Дьявол в быту, легенде и в литературе Средних веков

Иллюзии полового сожительства повели за собой (совершенно, как у той злополучной дамы, пример которой приводил я выше по Делассю и Гуайте) иллюзию беременности, la grosseuse hysterique, с развязкой фантастических родов.

«И бысть у них два дни и две нощи, и зача у них в утробе, и носила их полтора года. Приеде же ей время родить; и бе она в дому отца своего, и выслала отца своего из дому вон со всеми живущими, сказа ему, еже хотяще родити и еже бы их темнозрачных не убили. И в кое время нача она родити, и прийде к ней от тех темнозрачных демонов жена, и нача с ней водитися; и роди их шесть, а видением они сини, и взя их та жена, что в ней водилась, и унесе из храмины под мост».

Было бы длинно, скучно и ненужно исчислять все исчезновения Соломонии, насилия над ней демонов и беспрестанные роды ее, в которых она наплодила множество чертенят.

Дальнейшая история Соломонии, как в смене галлюцинаций демонических и религиозных, прожила она десять лет с лишком; как бесновалась она во время богослужения, особенно когда один священник решился ее насильно причастить («нача демон устами ее вопить величим гласом: сожже мя, сожже мя!»); как являлись ей с ободрением святые Прокопий и Иоанн, устюжские чудотворцы и, наконец, сама богородица, — вся эта обычная и частая история кликуши–демономанки мало интересная. Но исцеление ее в высшей степени любопытно и показательно и как клинический случай и как комбинация ложных представлений. Великим постом 7179 (1671 года) Соломония говела и — в результате воздержания и физических утомлений, сопряженных с говением — разрешился в ней какой–то внутренний болезненный процесс: на левом боку у нее сделался огромный нарыв, который вскрылся накануне того дня, как ей надо было причащаться. Процесс совершался очень трудно и мучительно и окружавшие Соломонию «сердоболи», как и сама она, приняли его за новое злодеяние дьявола: «по захождении солнца смятеся в ней окаянный демон, и начат утроба ее рвати; она же от тяжести нача велми кричати; и прогрызе у нее левый бок на скрозь; и егда прогрызе, Соломония же очюти себе, а во ум пришед, и виде срачицу свою окровавлену, и показа сущим ту: что ей сотвори демон в нощи; он иже, видевши гибель ее от демона плажжуся зело». Весь этот день и потом до 27 мая (значит, месяца 1 1/2) припадки Соломонии были сильнее, чем когда–либо, — «ни мало даяше покоя живущий в ней демон: терзаше утробу ее и люте рваше, и велми мучаше ю паче первого. Позна бо он окаянный свою гибель». Демон Соломонии был догадливей ее сердоболей: почувствовал, что сильная ее натура переломила — таки болезнь, кризис совершился и дело пошло на выздоровление. Половой бред прекратился: после того, как внутренний демон прогрыз Соломонии бок, никакие внешние демоны уже ее не «скверняху». Состояние потрясенного организма еще очень тяжело, но улучшенное самочувствие уже прогностирует выздоровление и подсказывает радостные сны. 27 мая Соломония видит во сне особо чтимых ею устюжских чудотворцев «и глаголаша святии ей: Соломоние! молися Прокопию и Иоанну; они тебя по мале времени избавят от таковаго мучения., уже ты, Соломония, последний год хидиши!» Предсказание оправдалось даже скорее, чем обещали святые: того же лета 7179, июля в 8 день в самую в память святого праведнаго Прокопия, значит, шесть недель спустя после видения, Соломония, придя в соборную церковь Пресвятой богородицы, торжественно заявила «всему освященному собору» и «прилучившимся православным» о полном своем исцелении. По словам ее, оно пришло к ней опять — таки во сне. «И видеша мя яки жертву, а чрево мое надмеси зело люто оными лукавыми; и зряща мя вси плакаху, видящее мое гибельство. И се внезапу свет возсия неизреченный, идеже аз лежах, и видех юношу, идуща во храмину тою и свещу несуща, и по нем идуще святии Прокопий и Иоанн, и ставше уз главы моя, глаголаша святия мужи собою; аз же того не вем что они глаголют; и паки приступи ко мне святый Прокопий, и перекрестил рукою своею утробу мою, а святый Иоанн, держа копейцо в руке малое, и той приступи ко мне, и разреза утробу мою, и взя из меня демона, и подав его святому Прокопию; демон же нача вопити великим гласом и витися в руце его; и святый Прокопий показа ми демона и рече: Соломоние! видиши ли демона, иже бысть во утробе твоей. Аз же зря его видением черн и хвост бяше у него же дебела и страшна; и положи его окаянного на помост и закла его кочергами. Святый же Иоанн паки изимати из утробы моея по единому и давати святому Прокопию, он же закалаша их по–единому… и приимаше, и меташе их на помост церковный, и давляше их ногою своею. И глагола святый Прокопий ко святому Иоанну: чиста ли утроба у Соломонии от живущих в ней демонов? И отвеща святый Иоанн: чиста есть, и несть порока в ней! Посем святый Прокопий смотряще сам в утробу мою, да бы чиста».

