Дым

Томасу и Чарли открывается целый мир, полный диковинок. Конюшенный двор, к примеру, оказывается сложной системой сараев, мастерских, собачьих закутов и жилых помещений. Он настолько обширен, что больше походит на отдельную деревню, а не на хозяйственную пристройку. Среди трех с лишним десятков охотничьих собак есть русская борзая с такой крутой грудью, что ее шерсть едва не касается земли, а дальше тело сужается настолько, что ребенок мог бы обхватить его руками. В другом сарае без цепи, без замка коротает дни мастиф лорда Нэйлора. Он спит, положив обе лапы на топорище, которое, по рассказам прислуги, присвоил еще щенком. Говорят, что пес весит сто двадцать три фунта и что держат его в основном потому, что «его чертовски трудно сдвинуть с места».

В самом доме отыскались спальни и гостиные, где нога человека не ступала на протяжении многих поколений, где полы стали одноцветными под дюймовым слоем пыли. Мебель там обтянута простынями и одеялами. В некоторых комнатах мебельные груды доходят до потолка и обвязаны веревками, отчего диваны, стулья и столы кажутся странно массивными, становятся пришвартованными в тумане кораблями; под килем – море безмятежной пыли. Оставленные мальчиками следы нарушают этот покой. Носясь взад-вперед, прыгая на одной ноге, приятели вписывают в память комнат демонические пляски, над которыми слуги затем будут ломать голову.

Еще есть подвалы, уставленные бочками и бутылками, и другие, заполненные могучими кругами сыров – пирамидами высотой с человека. В одном крыле на верхнем этаже нашлась анфилада комнат, где полы выложены черно-белой плиткой как шахматное поле, а вся мебель вынесена. В заброшенном угловом кабинете стоит большой латунный телескоп, высовываясь в съемную раму узкого окна, целясь в зимнее небо.

Соблюдая негласный договор, они не заходят на чердак. Подразумевается, что это территория Чарли. Чарли и Ливии и, конечно, их пациента. Томас не говорит Чарли, что чердак не является для него неизведанной областью. Он уже был там. В тот день, когда Чарли поведал ему о своем открытии, он поднялся туда, ведомый собственной нуждой. Случилось это ранним вечером. Томас спрятался в тени дверного проема, пока двое слуг, мужчина и женщина, в свой черед ухаживали за нанимателем. Их голоса и неразборчивые слова разносились далеко по коридору. Когда они наконец удалились, Томас подошел к двери, беззвучно приоткрыл ее и с порога заглянул внутрь. Слуги оставили в комнате прикрученную газовую лампу, висевшую на крюке, на противоположной от кровати стене. Прошло несколько минут, прежде чем глаза Томаса привыкли к темноте и различили на постели человека. Все это время он прислушивался к дыханию барона, по большей части ровному, но чересчур шумному для спящего. Это дыхание немного обнадежило Томаса. Он пришел сюда, чтобы увидеть свое будущее: цветение того семени, которое разглядел в нем Ренфрю, но не смог вырвать. Томас ожидал буйного безумия Лондона, излечиваемого лишь с помощью веревки. Оказалось, что есть и иной исход его болезни, более спокойный.

«Если дойдет до этого, – промелькнуло у него в голове, – я попрошу Чарли, чтобы он помог мне положить этому конец».

Потом из полумрака стало выступать лицо барона. Первыми появились глаза: большие белые яблоки с темными дырами зрачков. Они двигались, смотрели. Понимали, что за ними наблюдают. Больного старика затрясло от возбуждения, его сорочка пропиталась чернотой. Томас тут же убежал. Он не хотел пугать его. Так же как не хотел терять последнюю иллюзию относительно своего судного дня.

Утром третьего дня исследований Чарли и Томас находят бильярдную комнату и гимнастический зал. Бильярдная – узкое помещение, обитое деревянными панелями, со столом для игры в одном конце и шкафчиком для напитков в другом. Атмосфера здесь самодовольно-мужская – от стеклянной витрины с запасом сигар до ряда графинов, наполненных хересом и портвейном, – настолько, что создается стойкое ощущение, будто джентльмены в сюртуках стоят буквально за углом. Отдают должное дамам. Ищут предлоги, чтобы поскорее вернуться к игре.

