Дьявол носит… меня на руках

Сложно оценить, получалось хорошо или плохо. Некоторые фразы приходилось вымучивать часами, выкорчёвывать, словно коренные зубы из кровоточащих дёсен, боясь перенести на бумагу, чтобы зря не марать девственно чистые листы.

Можно было, конечно, сесть за лэптоп или вбивать буквы прямо в телефон, но бездушные детища прогресса лишали всякого вдохновения. Затыкали рот, превращая в такую же бездушную оболочку, которой, в общем-то, нечего сказать этому миру.

Вечером в субботу текст был дописан. Короткий, едва растянувшийся на две страницы, он оставался загадкой даже для самого автора – перечитать от первого слова до последнего Джейден не решался.

Зато, когда впиталась в бумагу точка последнего предложения, он почувствовал, как внутри что-то оборвалось. Натянутая тетива самообладания больше не дрожала от малейшей мимолётной мысли, безвольно повиснув и открыв путь чему-то новому, доселе неизвестному.

Зудящую пустоту затапливало расплавленным оловом ощущение чего-то неотвратимого, что непременно вот-вот ворвётся в жизнь, сметая с дороги батальон пустых и недопитых бутылок.

Как уснуть, когда ты вроде ещё не устал, но совершенно не знаешь, чем себя занять?

«Под мухой»

Не сказать, что эта гадкая муха появилась внезапно. Скорее, росла вместе со мной, перевоплощаясь из личинки, отложенной в моём мозгу или передающейся по наследству. В детстве невозможно было расслышать слабое жужжание – слишком много мыслей: о воздушном змее, чей хвост бьёт в лицо, пока не поднимется высоко-высоко, потерявшись меж облаками; о шоколадном мороженом с клубничным сиропом, которое щиплет язык и нёбо холодом и остаётся сладкой корочкой у краешков губ до самого вечера, пока мать не заставит почистить зубы перед сном.

Впервые я её услышал, когда мне только исполнилось семь. За новогодним столом, улучив момент, когда взрослые увлеклись пустыми разговорами, я утащил стакан с притягательно жёлтыми остатками чего-то приторно сладкого. Капля попала на язык, потом вторая. Я выпил всё до дна и слизал языком странную жидкость со стенок, куда мог дотянуться. Рот обволокло сладостью, а мозг – подозрительной, никогда ранее не слышимой тишиной.

И в этой тишине через пару секунд я услышал едва уловимый шёпот, похожий на шелест банкнот, которые отец любил пересчитывать, заперевшись у себя в кабинете. Конечно, он не подозревал, что я прячусь под столом, прижав колени к груди, сжавшись так сильно, чтобы висящий на самых кончиках пальцев домашний тапок в серо-синюю клетку не дотянулся до меня.

Тогда никто не заметил этой маленькой шалости. А я стал осознавать, что каждый день стремлюсь убежать подальше: вброд через небольшую темно-рыжую речку, до поля, усеянного летом высокой травой, где стрекотали кузнечики и кололи меня своими острыми лапками, стоило остаться без движения на пару минут. Того и гляди проткнут дрожащие веки.

Я искал тишину, а находил только гул, шум, визг, стрекот, шёпот, лязг… И только годам к двадцати понял, что этот гул сопровождает каждого человека всю жизнь – невозможно остаться в тишине. Даже заткнув пальцами уши, ты слышишь, как бежит по сосудам кровь и пульсируют в каждой клеточке тела отзвуки сердца.

Через год после первого появления мухи какой-то незнакомый мужик, назвавшийся моим дядюшкой Тэдом, сунул мне стакан чего-то презрительно шипящего – так лимонад шипит на тебя и колет любопытный нос. Запах сухой и кисловатый – так пахнет намазанный апельсиновым джемом тост, только чуть горче, неприятнее.

Я не хотел это пить, поморщился, зажмурился от взрыва смеха и летящих из разинутой пасти «дядюшки» капелек липкой слюны. И снова услышал тонкий шелест мягких крыльев в мозгу.

Это гул электричества или потрескивание свечи, оставленной матерью у иконы? Это шипение в трубке телефона или шкворчание масла на сковороде, где подрумяниваются искрящиеся жиром котлеты?

Годам к двадцати, кажется, я начал её понимать. С каждым годом моего полного подчинения муха всё сильнее билась о стены моего сознания, и крылья вибрировали с такой силой, что мысли расплывались чернилами по мокрой бумаге.

Муха умоляла, просила, требовала, и отказывать не было никакого желания, да и смысла тоже. Она была громче всех и всего: трепетного шёпота обнажённой подружки, визгливых обличений матери, свиста ремня, с которым с некоторых пор любил встречать меня отец. Он даже не осознавал, насколько глупо выглядит со своим вывалившимся животом над отвисшими коленками старых спортивных штанов.

– Ты что, тупой? – бросал я отцу сквозь нечищеные зубы и обводил распухшим языком горьковатые губы.

Уходил в подвал, где с некоторых пор оборудовал вполне достойное лежбище, и наслаждался тишиной. Когда муха была довольна, я мог даже поспать, избавленный от необходимости в миллионный раз переслушивать собственный навязчивый монолог.

Если бы только я умел говорить сам с собой о чём-то более увлекательном. Глядишь, муха бы заслушалась моих рассуждений и притихла, поражённая внезапным прозрением. Но разве человека учат, как правильно оставаться с собой наедине? О чём вести беседы? Спорить? Многозначительно молчать? Нет. Не берусь судить за всех, но в моей голове всегда была такая помойка, что появление мухи нисколько не удивляло.

Иногда хватало сил, чтобы бороться с ненавистным жужжанием. Это был новый человек, новая мысль или взгляд на себя в отражении витрин – никогда не знаешь, что именно схватит тебя за палец, почти увязший в трясине, поглотившей твое тело целиком, и потянет на воздух, давая сделать хотя бы один – последний? – вздох.

– Зачем ты борешься со мной? – спрашивала муха. И многозначительно потирала лапки, готовясь к новой атаке.

– Я сильнее, – неуверенно бросал я в ответ, смахивая капельки пота со лба.

– Усилия ради усилий? – ухмылялась она.

Отвечать бессмысленно, спорить тоже. Да и внутренний голос слишком ослаб от постоянной борьбы с её навязчивым присутствием. Требовался кто-то извне – сильный и настойчивый, чья неумолкающая речь, вливаясь терпким вином в мой мозг, смыла бы её к чертям.

Как Анна – Анечка, Аннушка, – которая была ещё настойчивее, чем муха. Иначе как объяснить, что уже через шесть месяцев после нашей встречи я осознал себя глубоко и беспощадно женатым, спящим рядом с беременной женщиной, к которой, кажется, ничего не испытывал, кроме безграничной благодарности за то, что она спасает меня каждый день, каждый час.

Но муха появилась снова. Не могла не появиться. Одурманенная длинными речами моей Аннушки, она сначала едва поднимала крылья, но вскоре уже вовсю трепетала.

Я потерпел поражение. Я погиб. Глядя в зеркало, я видел пустоту. Теперь я был той самой мухой, сидящей в мозгу какого-то неудачника, еле волочащего ноги с работы до дома, чтобы и там продолжать ненавидеть своё жалкое существование. Я наблюдал за некогда своим долговязым телом в отражениях тёмных витрин и глаз прохожих. Тянул за проводки, чтобы некогда мой рот произносил нужные слова, или руки делали нужные движения, доведённые до автоматизма.