В последних галлюцинациях Соломонии замечательно сосредоточение ее фантазии на хирургическом, так сказать, акте: «разрезае утробу мою, чтоб у меня, грешной, режа, срачицы не окровавить», «нача изимати тою же раною демонов, яко же и прежде». Все это говорит о самочувствии, ощущающем в «утробе» опять–таки какой–то острый, режущий процесс вроде того, как, за два с половиной месяца перед тем, когда демон–нарыв прогрыз Соломонии бок, и тем началось ее исцеление. Приостановленное рецидивом, острым по форме явлений, но значительно слабейшим по существу, оно благополучно закончилось в новом нервном кризисе, вызванном переутомлением Соломонии на празднике св. Прокопия, в церковной давке и религиозным ее экстазом. Предположение это находит себе подтверждение в подробности, которой нет в Костомаровском списке «Повести», но есть она в списке Буслаевском: — «а на чреве моем, коим местом вынимали святии демонскую вражию силу, и то место знать, ради истиннаго свидетельства, дабы не помышляли людие привидение се быти, а не истинное чюдо святых и праведных чюдотворцев». Закрывалась рана старого нарыва («язва, иже от диавольского злаго прогрызения, исцеле»), но сохранился шрам от нового.

Нет никакой необходимости относиться к «Повести о бесноватой жене Соломонии» как к вымыслу, вроде беллетристического, для легкого чтения благочестивых читателей XVII века, для литературного развлечения современников», как выразился о ней в свое время Костомаров. В 1913 году, легко можем поверить, что простодушная запись эта, действительно и даже проверенно, запротоколила истинный факт (возможность исторического существования Соломонии допускал и Костомаров). Работы и наблюдения Шарко, Рише, Маньяна, Крафт–Эбинга, Мержеевского и др. дают нам полное право признать это «преславное чюдо, стража и ужаса исполнено» во всем его объеме, не нуждаясь ни для одного его момента ни в сверхъестественном толковании, ни даже в возможности, что бесовская драма Соломоний была целиком, или в большей части весьма человеческой комедией, разыгранной истеричкой — симулянткой (эти — то оба качества присущи Соломоний в высокой степени и чередуются с замечательной типичностью), с какими — либо двусмысленными целями, при помощи шайки шарлатанов. Перед нами просто правильно и точно, — «клинически», так сказать, — но не врачом, а церковником записанная история полового невроза, которую автор, и в причинах и в подробностях, и в исходе, истолковал, и осветил согласно теологическому мировоззрению своего века. Но в изложении хода и явлений невроза внимательная добросовестность автора оказалась выше похвал, почти фотографической. Поэтому мы не имеем никаких оснований сомневаться в его предисловии, что он записал повести со слов самой ее героини: «еже аз слышах грешных у нея Соломоний из самых уст ея, при свидетелях отца ея духовного священноиерея Никиты, того же Устюга, соборные церкви пресвятая богородицы, и отца ея родного священноиерея Дмитрия, и написах сие в память будущим родом». Сквозь строки повести все время неизменно смотрит живое лицо живой, из медвежьего угла, поповны — мужички, порченной Соломоний. Выступает временами и испуганное лицо отца ее Дмитрия, который потом, — вероятно, под впечатлением пережитых в семье событий — оказался монахом Дионисием в Троицком Гледенском монастыре. Ибо силой настоящего, живого, на собственной шкуре пережитого семейного ужаса дышат простые строки хотя бы такого дополнения: «мучаху бо ея темнии проклятии дуси, живищи в ней, и тогда она вне себе бываше, и бегаше из храмины своея в ней же живяще, обнаженна в раздранней ризе и простертыми власами, и пометашеся в воду зимним и летним временем: прилучившия же ся людие ту овогда постигаху ея на край воды, а иногда в воде удерживаху и извлекающе ю из воды на берег и из пролуби на лед, аки жертву; утроба же у нея тогда бываше яко у жены родити хотящей, и во чреве ея терзахуся темнии демон и яко рыбы во мрежах; и сие страдание ея видяще ту предстоящий людие, удивляхуся зело, и отношаху ю аки метрву в дом, вдеже она живяше, и сие мучение и томление от демонския сила многажды ей бываше». Это вставка попа Дмитрия, который присутствовал, при рассказе, в качестве свидетеля, и нельзя не признать, что сделана она с энергией и образностью человека, живопомнящего, как ловил он по берегам реки и выхватывал из прорубей, спешащую на какие–то таинственные зовы, охваченную загадочной жаждой самоубийства, полоумную дочь. Роль автора повести свелась к тому, что, когда Соломония или поп Дмитрий наивно говорили: «нечистый стал визжать, как поросенок», — он, начитанный и письменный церковник, облекал эту деревенщину в литературность: «яко свинья малая». Но и только. Протокол же остается протоколом и факты его — фактами.

