Дьявол в руинах

— Врачи пока ничего не знают. — Она вздыхает и наклоняет голову, глядя на почти безжизненную фигуру моего отца.

Она одета во все черное, ее прямые светлые волосы уложены в высокую прическу. Она одета так, словно уже в трауре. Но меня беспокоит не это, а шарф на ее шее, который соскользнул достаточно, чтобы обнажить темно-фиолетовые синяки — такие, которые не похожи на мои, которые выглядят так, будто кто-то пытался задушить ее до смерти.

— Элли, — говорю я, называя ее по имени, которое используют самые близкие ей люди, — пожалуйста. Ты можешь рассказать мне.

Она снова смотрит на сына, как бы спрашивая разрешения, и Ник кивает один раз.

Взявшись за перила кровати, Элли снова смотрит на моего отца. Выражение ее лица утратило мягкость заботы. Ее суровые черты высечены изо льда, а ледниково-голубые глаза бесстрастны.

— В нашем мире женщина должна быть сильной, — говорит она. — Мы устроены по-другому. Мы можем выдержать почти все, что на нас обрушится, у нас нет выбора. Но… — Она опускает руку и гладит седые волосы моего отца. — Есть предел тому, сколько дерьма мы выдержим.

Когда она поднимает взгляд, то видит Ника.

— Я бы продолжала терпеть его издевательства. Это было то, на что я согласилась в нашем контракте. За грехи твоего отца, за обиду, которую держал Эрнесто, я охотно терпела все это. Однако в тот момент, когда он нарушил эту сделку, все ставки были отменены.

Пол подо мной сдвигается, и я не уверена, что мне стоит что-то говорить. Я знаю, что жестокость моего отца может выходить далеко за рамки того, чему я была свидетелем; я знаю, что он способен на самые мерзкие злодеяния, но каким-то образом я все еще была очень защищенной, все еще верила в маску, которую он носил.

Элли потуже повязывает шарф на шею, глядя на меня.

— От яда, который я использовала, нет противоядия, — говорит она. — Ради тебя, Брианна, я хотела бы избавить тебя от этих страданий. Но мне не жаль.

Женщина, которая была моей мачехой последние два года, только что призналась, что ввела моего отца в кому, от которой он, скорее всего, не очнется. Она практически убила его.

Я поворачиваюсь, чтобы оценить реакцию Ника.

Его нейтральное выражение лица леденит мне кровь.

— Почему? — Его единственное слово гулко расходится по комнате.

В глазах Элли блестят непролитые слезы.

— Ты думал, я позволю ему убить моего сына? — Ее взгляд переходит на меня, за слезами скрывается настоятельный призыв. — Мисс Кассатто, я добровольно отдаю себя в ваши руки. Я сделала признание. Меня будут судить по закону клана, и я понесу наказание. Поступок моего сына прошлой ночью, я уверена, тоже имеет последствия, и я их приму. Пощади его, и получишь мою голову.

Тревога поднимается во мне, как прилив, и ревом заполняет уши.

— Почему ты так со мной разговариваешь? — В глазах Элли мелькает растерянность, она смотрит сначала на Ника, потом на меня. — Теперь ты хозяйка Ндрангеты.

Я поворачиваюсь к Нику в поисках другого объяснения.

— О чем она говорит? — Его мать подходит к нему и останавливается, чтобы коснуться его щеки.

— Я обещала тебе империю, amato figlio.

— Смерть и разорение, — говорит он. — Ее рот сжимается в твердую линию.

— Значит, ты сделал свой выбор. — Ник кивает один раз.

— Сделал. — Пока они обмениваются секретами под пристальными взглядами, я поворачиваюсь лицом к кровати отца и смотрю на человека, который причинил столько боли и страданий во имя своей коррумпированной власти.

— Мне нужно поговорить с отцом, — говорю я.

Я чувствую сильное присутствие Ника.

— Ты уверена? — Я делаю вдох и поворачиваюсь лицом к Элли.

— Отведи своего сына к врачу, — говорю я ей.

Ее изящные бровь взлетает вверх.

— По какой-то конкретной причине?

— Я ударила его ножом. — Она задерживает взгляд на мне еще на мгновение, и я вижу под ее полированным фасадом закаленного солдата, женщину, мать, которая готова совершить и совершила невыразимые поступки ради любви к ребенку. Я завидую этой любви и немного пугаюсь, когда в голову приходит мысль, что однажды мне придется иметь дело с мачехой.

Затем ее рот растягивается в лукавой улыбке. За маской свирепых доспехов проскальзывает нотка одобрения. Она больше ничего не говорит, кивает и выходит из комнаты.

Ник замирает рядом со мной, полагаю, чтобы убедиться, что со мной все в порядке, но когда я делаю шаг к отцу, слышу, как закрывается дверь больничной палаты.

Стоя у его кровати, я смотрю на руку отца. Еще вчера его кожа выглядела совсем иначе. Теперь она тонкая, как будто то, что делало его живым, уже покинуло его тело.

Он все еще мой папа. В этом жестоком мире мы рождаемся, и, возможно, у нас даже нет выбора, кем стать. Его отец передал ему наследие жадности и жестокости, и если бы у Эрнесто Кассатто был сын, он передал бы ему то же самое наследие.

Я касаюсь холодной руки отца и провожу по его дыхательной трубке возле его бледного лица.

— Таков закон клана, — говорю я срывающимся голосом, — когда член семьи позорит себя, требуется убийство чести, чтобы очистить нашу кровь.

Я протягиваю руку и нажимаю кнопку на аппарате искусственной вентиляции легких. Раздается длинный гудок, несколько импульсов, когда воздух выходит, затем тишина. Для пущей убедительности я вынимаю трубку, позволяя отцу умереть с небольшим чувством собственного достоинства.

Если мы хотим, чтобы наступило новое царствование, в котором действительно произойдут перемены, то они должны начаться здесь. Со смерти старых порядков.

Дверь открывается, и вбегает медсестра, я делаю шаг назад. Я смотрю, как он берет трубку и пытается ее вставить, потом суетится над аппаратом, но уже слишком поздно. Аппарат, отслеживающий его сердцебиение, показывает ровную линию.

— Что случилось? — требует она.

Я смотрю ей в глаза и произношу.

— Люди снаружи дадут вам достаточно денег, чтобы ваши дети или будущие дети могли учиться в колледже. В противном случае вы не проживете достаточно долго, чтобы увидеть, как они туда пойдут. Мы договорились?