Дьявол

Ее встретил не король, а Жан де Бон, попросивший извинить государя; он-де чрезвычайно занят важными делами и освободится только к вечеру. Затем Бон проводил королеву и дам ее свиты в предназначенные для них покои, тщательно отделанные и заботливо обставленные. Ни словом не обмолвился он о том, для какой цели вызвана королева и сколько времени она здесь пробудет; исподтишка наблюдавшая за ним Шарлотта так и не могла решить, знает ли он сам что-либо об этом или нет? Он с прирожденным радушием оказывал ей знаки почтения и внимания, но на толстом лице его ничего нельзя было прочесть.

Людовик не был занят делами. Со времени отъезда брата он заперся у себя в башне, никого не впуская, кроме Оливера, и вел с самим собою тяжкую, жестокую борьбу. То были жуткие дни, двор трепетал перед невидимым властелином, на высшие правительственные органы дождем сыпались из ненавистной башни приказы об арестах, взысканиях, смещениях с должности. Когда этот человек встречался лицом к лицу с какой-либо внешней силой или внутренней страстью, которую ему не удавалось еще привести к повиновению, он неизменно уединялся от всего мира; так поступил он и на этот раз. Мучительно страдая от неверия в собственные силы, он доводил внешние проявления самодержавной воли до степени подлинной тирании. А боролся он с неведомым дотоле врагом — с мощью собственного чувства; он знал, что должен побороть его во что бы то ни стало, в то же время, по какой-то странной, болезненной ассоциации представлений, безумно боялся внезапного наступления старческого бессилия; и вот, в перерывах между припадками тоски, он лютовал как никогда, забрасывая притаившийся в страхе двор и доведенную до отчаяния страну доказательствами непреклонного и нерушимого самовластия. Оливер, которому легко было бы предотвратить слишком явный произвол, смягчить самые грубые, самые капризные выходки расходившегося властелина, ни во что не вмешивался. Вся внутренняя борьба протекала на его глазах, он знал, в чем дело, и понимал, что Людовику нужна отдушина.

Эти дни были жуткими и для короля. В тот вечер, когда уехал Карл, и уже были отправлены курьеры к гроссмейстеру и королеве, Людовик сидел с Оливером в кабинете; он молчал, снедаемый тайным беспокойством, и в мозгу его вертелся один лишь вопрос, почему Анна не идет?

Новое препятствие, ненавистное, но неизбежное, возникшее теперь на пути его любви, сделало эту любовь бесценной, единственной, неизбывной; страсть к Анне, неукротимая потребность утолить ее сейчас, сегодня, причиняли ему почти физическую боль. Он больше не мог выносить каменного лица Неккера. К тому же он уговорил себя, будто присутствие Неккера мешает Анне прийти, и потому скоро отпустил его. Оливер молча поклонился и взглянул еще раз на Людовика; взгляд этот показался королю безжалостным, в нем читалось страшное «нет»! Король вздрогнул. Воцарилась гнетущая, душная тишина. Людовик стоял с открытым ртом и тяжко дышал, озираясь вокруг. — Почему она не идет? — Все предметы, казалось, нарочно лезут ему на глаза, лезут тихо, деловито, жестоко. И весь мир вокруг него был безжалостен до богохульства. Одиночество и тоска почти лишали его рассудка. Он подошел к зеркалу, чтобы увидеть человеческое лицо, и вздрогнул; вместо прекрасного образа возлюбленной, витавшего в его мыслях, на него глядела уродливая маска старика вся в морщинах и складках. Он отпрянул, корчась от отвращения, он взывал, он молил об утешении, о какой-нибудь спасительной лжи. И утешение чудесным образом нашлось. Он стал рассматривать свои руки; белые, тонкие, с точеными пальцами, они были очень хороши и необыкновенно породисты. Он поднял их, как бы отделяя от несчастного стариковского тела, вытягивал их, выгибал перед зеркалом, радуясь прелестному отображению. Но игра эта не могла продолжаться долго. Пробил какой-то поздний час.

— Неужто не придет? — спрашивал он себя, бессильно опуская руки. Он вспомнил прошедшие вечера, счастливые вечера… Он приходил в это же время и знал, твердо знал, что Анна там, наверху, над темными балками потолка. Ему снова нужна была спасительная иллюзия, нужно было хоть на минуту уверить себя, что она, быть может, пришла, что она уже наверху… Он отодвинул панель, он, улыбаясь как дитя, стал медленно, медленно подниматься по витой лестнице; он тихо приподнял портьеру… Наверху было пусто. Здесь царила безжалостная каменная тишина. Все вещи, тона материй, даже самый свет, матово падающий с потолка, стали бездушными, мертвыми. Людовик тупо прислонился к стене, не в силах даже связать воспоминаний о возлюбленной с тем, что его здесь окружало. — Неужто она была здесь когда-нибудь? — спрашивал он себя снова и снова. Все было пусто кругом. Король отступил назад и медленно опустил портьеру. Он спустился по лестнице, тяжело сгибая колени. С потухшим взором запер он потайную дверь и сел в троноподобное свое кресло, которое, казалось, слишком велико было для него. Он сидел, как сидят старики; плечи были опущены, он весь сгорбился, руки болтались между раздвинутыми коленями. Так сидел он, понурив голову, — долго ли, коротко ли — он и сам не знал.

