Дьявольские повести

Майор Селюн сидел подле старого Менильграна лицом к лицу с Менилем. Это был человек по-военному крепкого телосложения и в еще большей степени, чем герцог де Гиз, заслуживавший прозвища «Меченый», [212] потому что в Испании при стычке передовых разъездов получил сокрушительный удар кривой саблей, так удачно угодившей ему в лицо, что она раскроила напополам и нос, и все остальное от левого виска до мочки правого уха. В нормальных условиях это было бы серьезное ранение, придающее физиономии солдата благородный вид, но хирург, сшивавший края зияющей раны, в спешке или по неумению плохо соединил их — на войне как на войне! Полк был на марше, и, чтобы поскорее покончить с операцией, врач срезал ножницами полосу мышечной ткани толщиной в два пальца, свисавшую с одного края зашитой раны, из-за чего на лице Селюна осталась не то что глубокая борозда, а форменный овраг. Это выглядело страшно, отвратительно, но тем не менее грандиозно. Когда Селюна бросало в краску, а он был вспыльчив, шрам наливался кровью и бронзовое лицо майора словно опоясывалось широкой красной лентой. «Еще не получив большую офицерскую ленту Почетного легиона на грудь, ты уже носишь ее на лице, — шутил Мениль в дни взлета их общего честолюбия. — Но будь спокоен: она сползет ниже».

212

Генрих де Гиз, герцог Лотарингский (1550–1588), прозванный Меченым за шрам на лице, глава крайней католической партии.

Она не сползла: Империя рухнула раньше. Селюн остался кавалером ордена.

— Итак, господа, мы видели в Испании немало жестокостей, да и сами их совершали, верно? — продолжал Менильгран. — Но я не видел зверства отвратительней того, о котором буду иметь честь вам рассказать.

— Что до меня, — небрежно бросил Селюн с самодовольством старого рубаки, не допускающего мысли, что его можно взволновать, — что до меня, я видел однажды восемьдесят монашек, которых полумертвыми, одну на другую, побросали в колодец, предварительно пропустив через каждую по два эскадрона.

— Солдатская грубость! — холодно бросил Менильгран. — А вот образец офицерской утонченности.

Он пригубил бокал, обвел присутствующих взглядом, как бы сжав в его кольце весь стол, и спросил:

— Есть ли здесь кто, знававший майора Идова? Отозвался один Рансонне:

— Я. Еще бы мне не знать майора Идова! Мы, черт возьми, служили вместе в восьмом драгунском.

— Если это так, — подхватил Мениль, — ты знал не только его. Он прибыл в восьмой драгунский с женщиной…

— С Розальбой по прозвищу Пудика, [213] своей знаменитой… — И Рансонне выпалил грубое слово.

213

Стыдливая, целомудренная (итал.).

