Дьюма-Ки

— На автоответчике внизу сообщение, которое тебе нужно прослушать. Из полиции Тампы. Дай-ка я помогу.

Он опустился передо мной на колено, начал подтягивать шнурки. Я нисколько не удивился, заметил, что седины в его волосах прибавилось… и внезапно меня охватила тревога. Я протянул руку, вцепился в его массивное плечо.

— Фонарь! Джек…

— Расслабься. Джек в Китайской гостиной мисс Истлейк, фонарь у него на коленях.

Тем не менее я поспешил туда. Уж не знаю, что ожидал найти: пустую комнату, фонарь с открученной крышкой, лежащий на ковре в луже воды, а может, Джека, сменившего пол, превратившегося в трёхглазую, с птичьими лапами вместо рук, суку, которая вывалилась из старого, треснутого кега… но он спокойно сидел, держа фонарь на коленях, правда, на лице его отражалась тревога. Я спросил, всё ли у него в порядке. И всмотрелся ему в глаза. Если бы он… изменялся… я подумал, что смог бы это увидеть в его глазах.

— У меня всё хорошо. Но сообщение от копов… — Он покачал головой.

— Что ж, давай послушаем.

Мужчина, представившийся детективом Сэмсоном, сказал, что пытается связаться с Эдгаром Фримантлом и Джеромом Уайрманом, чтобы задать несколько вопросов о Мэри Айр. Особенно ему хотелось поговорить с Эдгаром Фримантлом, если тот не улетел в Род-Айленд или Миннесоту, куда, по полученным Сэмсоном сведениям, собирались отправить тело Илзе Фримантл для похорон.

— Я уверен, что мистер Фримантл скорбит о тяжёлой утрате, — продолжал Сэмсон. — И мне понятно, что это вопросы полицейского управления Провиденса, но мы знаем, что недавно эта Айр брала у мистера Фримантла интервью, и я вызвался поговорить с ним и с вами, мистер Уайрман, если это возможно. Я могу сказать вам по телефону, что больше всего удивило полицию Провиденса, но, пожалуйста, не разглашайте информацию…

Мы никому не дали прослушать эту плёнку. И последний кусочек паззла лёг на положенное ему место.

ii

— Эдгар, это безумие! — Джек повторил эту фразу уже в третий раз, и в его голосе звучало отчаяние. — Полнейшее безумие. — Он повернулся к Уайрману: — Скажите ему!

— Un poco loco, — согласился Уайрман, но я знал разницу между росо и muy, [197] даже если Джек был не в курсе. Мы стояли во дворе, между седаном Джека и старым «мерседесом» Элизабет. Луна поднялась ещё выше, ветер усилился. Прибой обрушивался на берег, а в миле от нас ракушки под «Розовой громадой» обсуждали всякие странности, muy asustador. [198] — Но, думаю, я могу говорить всю ночь, а его решение останется неизменным.

197

Росо — мало, немного; muy — много, крайне (мел.), то есть Уайрман говорит: «Доля безумия в этом есть».

198

Очень страшные (исп.).

— Потому что ты знаешь, что я прав, — сказал я.

— Tu perdon, [199] амиго, ты, возможно, прав, — поправил меня Уайрман. — И вот что я тебе скажу: Уайрман собирается опуститься на толстые, стареющие колени и молиться, чтобы ты оказался прав.

Джек посмотрел на фонарь в моей руке.

— Хоть это оставьте. Уж извините меня, но брать его с собой — чистая бредятина.

— Я знаю, что делаю, — ответил я, надеясь, что говорю правду. — Вы оба оставайтесь здесь. Не пытайтесь идти за мной. — Я поднял фонарь, нацелил на Уайрмана. — Полагаюсь на твою честь.

199

С твоего позволения (исп.).

— Хорошо, Эдгар. Моя честь изрядно поизносилась, но я ею клянусь. Один практический вопрос: ты уверен, что тебе хватит двух таблеток тайленола, чтобы ногами дойти до своего дома, или в конце пути тебе придётся превратиться в ползи-гатора?

— Доберусь на своих двоих.

— И позвонишь, как только доберёшься.

— Позвоню.

Тогда он раскрыл объятия, и я пришёл в них. Он поцеловал меня в обе щёки.

— Я люблю тебя, Эдгар. Ты настоящий мужчина. Sano сото una manzana.

— И что это значит? Уайрман пожал плечами.

— Здоровья тебе. Я так думаю.

Джек протянул руку (левую, мальчик учился быстро), потом решил всё-таки обнять меня. Шепнул на ухо:

— Отдайте мне фонарь, босс.