* * *

Кроме своих природных детей дьяволы любили брать приемышей. Доставались им дети либо через похищение, либо через проклятие или неосторожное обещание родителей, либо через неправильность в обряде крещения. Мы видели в примере Соломоний Бесноватой, что достаточно было крестящему попу быть в пьяном виде, чтобы отдать ребенка во власть «чернородных демонов». Английский летописец Роджер из Ховдена (около 1200) рассказывает, что одна девушка забеременела, ушла из дома, чтобы скрыть приближающиеся роды. В открытом поле в час ужасной грозы схватили ее муки. Устав напрасно призывать помощь божью, взмолилась она дьяволу. Он тотчас же появился в виде молодого человека и сказал ей: «Следуй за мной». Привел ее в овчарню, сделал из соломы постель, развел хороший огонь и ушел за едой. Шли мимо два человека, заметили огонь, вошли в овчарню, расспросили лежащую родильницу и, ужаснувшись дьявольского коварства, побежали в ближайшую деревню за священником. Тем временем черт возвратился со съестными припасами и водой, подкормил родильницу и, когда настал ее час, принял у нее младенца, как искуснейший акушер. А тут как раз подоспел священник с толпой прихожан и начал заклинания, которых дьявол, конечно, не выдержал и бежал, умчав и новорожденного на руках своих. Добрая мать, мало о том заботясь, возблагодарила создателя за избавление от лукавого и с миром возвратилась в дом свой. Нельзя не сознаться, что в удивительном этом происшествии дьявол едва ли не единственное действующее лицо, которое вело себя, как прилично порядочному человеку.

Вальтер из Куанси (ум. 1236) знает другую историю, Добродетельные и богатые супруги, родив нескольких детей, дали св. деве обет — впредь жить в целомудрии. Но демон хитер, а плоть немощна. Однажды, да еще как раз в ночь на пасху, демон разжег супруга такой лютой страстью, что, после долгих отказов, уговоров и угроз жена должна была уступить его желаниям. Но перед тем как отдаться, она воскликнула:

— Если от этого нашего греха будет ребенок, знай, я дарю его дьяволу!

Ребенок таки родился — и очаровательный. И чем дальше растет, тем больше восхищает всех красотой, умом, милым характером, добрым поведением. А мать заливается слезами, памятуя свое проклятие и ожидая от него самых мрачных последствий. Когда мальчику исполнилось двенадцать лет, матери явился ужасный демон и предупредил ее, что через три года он придет за своей добычей. Бедная женщина, в отчаянии, призналась сыну, какая участь его ожидает. Мальчик горько заплакал и, покинув родительский дом, пошел в Рим к папе просить защиты. Папа стал в тупик перед таким казусным делом и послал юношу к иерусалимскому патриарху, мудрейшему человеку на земле. Этот мудрец, однако, тоже не находил средства выручить ни в чем неповинного мальчика от когтей ада — Разве вот поможет тебе такой–то отшельник: он настолько свят, что ангелы сходят с неба, чтобы побеседовать с ним… Горько рыдая, призывая бога и св. деву, мальчик ходит–ходит, а три года, тем временем, почти прошли и до срока остаются одни сутки. В Страстную субботу находит он своего отшельника. Тот сперва тоже растерялся было, но потом приободрился и кое–что придумал. После ночи, проведенной на молитве, отшельник, служа обедню, поставил мальчика между собой и алтарем. Это не помешало дьяволу ворваться схватить свою добычу. Но отшельник призывает св. деву. Она сходит с неба во всей славе своей, и дьявол, конечно, бежит посрамленный, а юноша спасен и, возвратясь на родину, посвящает себя на всю жизнь культу св. девы.

В другой истории дьявол в высшей степени заботливо воспитывает похищеного им ребенка и путешествует с ним по свету. Но в пятнадцать лет юноши св. Иаков отнимает его у дьявола и возвращает родителям.

Поверья эти широко разработаны в русской народной демонологии. По одним — «младенцы, проклятые родителями, или умершие некрещенными, захватываются демонами и обращаются в кикимор. В их сообщество поступает также игоша — мертворожденный ребенок, недоносок, выкидыш, уродец без рук и без ног, который поселяется в избе и тревожит домохозяев своими проказами. Точно также достается нечистым приспанный (задавленный во сне) младенец; «чтобы освободить его, мать должна простоять три ночи в церкви — в кругу, очерченном рукой священника, и тогда в третью ночь, как только пропоют петухи, черти отдадут ей мертвого ребенка».