— Да, верно, — задумчиво согласился Менильгран, — потому что подобная женщина не заслуживала быть названа любовницей, даже любовницей Идова… Майор привез ее из Италии, где, до Испании, служил в запасном полку. Поскольку майора Идова здесь знавал ты один, Рансонне, позволь мне представить его этим господам и набросать им портрет этого черта в образе человека, прибытие которого в полк с женщиной наделало немало шуму. Был он, по-моему, не француз, и тут уж я не скажу: тем хуже для Франции. Родился он бог весть от кого и где — не то в Богемии, не то в Иллирии — я не уверен; но где бы он ни родился, человек он был странный, а это — верный способ повсюду быть чужестранцем. Его, вероятно, следовало считать плодом смешения многих рас. Он говорил, что его фамилию надо произносить по-гречески — не Идов, a Aidov, потому что он греческого происхождения. Глядя на этого красавца, а он — черт меня побери! — был красив, думалось, что для солдата он красив чересчур. Почем знать, не лучше ли раскроить себе физиономию, если она так красива? Впрочем, каждый почитает себя шедевром и чтит себя, как чтят шедевры. Однако если даже он был шедевром, то в огонь шел вместе с нами, но сказать так о майоре Идове значит сказать о нем все. Он выполнял свой долг, но никогда не делал больше, чем требовал долг. В нем не было того, что Император называл священным огнем. Несмотря на его красоту, которой я отнюдь за ним не отрицаю, я находил, что под красивыми чертами у него, в сущности, прячется довольно противная физиономия. Пошатавшись по музеям, куда вы не заглядываете, я однажды встретил там подобие майора Идова. Кричащее сходство с ним обнаружилось у одного из бюстов Антиноя, [214] которому ваятель из прихоти или дурного вкуса вделал в мрамор зрачков два изумруда. Конечно, глаза цвета морской волны озаряли у майора не белый мрамор, а кожу теплого оливкового оттенка и безупречный лицевой угол, [215] но, несмотря на свет меланхолических вечерних звезд, которыми казались его глаза, в нем таился не Эндимион [216] объятый сладостным сном, а тигр, и однажды я видел, как он пробудился. Майор Идов был одновременно брюнетом и блондином. Очень черные и густые волосы вились у него вокруг маленького лба с припухлыми висками, а длинные шелковистые усы были светлыми и почти рыжеватыми, как у соболя. Говорят, что шевелюра и борода разного цвета — признак предателя. Предателя? Позднее майор, пожалуй, им бы и стал. Он, как столько других, вероятно, предал бы Императора, но не успел. В бытность же в восьмом драгунском он был просто лжив, притом настолько, чтобы этого не показывать, как учил старый хитрец Суворов, знавший толк в притворстве… Не с этой ли особенности началась его непопулярность у товарищей? Во всяком случае, он быстро сделался предметом ненависти всего полка. Фатоватый красавец, которому я предпочел бы многих знакомых мне уродов, он был, в сущности, как по-солдатски выражаются солдаты, зеркалом для… тех, о ком ты, Рансонне, вспомнил в связи с Розальбой. Майору Идову было тридцать пять. Сами понимаете, что при такой красоте он нравился всем женщинам, даже самым гордым: красота — их слабость, — был отвратительно избалован ими и щеголял всеми пороками, какими могут наделить женщины, хотя у него, как поговаривали, были и такие пороки, которыми они не наделяют и которыми нельзя щеголять… Разумеется, в те времена мы не были капуцинами, если употребить твое словечко, Рансонне. Мы были довольно скверными субъектами — игроками, вольнодумцами, бабниками, дуэлистами, при случае пьяницами — и проматывали деньги в любой монете. Нам ведь щепетильничать не приходилось. Так вот, какими бы мы тогда ни были, Идов слыл штучкой куда почище, чем мы. Были вещи — немного — одна или две, но все-таки были! — на которые не пошли бы даже такие демоны, как мы. А он (по слухам) был способен на все. Я не служил в восьмом драгунском, однако знал в нем всех офицеров. Они отзывались об Идове совершенно беспощадно, обвиняли его в угодничестве перед начальством и в мелком карьеризме. Он казался им ненадежным. Они доходили до того, что подозревали его в шпионаже, и два раза он отважно дрался на дуэли из-за прозрачных намеков на это подозрение, но общее мнение на его счет не переменилось. На майоре всегда лежала тень, которую ему не удавалось рассеять. Точно так же, как он был брюнетом и блондином одновременно, что случается довольно редко, он был удачлив и в картах, и с женщинами, что случается не чаще. Впрочем, он дорого за это расплачивался. Его двойные успехи, ухватки Лозена, [217] ревность, возбуждаемая его красотой, — потому что, когда дело идет о собственной внешности, мужчины столь же мелочны и низко завистливы, как женщины, сколько бы они ни прикидывались сильными и равнодушными и ни повторяли изобретенную ими утешительную максиму: мужчина, которого не пугается собственная лошадь, уже красавец, — вся эта совокупность достоинств, несомненно, и вызывала антипатию, предметом которой он был и которая из ненависти принимала форму подчеркнутого презрения, поскольку презрение оскорбляет сильнее, чем ненависть, и ненависти это известно! Сколько раз на все лады, от крика до шепота, его честили при мне «опасной сволочью», хотя, потребуйся тому доказательства, никто не сумел бы доказать, что это так!.. В самом деле, господа, даже сейчас, говоря с вами, я не уверен, что майор Идов был тем, чем его считали. Но — гром небесный! — добавил Менильгран со странной смесью энергии и отвращения, — я знаю, чего о нем не говорили и кем он однажды оказался, и этого с меня хватит.