— Не могу. Извини, — шепнул я в ответ.

Я двинулся по дорожке, огибающей дом, дорожке, которая выводила к мосткам. И там, где обрывались эти мостки, каких-то тысячу лет тому назад я встретил крепко сложенного мужчину, которого оставлял сейчас во дворе «Эль Паласио». А тогда он сидел под полосатым зонтом. Он предложил мне зелёного чая со льдом, который так хорошо утоляет жажду. И сказал: «Итак… хромающий незнакомец наконец-то прибыл».

«А теперь он уходит», — подумал я.

Я обернулся. Они оба смотрели на меня.

— Мучачо! — позвал Уайрман. Я подумал, что он попросит меня вернуться, чтобы мы могли ещё немного об этом подумать, поговорить. Но я его недооценил. — Vaya con Dios, mi hombre. [200]

Я ещё раз помахал им рукой и завернул за угол дома.

iii

Вот так я и отправился в мою последнюю Великую береговую прогулку, и каждый прихрамывающий шаг отдавался такой же болью, как и во время моих первых прогулок по усеянному ракушками берегу. Только тогда я гулял под розовым светом раннего утра, когда мир ещё спал, и двигались разве что волны, ласково набегающие на песок, да коричневые облачка сыщиков, которые поднимались в воздух в нескольких шагах от меня. Эта прогулка выдалась другой. Ревел ночной ветер, грохотали волны: не ласкали берег — выбрасывались на него в поисках смерти. Чуть дальше от берега луна хромировала поверхность воды, и несколько раз у меня возникало ощущение, что краем глаза я вижу «Персе», но корабль исчезал, стоило мне повернуть голову. Так что этой ночью на берегу Дьюма-Ки компанию мне составлял только лунный свет.

200

Иди с Богом, смельчак (исп.).

Пошатываясь, я шёл, держа в руке фонарь, думая о том дне, когда гулял здесь с Илзе. Она ещё спросила меня, самое ли это прекрасное место на свете, и я заверил её, что нет, есть ещё как минимум три более прекрасных… но не мог вспомнить, назвал ли я ей эти места или только сказал, что их трудно написать без ошибок. Помнил я другое: её слова о том, что я заслужил такое прекрасное место и время, чтобы отдохнуть. Время, чтобы излечиться.

Тут потекли слёзы, и я им не мешал. В руке, которой мог бы их вытереть, я держал фонарь, поэтому продолжал плакать.

iv

Я услышал «Розовую громаду» прежде, чем увидел её. Ракушки под домом никогда не говорили так громко. Я прошёл ещё несколько шагов, потом остановился. Вилла стояла впереди — чёрное пятно, поглотившее звёзды. Ещё сорок или пятьдесят медленных хромающих шагов, и луна начала высвечивать какие-то детали. Не горели лампы, даже те, которые я обычно оставлял включёнными на кухне и во «флоридской комнате». Конечно, ветер мог где-то оборвать провода, нарушив подачу электроэнергии, но я в этом сомневался.

Я вдруг понял, что узнаю голос, которым говорили ракушки. Не мог не узнать: то был мой голос. Знал ли я это всегда? Скорее всего. На каком-то уровне сознания, если мы не безумны, думаю, большинство из нас знает различные голоса своего воображения.

И, разумеется, своих воспоминаний. У них тоже есть голоса. Спросите любого, кто потерял конечность, или ребёнка, или давно лелеемую мечту. Спросите любого, кто винит себя за плохое решение, обычно принятое под влиянием момента (момента, когда всё окрашено в красное). У наших воспоминаний тоже есть голоса. Обычно грустные, которые жалуются, словно вскинутые в темноте руки.

Я шёл, подволакивая одну ногу, о чём ясно говорили оставленные мной следы. Тёмная, без единого огонька, «Розовая громада» всё приближалась, увеличиваясь в размерах. Не разрушенная, как первое «Гнездо цапли», но в этот вечер виллу облюбовали призраки. В этот вечер меня точно ждал один призрак. А может, что-то более материальное.

Ударил порыв ветра, и я посмотрел налево, на Залив, с которого он дул. Увидел корабль — тёмный, ждущий, молчаливый, с развевающимися лохмотьями парусов.

«Чего бы тебе не подняться на борт? — спросили ракушки, когда я, залитый лунным светом, остановился менее чем в двадцати ярдах [18,3 м] от своего дома. — Стереть прошлое начисто — это можно сделать, никто не знает об этом лучше тебя — и просто уплыть. Оставить здесь всю эту грусть. Ты в игре, если ставишь монету на кон. И знаешь, какой самый большой плюс?»