Дзержинский 119-й (Недокументальная быль)

Илья Зильберман, предводитель прогремевшего своими дерзкими акциями рижского отделения, не любил тратить время впустую. Вероятно поэтому, подчёркивая важность своего визита, он, снимая с плеча небольшой рюкзак, заметил:

– Я с поезда, сюда ненадолго. Было бы желательно сегодня же стартануть в Дзержинск.

– Уедем, никуда не денемся, – заверил появившийся в приёмной Концевич. – Я сам в Москву прямиком из Магнитогорска приехал, за полчаса до тебя. Тысячу шестьсот восемьдесят девять километров намотал за тридцать шесть часов.

Зильберман уважительно цокнул языком:

– О как! Однако…

Но Концевич и Зильберман собирались в дорогу не только ради выборов. В расположенном неподалёку от Дзержинска посёлке Навашино, где для проведения предвыборной агитации партийцы несколько дней назад также сняли квартиру, должно было состояться совещание руководства организации (или исполкома, как его именовали сами партийцы), посвященное не столько самой избирательной кампании, сколько иным, более общим, стратегическим вопросам. За год, прошедший с момента ареста Лимонова, партия, вопреки прогнозам многочисленных злопыхателей, стремительно крепла и расширялась по регионам, прирастая иной раз двумя-тремя отделениями в месяц. Поэтому серьёзный разговор о том, как им всем жить и действовать дальше, назрел.

Идея провести совещание именно на выезде возникла сразу по нескольким причинам. Во-первых, большая часть партийного руководства сейчас была плотно занята на агитации. Во-вторых, устраивать такую встречу в Москве было бы легкомысленно и опасно. Не было никаких сомнений в том, что во время многочисленных обысков «конторские» не только выгребли из «бункера» почти все мало-мальски значимые партийные документы, но и тщательно нашпиговали его скрытой подслушивающей аппаратурой. Почти все московские партийцы уже свыклись с тем, что прослушивается теперь не только каждый квадратный метр их штаба, но и телефоны, и, даже наверняка, квартиры наиболее известных, примелькавшихся активистов. Постепенно они научились быть скрытными. Правда, оставались ещё отдельные скептики, утверждавшие, что любая конспирация бессмысленна, и спецслужбисты всё равно всегда всё узнают, потому как они «профессионалы». Но таким Евгений Сергеевич отвечал неизменно одно и то же: «Ну, так пусть и добывают нужную им информацию профессионально. Не зачем облегчать профессионалам жизнь. Они, в отличие от нас с вами, имеют весьма приличные зарплаты. Поэтому пусть честно их отрабатывают».

Первоначально встречу хотели устроить в самом Дзержинске, на «вписке». Однако Евгений Сергеевич, узнав, что в Навашино есть ещё не заселённое партийными агитаторами помещение, настоял на переносе совещания именно туда. Квартира в задрипанном посёлке городского типа, которую кураторы из ФСБ физически просто не могли успеть взять под контроль, была идеальным местом для открытого, без недомолвок, разговора…

– Кстати, Дима, – обратился Зильберман к Бубнову. – Ты не в курсе, как обстоит дело с газетой? Мне Евгсерг говорил, что с Прохановым удалось договориться. Тот пару спецвыпусков «Завтра» специально под эти выборы вроде как обещает сделать.

– Будет, будет газета, – утвердительно закивал головой Бубнов. – Сегодня должны её первый выпуск отпечатать. Сейчас главная головная боль – это как вовремя весь тираж в Дзержинск доставить.

И он полувопросительно посмотрел на Концевича.

– Да без проблем, – моментально заверил тот. – Сколько надо будет, столько раз из Дзержинска до типографии и сгоняю.

Алексей был человеком неторопливым, флегматичным, и выражение его лица почти всегда оставалось задумчивым и отчасти отрешённым, даже если он говорил о несерьёзных вещах.

