — Агата категорично качает головой, игнорируя его насмешливый тон, — нереально такое забыть, нереально отнестись к такому, будто он зайдет ко мне «чая попить».

— Знаешь, что забавно, — Генри отбрасывает с плеча косу за спину, — ты хочешь, чтоб я тебе сейчас рассказал, что ты чувствуешь, так?

— Да кто меня знает, чего я хочу, — Агата пожала плечами, — я и так знаю, что я чувствую. Недоумение. Недовольство. И вообще не понимаю, что он во мне нашел. Между прочим, красивый парень, не одна девчонка по нему сохнет.

— О, погоди, погоди, — демон вдруг преисполняется подозрительным энтузиазмом. — Хочешь скажу, что он в тебе нашел?

Агата смотрит ему в глаза и понимает — он сейчас размажет её тонким слоем, одними только описаниями каких нибудь «удивительно чувственных губ, которые так и просят поцелуев», если он чуть-чуть понизит тон и будет говорить с легким придыханием, то даже если он будет читать вслух академический справочник, будет казаться, что говорит он о чем-то бесконечно развратном. И после этого она не просто сбежит — она попросту расплавится от неловкости. Возвращаться после этого будет еще сложнее.

— Нет, спасибо, я уже представила, — бурчит она, и губы Генри разъезжаются в довольной улыбке.

— Я тебе потом тогда расскажу, — то ли обещающим, то ли угрожающим тоном заявляет он.

— Ага, уже напугал, правда, — кивает Агата и достает из сумки кувшин с водой. У неё есть возможность унять его боль, и она ею воспользуется. Вообще, сразу надо было выпоить ему воду, тогда даже в начале разговора ему было бы гораздо легче, да только каша в голове отвлекла.

— А тебе не влетит, что ты тут всяких ублюдков вне плана посещений поишь, — с, кажется, искренним беспокойством спрашивает Генри. Все-таки он действительно озабочен вопросом интенсивности её посещений.