Комната на другой стороне коридора выглядит совсем иначе. Просторная, со множеством окон, она не застелена коврами и почти лишена обстановки, кроме четырех столбиков высотой по грудь, которые образуют на полу воображаемый квадрат. Грани квадрата подчеркнуты двойным рядом веревок, растянутых между столбиками. Внутри ринга, в его противоположных углах, стоят два табурета. Под окнами – длинная скамья, напротив нее – одинокий скособочившийся шкаф на подгнившей ножке. Слева от шкафа висит зеркало, такое старое, что грязь, кажется, вросла в стекло. А справа – дагеротип в рамке с черным от пыли стеклом.

Сначала они открывают шкаф. Внутри – мусор, кучка покрытых плесенью полотенец, конус паутины, латунный колокол, чтобы отмечать раунды, и не меньше дюжины боксерских перчаток с рваной шнуровкой, отломанными большими пальцами и расползшимися швами. Не обсуждая и не сговариваясь, они принимаются мерить перчатки, подбирать пары, сметать пыль и насекомых, откидывать те, в которых разорванная кожа может поранить руку при ударе. У них нет гимнастических трико, поэтому они закатывают штанины повыше; нет спортивных туфель, поэтому они решают бороться босиком; нет фуфаек, поэтому они сбрасывают куртки и рубашки, стоят, озябнув, в тяжелых перчатках и смотрят на ринг.

Перед тем как нырнуть под веревки, Чарли дотягивается до дагеротипа и стирает перчаткой пыль со стекла. Появляется лицо, потом второе. Первое, красивое и сдержанное, принадлежит мужчине, вступившему во вторую половину своей жизни, но горделивому, следящему за собой, с длинными волосами, зачесанными назад и заправленными за уши. В нем прослеживаются те же черты, что у Ливии. Именно это сходство, в большей мере, чем походы на чердак, позволяет Томасу узнать барона.

Второе лицо мальчики никак не ожидают здесь увидеть. Поэтому оно не поддается разгадке, но в то же время притягивает – настолько, что Чарли опять тянется к дагеротипу и перчатками снимает его с крючка. Они относят его на скамью, кладут плашмя и изучают, как сложный текст. Второй человек строен, не носит бороды, в чертах – мягкость, свойственная первым годам возмужания. Вся жизнь еще впереди, но уже так близко, что можно различить ее контуры.

Портрет черно-белый, и волосы мужчины не сияют знакомым цветом молодой кукурузы.

– Ренфрю, – наконец говорит Томас, когда все сомнения отброшены.

Очистив, насколько возможно, стекло, они видят бледную кожу. Как и они сами, двое мужчин на портрете обнажены до пояса, одеты в трико, руки в перчатках подняты к груди. На заднем плане виден этот же гимнастический зал. Тени боксеров падают далеко за их спины, в глубину ринга.

– Где учился Ренфрю? – хочет знать Чарли.

– В Королевском колледже, в Кембридже. Говорит, это лучший колледж из всех.

– Ливия говорила мне, что барон Нэйлор раньше преподавал. В Кембридже. Должно быть, он был наставником Ренфрю.

– Пытался вколотить в него немного ума, судя по портрету. Жаль, что ничего не вышло.

Шутка не самая удачная, но она помогает вернуть настроение, заставившее их надеть боксерские перчатки. Кроме того, они замерзли. Томас вешает дагеротип на место и забирается на ринг. Чарли идет следом, но вдруг останавливается, мчится обратно к шкафу, достает колокол и звонит в него. Язычок колокола облеплен грязью так сильно, что звук больше похож на клекот, чем на звон.

– Первый раунд, – объявляет Чарли.

Они принимают боевую стойку и начинают.

Долгое время ни один не наносит удара. Вместо этого они сражаются с тенью, держат расстояние, отпрыгивают вбок, чтобы внезапно рвануться вперед и исполнить неотразимый хук в пустоту. Когда они уже достаточно разогрелись и завелись, Чарли бежит к колоколу, неуклюже зажимает его пухлыми перчатками, потом подкрепляет его звучание собственным голосом.

Только в середине второго раунда до Томаса доходит, в чем причина их нежелания бить по-настоящему. Дело не только в том, что они друзья и им неприятно причинять друг другу боль, даже в спорте. Чарли, как понимает Томас, боится. Боится, что разбудит дым Томаса; боится, что один прицельный удар сломает в нем что-то – и тогда пробудится тот. Монстр, живущий внутри его. Сам он тоже сдерживает себя. Опасность, догадывается он, не в том, что тебя ударят, а в том, что ударишь ты; в удовольствии дробить плоть и кости кулаком в перчатке. Внезапно в его голове всплывают слова леди Нэйлор: «Моя дочь живет так, будто она фарфоровая кукла. Она ждет, не сломается ли в ней что-то».