Бубнова он хорошо знал ещё с Алтая, оба они были с Лимоновым в момент ареста. Конторские похватали тогда на пасеке партийцев без разбора и вместе, скопом привезли в Горно-Алтайск, «душевно» обещая в дороге каждому не менее пятнадцати лет тюрьмы за терроризм. Однако затем, продержав сутки в изоляторе и не сумев ничего толком добиться на допросах, всех, за исключением самого Лимонова и его самого ближайшего соратника, с неохотою отпустили на свободу. На прощание, правда, пригрозив пристрелить, если те снова вздумают сунуться к казахской границе.

Впрочем, обратно в алтайские леса Алексей не собирался больше и сам. Дорога к дому из Горно-Алтайска стала для него тем невидимым рубежом, перешагнув который уже никак невозможно окончательно вернуться к прежним занятиям, образу мыслей. Во всю эту историю он попал не то чтобы случайно, вовсе нет. Он был подробно осведомлён о деятельности партии, он никогда не позволял себе иллюзий и необоснованных надежд. Но, получилось так, что в Магнитогорске, он – начинающий частный предприниматель – долгое время был единственным членом организации. И там, в Алтайских горах, партию как таковую увидел впервые.

За несколько дней обратного пути, вновь и вновь переживая арест вождя, Алексей взбунтовался окончательно. Домой вернулся уже совершенно иной человек, в котором от былого бизнесмена осталась разве что только деловая хватка. Чем заниматься в обозримом будущем, он знал теперь определённо. Конечно же тем, что в «бункере» любили именовать термином «партстроительство» – то есть, создавать в родном городе региональное отделение.

Для начала он, обойдя все киоски и ларьки с прессой, отыскал газетных торговцев, готовых взяться за продажу «Лимонки», после чего заказал из Москвы на пробу полсотни экземпляров очередного номера. Половину отдал распространителям, другую взял на себя. Сам отныне каждое воскресенье приходил ко входу в городской парк, и стоял там со свежей газетой по полдня, одетый во всё чёрное, в солнцезащитных очках, с обёрнутым в красное бицепсом левой руки. Подходили люди – глазели, расспрашивали, советовали, спорили. Концевич отвечал обстоятельно, выверяя каждое слово, не выказывая нетерпения и не злясь.

Первого мая на демонстрацию он вывел двоих новых товарищей, и, пристроившись к хвосту коммунистической колонны, они шли по улице под партийным флагом браво и молодцевато, не щадя глоток:

– Россия – всё, остальное – ничто! Нация! Родина! Социализм! Всё отнять и поделить, посадить и расстрелять!

Через месяц, на пикет у здания городской администрации, местных партийцев собралось уже пятеро. А в сентябре, когда люди по всему миру не могли оторвать завороженных взоров от теленовостей, на которых уже в тысячный раз авиалайнеры, будто боевые ракеты, врезались в нью-йоркские небоскрёбы, они, возбуждённые, восторженные, уже неслись по родному городу, лепя на каждый дом, на каждую автобусную остановку и на каждый столб наспех составленные, распечатанные на принтере листовки: «За Багдад! За Белград! За нашу любимую Родину!»

А ещё через пару месяцев Алексею с соратниками удалось возглавить и повести за собой людскую массу, стихийно вывалившую на улицы из-за внезапного и резкого, чуть ли не в два раза, вздорожания проезда в транспорте. Впоследствии он и сам иной раз удивлялся: как это, имея ещё совсем мизерный политический опыт, им удалось столь быстро и – главное – точно сориентироваться? Ведь почти все здешние завзятые оппозиционеры, годами проклинавшие режим с митинговых трибун, в тот миг откровенно растерялись, и только они – горстка партийцев, без колебаний рванули в самую гущу событий.

В те мгновенья он сполна ощутил мощь разгневанной, но переменчивой толпы. Эти простецкие с виду, зачастую бедно одетые люди, ещё недавно такие нерешительные и робкие, вдруг с удивительной готовностью откликнулись на его яростные призывы – так, словно только их и ждали. Добрая пара тысяч человек, ринувшись с ним в страстном порыве к площади, легко смела с пути растерянные милицейские патрули и заполонила её почти всю целиком. Вошедшие в раж партийцы во главе с Концевичем, высоко размахивая над толпой чёрно-бело-красными флагами и надрывно крича в фонящий мегафон, призывали людей на штурм мэрии.