Вдруг мысль, промелькнувшая в мозгу, заставила его сорваться с места. Он сжал кулаки, бросился к бронзовой чаше и поднял молоточек, чтобы вызвать дежурного гвардейца. Но бросил молоточек обратно в кожаную сумку, покачал головой, вылетел из комнаты и понесся вдоль галереи так, что от его факела дождем сыпались искры; у дверей опочивальни он оттолкнул прочь оторопелого гвардейца-шотландца, поспешил в гардеробную и остановился как вкопанный, тяжело дыша, дрожа всем телом, около каморки, в которой обычно спал Оливер, если не ночевал ни у себя дома, ни в комнате короля. Людовик нерешительно взялся за ручку двери. — Неужто и здесь никого нет? Неужто и здесь разочарование? Великий боже! Неужто эта злосчастная ночь жаждет крови! — он закрыл глаза и повернул ручку. Дверь приотворилась. Он услышал ровное дыхание спящего. Он улыбнулся и открыл глаза. Оливер спокойно лежал на узкой железной кровати; руки были закинуты за голову как всегда.

— Нет, нет, нет, — и Людовик тихо затворил дверь, — он не у нее.

Король вернулся в свою опочивальню и только тут ощутил невероятную усталость. Ни одной мысли не было в голове. Он смог уснуть.

На другой вечер предстояло то же самое; пережить то же одиночество и ту же муку. Об этом Людовик не мог и помыслить.

— Останься, останься! — крикнул он, когда Оливер встал, чтобы уйти пораньше. Мейстер снова опустился на табурет; он глядел на короля, Людовик не мог уже больше бороться с потребностью поговорить об Анне. В течение всего дня он не решался на это, он даже не посылал к ней Жана де Бона. Утром и днем, когда дух его был свеж и мысли ясны, он отлично сознавал, зачем Неккер разъединяет их и почему это нужно. Но сейчас, перед наступлением ужасной ночи, он обессилел и сдался.

В Оливере вспыхнула жалость, и он сказал:

— Продержитесь эти несколько дней, государь.

Людовик смиренно глядел на него.

— Она и сегодня не придет, друг?

— Нет! — сказал Неккер, решительно и серьезно.

Король вскочил и схватил его за плечи.

— Мне бы только увидеть ее, — молил он, — только увидеть!

Оливер покачал головой.

— Если вам так будет легче, государь, — проговорил он, — то скажите себе, что она больна.

Людовика трясло как в лихорадке. Он опирался на руку Неккера.

— Я страдаю, — застонал он. — Оливер, я страдаю!

— Нужно перестрадать, государь, — тихо молвил Неккер. — За ваше страдание я вас люблю.

Он остался на ночь у короля и успокоил его тихими, ласковыми речами. Король смог уснуть.

Реакция наступила в день приезда королевы, когда Шарлотта была уже во дворце и терпеливо дожидалась появления Людовика. Король внезапно и резко приказал Жану де Бону дать понять государыне, что срочные и важные дела требуют его, Людовика, присутствия в Париже и что он покорнейше просит ее завтра же утром возвратиться в свою резиденцию.

— Надеюсь, вы понимаете, сеньор, — спокойно и без тени колебаний обратился Оливер к придворному, — что его величеству было угодно пошутить.

— Я и не думаю шутить! — закричал Людовик и ударил по столу кулаком.

— Я позволю себе вернуться через четверть часа, чтобы еще раз выслушать приказание вашего величества, — ловко нашелся Жан де Бон и быстро вышел из комнаты. Оливер подошел к королю.

— Если вы не шутили, государь, — сказал он холодно, — то это не король приказывал.

Людовик сжал кулаки.

— Король приказывает! — завопил он. — Что же, мне больше не повинуются?

Оливер отступил назад, поклонился.

— Король приказывает, — тихо сказал он, — ему повинуются. Король обрекает на смерть человека, ему повинуются.

Людовик завопил.

— Оливер! Оливер! Нет! Нет!

И снова разбитым голосом прошептал:

— Как я страдаю, друг, как я страдаю!

Неккер склонился к его руке.

— Не король страдает, человек страдает, — сказал он еле слышно. — Помните об этом страдании, когда вы снова почувствуете себя королем.

Наступила тишина.

Возвратился Жан де Бон; он молча стоял и ждал. Людовик раздумчиво глядел на него.

— Мне угодно было пошутить, сеньор, — сказал он наконец.

Наступил вечер. Шарлотта тихо и принужденно беседовала со своими дамами. Непривычная близость Людовика давила ее. Присутствие ее в этих чуждых покоях было для нее тяжелой загадкой. Беседа замерла. Государыня сложила руки и закрыла глаза. Ее лицо, которое, вероятно, было когда-то привлекательным, теперь расплылось и стало грубым. Изборожденный горькими складками, искусственно-увеличенный лоб, согласно давно прошедшей моде середины столетия, массивно и неженственно высился над маленьким плоским носом, над тусклыми, слегка навыкате глазами. Неумеренное употребление косметики, приготовленной на сулеме, испортило кожу лица, горе и годы не поскупились на морщины. Многочисленные роды и сидячий образ жизни лишили тело упругости; она потяжелела и обрюзгла.