214

Антиной — красивый юноша, любимец римского императора Адриана (76—138, правил с 117); имеется в виду бюст Антиноя, находящийся в Лувре.

215

Лицевой угол — в антропологии угол между лицевой линией и горизонтальной линией черепа.

216

Эндимион (миф.) — возлюбленный богини Селены (Луны). По ее просьбе Зевс даровал ему вечную юность, но за это погрузил его в вечный сон.

217

Лозен, Антонен Номпар де Комон, герцог де (1632–1723) — маршал, вельможа и повеса, проживший бурную жизнь и тайно обвенчавшийся с двоюродной сестрой Людовика XIV герцогиней де Монпансье, известной под именем Великой мадмуазель.

— С нас, вероятно, тоже, — веско заметил Рансонне, — но, черт возьми, какая же, к дьяволу, связь между церковью, куда, как я видел, ты заходил вечером в воскресенье, и этим треклятым майором из восьмого драгунского, который разграбил бы все церкви и храмы Европы и крещеного мира, лишь бы осыпать золотом и каменьями с дароносиц свою негодяйку сожительницу?

— Осади назад, Рансонне! — цыкнул Мениль, словно подавая команду своему эскадрону. — Веди себя смирно. Ты, я вижу, все та же горячая голова, и тебе вечно не терпится, словно перед лицом неприятеля! Не мешай мне маневрировать, как умею, в своей истории.

— Ну что ж, марш-марш! — согласился пылкий капитан, опрокинув для успокоения стаканчик пикардана.

Менильгран продолжал:

— Весьма вероятно, что без сопровождавшей его женщины, которую величали его женой, хотя она была только любовницей и не носила его имени, майор Идов мало общался бы с офицерами восьмого драгунского. Но эта женщина, которую считали бог весть чем за то, что она прилипла к такому человеку, мешала образоваться вокруг него пустыне, где ему пришлось бы прозябать, если бы не Пудика. Я видел в полках подобные вещи: человек попадает под подозрение, выходит из доверия, с ним поддерживают лишь строго служебные отношения, перестают общаться по-товарищески, ему не подают руки; даже в кафе, в этом офицерском караван-сарае, в теплой атмосфере панибратства, где тает любая холодность, от него держатся подальше, с ним принужденны и чопорны, затем отказываются даже от этого — и происходит взрыв. Возможно, то же случилось бы и с Идовым, но женщина — это магнит дьявола! Те, кто не желал видеть майора, виделись с ним ради нее. Тот, кто в кафе не поднес бы Идову и сивухи, не будь у него Розальбы, угощал майора в расчете на его половину: выпить с ним значит получить приглашение к нему домой, а там встретить ее… Существует ведь правило нравственной арифметики, этакое поощрение нечистого, записанное в груди каждого мужчины, прежде чем кому-нибудь из философов пришло в голову изложить его на бумаге: «Расстояние между женщиной и первым ее любовником больше, чем между первым и десятым», и эта аксиома была применима к сожительнице майора лучше, нежели к любой иной женщине: коль скоро она отдалась ему, она могла отдаться любому другому, и, честное слово, этим другим мог быть кто угодно. За короткое время в восьмом драгунском убедились, что подобная надежда отнюдь не беспочвенна. Все, у кого есть чутье на женщину, кто различает ее истинный запах через все белые и душистые покровы добродетели, в которые она кутается, сразу же угадали в Розальбе распутницу из распутниц, этакий совершенный образец зла!

Я ведь не клевещу на нее, верно, Рансонне? Ты, возможно, сам обладал ею, и если да, знаешь теперь, существовало ли когда-нибудь более блестящее, более чарующее воплощение всех пороков! Где откопал ее Идов. Откуда она взялась? Такая молодая! Сначала никто не решался задаваться подобным вопросом, но колебания длились недолго. Пожар, — потому что она подожгла не только восьмой драгунский, но и мой гусарский полк, и — ты же помнишь, Рансонне? — все штабы экспедиционного корпуса, в который мы входили, — словом, пожар, устроенный ею, приобрел гигантские размеры. Мы видели немало офицерских любовниц, следовавших за полком, если офицер мог позволить себе роскошь возить в обозе женщину: командиры частей закрывали глаза на такое нарушение и порой совершали его сами. Но мы и представления не имели о женщинах склада Розальбы. Мы привыкли к красоткам, согласен, но почти всегда одного сорта — решительным, смелым и дерзким, почти как мужчины; чаще всего это были хорошенькие, более или менее темпераментные брюнетки, похожие на красивых юнцов, весьма пикантные и сладострастные под мундиром, в который подчас их одевали не лишенные фантазии любовники. Если законные и добропорядочные жены офицеров выделяются среди остальных женщин некой особенной, свойственной им одним повадкой, печатью военной среды, в которой они живут, эта повадка становится совершенно иной у офицерских любовниц. Однако Розальба майора Идова не имела ничего общего с тащащимися за полками авантюристками, к которым мы привыкли. На первый взгляд это была высокая бледная девушка, — которая, как увидите, недолго оставалась бледной, — с целой копной белокурых волос. Вот и все. Ничего особенного. Белизна ее лица была не белей, чем у всех женщин, у которых под кожей струится здоровая свежая кровь. Ее светлые волосы не отличались той ослепительностью, тем сочетанием металлического золотого блеска с мягким сонным цветом серой амбры, которое я встречал иногда у шведок. Лицо у нее было классически правильное, лицо, что называется, как у камеи, и ни в малейшей степени не разнилось от лиц такого типа, раздражающего страстные души своей неизменной правильностью и однообразием. Красивая, в общем, девушка, а там думай что хочешь, — вот как можно было ее определить. Но любовным напитком, которым она опаивала мужчин, была не ее красота. Им было нечто совсем иное, и вы никогда не угадаете, где оно таилось в чудовище бесстыдства, дерзавшем именоваться Розальбой, носить непорочное имя, которое можно давать только воплощенной невинности, в чудовище, которому мало было именоваться Розальбой, то есть Розово-белой, и которое, вдобавок ко всему, окрестили «Пудикой» — «Стыдливой»!

— Вергилий тоже был прозван Стыдливым, и все-таки написал «Corydon ardebat Alexim», [218] — вставил Ренега, не забывший еще семинарской латыни.

— Это прозвище Розальбы, — продолжал Менильгран, — было отнюдь не ироничным и придумано не нами: мы с первого же дня прочли его у нее на лбу, где природа начертала его всеми розами, какие сумела сотворить. Розальба была не просто девушка на удивление стыдливого вида, она была сама стыдливость. Будь она чиста, как праведницы на небесах, которые, может быть, краснеют от взгляда ангелов, она и тогда не была бы стыдливей. Не помню уж кто — несомненно, англичанин — сказал, что мир — творение рехнувшегося дьявола. Несомненно, что именно дьявол в припадке безумия создал Розальбу ради собственного дьявольского удовольствия нафаршировать стыдливость похотью, а похоть стыдливостью и сдобрить небесной приправой сатанинское варево из наслаждений, которые женщина способна дать смертным мужчинам. Стыдливость Розальбы была не просто физиономией, способной поставить вверх дном всю систему Лаватера. Нет, стыдливость Розальбы была не только ее внешней оболочкой, но и изнанкой, и эта стыдливость дрожала и трепетала у нее как в крови, так и на коже. Не была она также лицемерием: у Розальбы этот порок, равно как другие, никогда не выказывал уважения добродетели. Это просто была правда. Розальба была столь же стыдлива, сколь сладострастна, и — что самое удивительное — одновременно. Говоря или проделывая… э… самые рискованные вещи, она сопровождала это таким очаровательным: «Мне стыдно!» — что ее слова до сих пор звучат у меня в ушах. С нею вы всегда, даже после развязки, оставались как бы в начале. С оргии вакханок она и то вышла бы такой же, как после первого греха. В ней, даже побежденной, задыхающейся, полумертвой, вы вдруг обнаруживали растерянную девственницу, неизменно свежую в своем смятении и зорном очаровании залившей ей лицо краски. Мне ни за что не передать, как сводил с ума подобный контраст, — легче языка лишиться!

218

«Страсть в Коридоне зажег прекрасный собою Алексис» (лат.) — Вергилий. Буколики, II, 1.

Менильгран замолчал. Он думал, остальные — тоже. Трудно поверить, но своим рассказом он превратил в мечтателей этих прошедших огонь и воду солдат, распутных монахов, старых врачей, всех этих пенителей жизни, [219] внезапно возвращенных в прошлое. Даже неугомонный Рансонне не раскрывал рта. Он вспоминал.

— Вы, конечно, понимаете, что суть дела раскусили не сразу. Сначала, когда Розальба только что приехала в восьмой драгунский, в ней увидели лишь исключительно хорошенькую, хотя и красивую девушку в стиле принцессы Полины Боргезе, [220] сестры Императора, которую она, кстати, напоминала. Та тоже казалась идеально целомудренной, а ведь вы все знаете, от чего она умерла. Но в облике Полины не было ни капли стыда, которая могла бы окрасить в розовый цвет — хоть малейшую часть ее обворожительного тела, а у Розальбы в жилах его было достаточно, чтобы окрасить пурпуром всю ее целиком. Она никогда не произнесла бы наивно-удивленных слов, сказанных Полиной, когда ее спросили, как она решилась позировать Канове нагой: «Но ведь в мастерской было тепло: топилась печка!» Если бы такой же вопрос адресовали Розальбе, она убежала бы, закрыв божественно порозовевшими руками божественно заалевшее лицо. Но будьте уверены: убегая, она явила бы глазам складку платья, в которой уместились бы все соблазны ада!

219

Аналогия с «пенителями моря», то есть пиратами.

220

Мария Паолина Бонапарт, вторая сестра Наполеона, по второму мужу княгиня Боргезе (1780–1825), известная своими скандальными похождениями и скончавшаяся от нервного истощения.