Некоторые из народных рассказов о несчастных, павших во власть демонов через родительское проклятие, замечательно красивы и трогательны. Для характеристики их возьму одну из знаменитой книги А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу», в которой их много:

«Жил старик со старухой, и был у них сын, которого мать прокляла еще во чреве. Сын вырос большой и женился; вскоре после этого он пропал без вести. Искали его, молебствовали об нем, а пропащий не находился. Недалеко в дремучем лесу стояла сторожка, зашел туда ночевать старичок — нищий и улегся на печке. Спустя немного слышится ему, что приехал к тому месту незнакомый человек, слез с коня, вошел в сторожку и всю ночь молился да приговаривал: «бог суди мою матушку — за что прокляла меня во чреве!» Утром пришел нищий в деревню и прямо попал к старику со старухой на двор. «Что, дедушка! — спрашивает его старуха, — ты человек мирской, завсегда ходишь по миру, не слыхал ли чего про нашего пропащего сынка? Ищем его, молимся о нем, а все не объявляется». Нищий рассказал, — что ему в ночи почудилось: «He ваш ли это сынок?» К вечеру собрался старик, отправился в лес и спрятался в сторожке за печкой. Вот приехал ночью молодец, молится богу да причитывает: «бог суди мою матушку — за что прокляла меня во чреве!» Старик узнал сына, выскочил из–за печки и говорит: «Ах, сынок! насилу тебя отыскал; уж теперь от тебя не отстану!» — Иди за мной! — отвечает сын, вышел из сторожки, сел на коня и поехал; а отец вслед за ним идет. Приехал молодец к проруби и прямо туда с конем — так и пропал. Старик постоял — постоял возле проруби, вернулся домой и сказывает жене: «Сына–то сыскал, да выручить трудно; ведь он в воде живет». На другую ночь пошла в лес старуха, и тоже ничего доброго не сделала; а на третью ночь отправилась молодая жена выручать своего мужа, взошла в сторожку и спряталась за печкой. Приезжает молодец, молятся и причитывает: «бог суди мою матушку — за что прокляла меня во чреве!» Молодуха выскочила: «Друг мой сердечный, закон неразлучной! теперь я от тебя не отстану!» — Иди за мной! — отвечал муж и привел ее к проруби. «Ты в воду, и я за тобой!» — говорит жена. — Коли так, сними с себя крест. Она сняла крест, бух в прорубь — и очутилась в больших палатах. Сидит там Сатана на стуле; увидал молодуху и спрашивает ее мужа: «Кого привел!» — Это мой закон! — «Ну, коли это твой закон, так ступай с ним вон отсюдова! закона разлучать нельзя». Выручила жена мужа и вывела его от чертей на вольный свет!

Множество легенд и сказок варьируют общеизвестный мотив — царь, купец, богатый мужик запродают или обещают за услугу черту то, чего дома не знают. Обещая, рассчитывают отделаться какими–нибудь пустяками, ибо какой же хозяин всего важного в своем доме не знает? Но оказывается, что это — ребенок, которым беременна жена обещателя, о чем она еще не успела сообщить мужу. Обещанному таким образом ребенку впоследствии приходится тяжкими трудами добывать себе свободу от безвинно закабалившей его злой власти. Славянские сказания этого рода имеют, по большей части, бодрый тон и счастливый конец. Германские мрачны и трагичны, образцом чего служит не раз упомянутая баллада Гейне о Германе Веселом Герое (Herrmann der Frohliche Held).

Когда черт не в состоянии похитить или выманить ребенка у родителей, он не прочь купить. Это особенно часто в немецких легендах. В знаменитом «Громобое» Жуковского, заимствованном из немецких образцов, герой покупает у Асмодея отсрочку адской казни ценой душ двенадцати своих дочерей, по году за каждую. И, хотя сделка очевидно незаконна, и дочери Громобоя могли бы отказаться от платежа по своим кровавым векселям уже в силу своего несовершеннолетия, однако, контракт оказывается достаточно сильным, чтобы превратить их в «двенадцать спящих дев, правда, избавленных от ада, но не впущенных в рай.

Продать или передать черту можно не только своего ребенка, но и, например, жену, как сделал один рыцарь, о котором упоминает Артуро Граф. Больше того: при достаточно благоприятных условиях можно отправить к черту человека совершенно постороннего, лишь бы дар был сделан не только на словах, но от чистого сердца. Артуро Граф сообщает на этот счет такую улыбчивую притчу, которою я однажды воспользовался для сатирического рассказа.

Был сборщик податей, человек безжалостный, прижимистый, жадный. Шел он однажды деревней и пристал к нему в товарищи черт. Идут. Вдруг видят: гонит мужик свинью, а она артачится, так что привела его в отчаяние, и ругает он ее: