Дьяволы и святые

«Дорогая Мари-Анж Роиг».

Ожидание, обремененное унизительной необходимостью просить помощи у нее; я никого и никогда не ненавидел настолько сильно, даже свою невыносимую сестру, когда она засунула мою пластинку «Манкис» в духовку, «чтобы проверить, вдруг она из лакрицы».

«Мы — Дозор».

В особняке царила тишина. Я представлял, как вся семья вернулась в Париж и позабыла обо мне, сироте, сидящем в коридоре каждую долгую субботу. Я воображал, как они вдруг вспомнят обо мне, позовут, только на клич никто не явится — будет уже слишком поздно. Сердце бешено заколотилось.

«Мы ученики из пансионата „На Границе“. Мы слушаем вас каждое воскресенье, у вас очень красивый голос. Мы пишем вам, потому что вы — единственная, кто может нам помочь».

Напротив висел пучок гвоздики в черной рамке. Где-то хлопнула дверь. Похоже, не забыли. Я снова задышал.

«Наш главный надзиратель жесток, несколько учеников пострадали. Мы не знаем, к кому обратиться. Но вы-то точно знаете, вы должны знать много важных людей, потому что работаете на радио. Если вы получили это письмо, произнесите „Дозор“ в передаче, единственной программе, которую мы слушаем в воскресенье вечером. Уверяем вас, дорогая сестра во Христе, в наших самых лучших намерениях».

Я убедил их ввернуть фразочку аббата: судя по притоку пожертвований, она творила чудеса. И слово «пансионат» было тоже моей идеей. В поисках руки помощи лучше прикрыть собственные язвы.

Слева от общего полумрака отделилась чья-то тень. Мимо прошел какой-то серый низкорослый мужчина с чемоданчиком, в таком же сером костюме. Серый человек поприветствовал меня едва заметным кивком и исчез справа. Снова тишина. Наконец появилась гувернантка и отвела меня, шаркая пробковыми каблуками, в гостиную. С прошлой субботы ничего не изменилось — как и с позапрошлой, как и за целые века. Ни Роза за фортепиано, ни ангелы-астматики, задыхающиеся под потолком, ни их раковины и любовные дудки, ни копоть, годами выплевываемая из камина им на грудь.

Ноты хрустнули в тишине. Бах. Я читал с листа «Гольдберг-вариации». Роза повторяла за мной, словно болезненный, неловкий, сонный щенок. Ее лоб слегка блестел. И я, и она — мы оба находились далеко от ритма. Сидя ровно в кресле, гувернантка прислушивалась и, казалось, впервые в жизни не клевала носом. Через час после занятия прозвенел колокольчик в прихожей особняка. Старуха встала, пригладила юбку, кивнула нам и вышла. Я тут же приподнял кофту. Роза в недоумении вытаращилась на меня.

— Что это ты делаешь? Если ты думаешь, что…

Я протянул ей письмо. Всю неделю я прокручивал в голове наш разговор, проигрывал голливудский фильм, чтобы не упустить ни одной детали. «I know we’ve had our ups and downs, baby, mostly downs…» По-французски эта фраза звучит не так красиво, но что есть, то есть. «Знаю, между нами случались разногласия, но сейчас настал момент о них забыть. Мне нужна твоя помощь».

— Я хочу, чтобы ты отправила это письмо.

— Ты хочешь?

— Да. Мы сами не можем его отправить.

— Что это?

— Письмо.

— Я вижу, что письмо. Почему ты сам его не отправишь? Ты за кого вообще меня принимаешь? За свою секретаршу?

— Мы не можем отправить это письмо сами.

— Почему?

— Потому что живем на Луне, понимаешь?

— Я понимаю только одно: ты спятил.

— Так ты отправишь его или нет?

— Нет.

За дверью раздались шаги. Потеряв дар речи, я даже и не подумал спрятать письмо. Дело было явно в технических неполадках: правильные субтитры, но не тот фильм, или наоборот — это неважно. Повернулась дверная ручка. Роза вырвала конверт из моих рук, сунула его в ноты и закрыла партитуру.

— Только не думай, что это безвозмездно.

Вошли граф с супругой: он — с видом вечной озабоченности серьезными делами, она — качающейся походкой покорительницы горных вершин. Сенак шагал следом. А за ними, замыкая процессию, словно последний из последних, появился пастырь. Очень странный пастырь: в огненно-красной одежде и с золотым посохом, на который можно было опереться в многочисленные темные ночи. Под его митрой растянулась улыбка усталого ребенка, словно извинение за то, что он так долго носит свое облачение. К слову, несколько месяцев спустя он сложил с себя сан.

— Монсеньор Теас, вот юный Джозеф Марти, один из наших воспитанников, — объявил Сенак. — Он вызвался давать уроки фортепиано мадемуазель Розе.

Я наклонился, чтобы поцеловать перстень епископа — по крайней мере, я выучился хоть каким-то манерам, пока работал на аббата, — но епископ взял меня за руку, положил другую ладонь мне на лоб и прошептал, будто для себя одного:

— Благослови тебя Господь, Джозеф.

Я видел, как растворяются мои родители. Как горит сестра, возвращая звездам атомы, позаимствованные у них, чтобы быть собой, Инес, пока сам я оставался целым. Я был по горло сыт этими благословляющими богами, единым-всевышним-сотворителем-земли-и-небес, воскрешением плоти, сыновьями, посаженными справа от родителя, и мольбами святых. Единственная отцовская правая рука, которую я знал, ударила меня прямо в лицо. Я видел тысячи разбитых судеб, прожитых в черно-белом цвете. Я видел, как шарлатаны убеждают зевак на воскресных ярмарках, что если те поверят изо всех сил, не задавая лишних вопросов, то однажды их жизнь раскрасится и другими цветами.

Но когда Теас прошептал: «Благослови тебя Господь», в первый и единственный раз в своей жизни я поверил, потому что, в отличие от других, монсеньор и вправду верил.

Роза присела в том же старомодном реверансе, как в первый день перед Сенаком. Ее родители показали на диван, пригласив тем самым присесть.

— Монсеньор Теас был очень любезен и принес нам пирог. Что говорят в таких случаях, Розетта?

Дочь в недоумении уставилась на отца.

— Я полагаю, в таких случаях говорят «спасибо», — сухо ответила она.

Сенак замер, однако, казалось, отец не заметил дерзости дочери.

— Спасибо, монсеньор, — поправил аббат, натянув неестественную улыбку.

Епископ устало махнул рукой.

— Не надо формальностей. А почему бы нам не отведать этого пирога? Хотелось бы похвастаться, что я испек его вот этими самыми руками, однако, как вы видите, — он поднял руки в перчатках, — с этим у меня проблема.

Граф собирался прозвенеть в колокольчик, однако аббат остановил его жестом:

— Джозеф может обо всем позаботиться, если позволите. Наши воспитанники растут, чтобы служить милости Божьей в любых проявлениях. Джозеф?

Я кивнул. Слово «воспитанники» звучало словно насмешка из уст Сенака.

Кухня находилась в конце коридора, и там было темнее, чем в остальной части особняка. Возможно, солнце пыталось однажды проникнуть внутрь, но заблудилось, и теперь где-то в лабиринте медленно белел его труп. На изрезанном столе рядом с горой немытой посуды поджидал яблочный пирог в огромной коробке с надписью «Центральная булочная». В свете мигающей лампочки я переложил бoльшую часть в самую огромную тарелку.

Собираясь выйти из кухни, я заметил блокнотик со списком покупок, обрывающимся на слове «аспирин». На блокнотике лежал фломастер. Вдруг мне в голову пришла опасная, волнующая идея, от которой весь мир мог перевернуться. Я подвергал Дозор опасности, но мне было все равно. Письмо ни к чему не приведет — в этом я был уверен. Придется стучаться как можно сильнее. Фломастером я написал «НА ПОМОЩЬ» внутри картонной крышки от пирога, подчеркнул сообщение и оставил коробку на видном месте рядом с раковиной — там, где ее найдут после нашего ухода. Там, где вместо доброты обнаружится непроглядная мгла. С подносом в дрожащих руках я вернулся в гостиную и принялся прислуживать. Мужчины разговаривали, женщины молчали. Епископ по-дружески подмигнул мне, одарив мгновением своего внимания — это мгновение пробило брешь в пространстве, наполнило его, и мне сразу стало понятно, почему столько улиц и площадей назвали в честь епископа годами позже. Ощетинив все свои шипы, Роза ела, не поднимая носа.