Короче, вот такой была Розальба, чье целомудренное лицо обмануло нас всех по ее приезде в полк. Майор Идов мог бы выдать ее за свою законную жену, даже дочь, и мы поверили бы. Ее великолепные светло-голубые глаза казались особенно прекрасными, когда она их опускала. Выразительное движение век брало верх над выражением взгляда. У людей, познавших войну и женщин — и каких женщин! — это создание, которому, употребляя простонародное, но энергическое речение, «дали бы причастие без исповеди», вызывало совершенно неведомую им растерянность. «Какая хорошенькая девчонка, но до чего ломака! — шептались старые рубаки, ветераны полка. — Как она ухитряется делать майора счастливым?» Идов знал — как, но, подобно истому старому пьянице, упивался своим счастьем в одиночку. Он никого не просвещал насчет тайного блаженства, впервые в жизни сделавшего верным и скромным этого гарнизонного Лозена, неисправимого фата и щеголя, которого в Неаполе, как рассказывали знававшие его там офицеры, звали тамбурмажором соблазна! Даже если из-за его красоты, которою он так тщеславился, к его ногам поверглись бы все девушки Испании, он не польстился бы ни на одну из них. В тот период мы находились на границе Испании с Португалией, имея против себя англичан, и занимали в ходе наших экспедиций города, наименее враждебные королю Иосифу. [221] Майор с Розальбой квартировали там вместе, как делали бы это в обыкновенном гарнизоне в мирное время. Вспомните ожесточенность испанской войны, яростной, медленной, не похожей ни на какую другую, потому что на ней мы дрались не просто ради завоевания, а для того чтобы утвердить на троне новую династию и установить новый порядок в стране, которую надо было предварительно завоевать. Вы, разумеется, не забыли, что в ходе ожесточенных схваток случались затишья и что в перерывах между двумя кровопролитными сражениями в этой лишь частично захваченной нами стране мы развлекались устройством празднеств в самых afrancesados [222] городах, занятых нами. Вот на этих празднествах подруга майора Идова, без того уже привлекшая к себе внимание, и приобрела настоящую известность. В самом деле, среди испанок, а все они были брюнетками, Розальба сверкала, словно бриллиант среди агатов. Тут-то она и начала оказывать на мужчин возбуждающее действие, которое, несомненно, объяснялось ее дьявольской натурой, сделавшей эту девушку самой разнузданной из куртизанок с лицом самой небесной из мадонн Рафаэля.

221

Иосиф — Жозеф Бонапарт (1768–1844), старший брат Наполеона, сделанный им королем Испании (1808–1812).

222

Офранцуженные (ucn.).

Страсти вспыхнули и начали исподволь разгораться. Довольно скоро воспламенились все, даже старики, даже генералы, которым по возрасту пора было бы уже образумиться. Все помешались на Пудике, как ее пикантности ради предпочитали именовать. Все вокруг возымели притязания на нее, начались флирт, громкие Дуэли — словом, вся шумиха, которая сопровождает жизнь женщины, ставшей притягательным центром самых пылких ухаживаний со стороны необузданных мужчин, не расстающихся с саблей. Став султаном этих грозных одалисок, она бросала платок тому, кто ей нравился, а нравились ей многие. Что до майора Идова, он не препятствовал ни покусительствам, ни пересудам. Был ли он настолько самовлюблен, что не испытывал ревности, или, чувствуя себя предметом ненависти и презрения, наслаждался в своей собственнической гордости страстью, которую вселяла в его врагов принадлежащая ему женщина? Ничего не замечать он просто не мог. Я видел подчас, как его изумрудные глаза превращались в два черных карбункула, когда он смотрел на того из нас, кого молва считала в данный момент любовником его подруги. Но он не давал себе воли. А так как мнения о нем всегда держались самого оскорбительного, его равнодушное спокойствие или умышленную слепоту объясняли мотивами самого гнусного свойства. Люди полагали, что Розальба служит ему не столько пьедесталом для тщеславия, сколько лестницей для карьеры. Все это говорилось так, как обычно говорят подобные вещи, но он этого не слышал. Я, у кого были причины за ним наблюдать и кто находил необоснованными ненависть и презрение, которые ему выказывались, — я спрашивал себя, чего больше — слабости, нежели силы, или силы, нежели слабости, в мрачном бесстрастии человека, которому каждодневно изменяет любовница и который ничем не выдает, что его снедает ревность. Ей-богу, господа, мы все встречали мужчин, которые столь фанатично влюблены в женщину, что верят ей, когда всё ее уличает, а уж если проникаются окончательной уверенностью в измене, то предпочитают не мстить, а погружаться в свое трусливое счастье и платить за него бесчестьем, покрывающим их, как голову шляпа!