Дзержинский

К удивлению кривого и всей его шайки, худенький и хлипкий на вид «студент» не просил пощады и не старался удрать. Он встал спиной к забору и яростно дрался. Получая и нанося удары, Феликс думал только об одном: во что бы то ни стало удержаться на ногах. Знал, если упадет — пропал, затопчут.

Словно в тумане Феликс увидел, как один из нападавших выхватил нож, Дзержинский упал, обливаясь кровью. Нападающих как водой смыло.

Пришедший в себя Гульбинович кое-как перевязал Феликсу голову и с помощью прохожих довел до дома, где жил Домашевич.

К счастью, Домашевич оказался дома. Он обработал и зашил раны Феликса и уложил его на несколько дней в постель.

Дзержинского не оставляла мысль: кто и почему так жестоко поступил с ним? Он не верил, что напали вот так просто, ни с того ни с сего.

Ответ принес тот же Гульбинович. Один из социал-демократов, работавший на кожевенном заводе у Гольдштейна, рассказал, как кривой, пьяный вдребезги, похвалялся в корчме, что так отделал какого-то «студента», что тот теперь и дорогу к заводу забудет. А гуляет он на деньги, которые за это получил от хозяина.

Когда Феликс немного окреп, он снова появился у кожевников. Влияние социал-демократов на заводе росло. Гольдштейн понял, что потратился зря, и, как человек практический, повторять эксперимент не стал, а поехал к полицмейстеру. Они долго о чем-то разговаривали, запершись в кабинете, и, по-видимому, остались довольны друг другом.

5

Феликс готовился к отъезду. Оставаться в Вильно было опасно. Дважды он с трудом уходил от филеров. Из тюрьмы арестованные товарищи сообщили, что жандармы на допросах усиленно интересуются Яцеком. Поэтому руководство партии приняло решение направить Дзержинского в Ковно, где Яцека не знали. В то время в Ковно не было социал-демократической организации, и Дзержинскому поручалось ее создать. Это было несомненным признанием организаторских способностей молодого революционера. Феликс и гордился порученным заданием, и волновался — справится ли?

В комнату один за другим вошли Бальцевич, Гульбинович, Грабар и еще несколько социал-демократов, решивших устроить Феликсу небольшие проводы.

Стульев на всех не хватило. Придвинули стол к кровати. Начались, как водится, тосты с пожеланиями доброго здоровья, успехов в революционной работе.

Феликса растрогало, что его, мальчишку, интеллигента, пришли проводить и пожилые рабочие. Он прошел хорошую школу у них, а теперь ехал держать экзамен.

На вокзал Дзержинский шагал один. В вагон проскользнул, когда поезд уже тронулся. Забился в угол, подальше от окна, чтобы кто-нибудь из знакомых, случайно оказавшихся среди толпы провожающих, не увидел, не узнал. Прощай, Вильно!

В Ковно Дзержинский приехал 18 марта 1897 года. По объявлению, приклеенному к окну, снял маленькую комнатку в доме господина Кильчевского.

Сразу встал вопрос: на что жить? Дзержинский поступил работать в переплетную мастерскую. Это позволило ему иметь хоть мизерный, но постоянный заработок, а главное, сразу войти в рабочую среду.

В выборе места работы не последнюю роль сыграло и желание овладеть переплетным мастерством. Феликс прекрасно понимал, что такое ремесло нужно подпольщику. И впоследствии не раз с успехом выступал в роли переплетчика.

Феликс и в Вильно видел тяжелую жизнь рабочих. Но беззаконие и произвол хозяев в Ковно потрясли его.

Рабочие рассказывали Дзержинскому, как из-за несоблюдения правил безопасности на фабрике Шмидта погиб рабочий Китцельман, как молотом отрубило палец рабочему Гату; он узнал, что в казенных механических мастерских в Верхней Фрейде рабочему Шулку оторвало обе руки, а на фабрике Розенблюма в Алексоте девушку, получившую увечье, выбросили за ворота даже без компенсации. Скорбный список увеличивался с каждым днем.

На тайной сходке рабочих фабрики Шмидта «Переплетчик» — под этой кличкой Дзержинский работал в Ковно — посвятил свою речь тяжелым условиям труда.

— Но если, работая на фабриканта, наживешь увечье, — говорил он, — тогда попрощайся, рабочий, с надеждой и примирись с адом на земле… Теперь ты калека, работать больше не можешь, значит, не можешь больше обогащать капиталиста, значит, ты больше не нужен. Выбросят тебя ни с чем или с мелкой подачкой. Что же делать? Бороться. Бороться за свои права, за свою свободу. А для этого объединяться.

Ушел «Переплетчик», а рабочие долго еще не расходились. Разбередил он их раны, растревожил души. Факты, о которых рассказывал он, разумеется, были известны им и раньше. Но никто не сумел сделать из них таких ясных выводов.

В этот вечер на фабрике Шмидта появилась ячейка социал-демократической партии Литвы.

Феликсу приходилось туго. Он работал четырнадцать часов в сутки. Зарабатывал мало, питался скверно. После многочасового изнурительного труда бежал на явки или на собрания или заходил потолковать к знакомым рабочим. Когда его приглашали к столу, отказывался, зная, что у хозяев и у самих негусто.

Возвращался домой таким измученным, что едва хватало сил перекусить и дотащиться до кровати. И все-таки, проспав несколько часов, вставал и садился за литовский язык. Вскоре он уже читал неграмотным литовским рабочим книги на их родном языке.

Из Вильно приехал Иосиф Олехнович и вскоре стал ближайшим помощником Дзержинского. Однажды, поглядев критически на ввалившиеся глаза, обострившиеся скулы и нос Феликса, Олехнович решительно заявил:

— Ты совсем извелся. Так дальше работать нельзя. Свалишься, а выиграют от этого только наши враги.

— Не в этом дело, — отмахнулся Феликс. — Но вот, что больше так работать нельзя, — это ты прав. Наше движение охватывает все более широкие массы, а агитаторов не хватает. Значит, нам нужна своя газета. И она будет. И не позднее чем через неделю.

— А чем я могу помочь? — спросил Олехнович, увлеченный идеей Дзержинского, но не очень-то веривший в возможность такого чуда.

— Можешь, Иосиф, да еще как! Ты должен найти безопасную квартиру и помочь мне перенести туда бумагу, которую я намерен «позаимствовать» у хозяина.

Как и где Феликсу удалось раздобыть гектограф, осталось тайной даже для Олехновича. Но ровно через неделю, 1 апреля 1897 года, Феликс и Иосиф передавали на явках связным с ковенских заводов и фабрик пачки с экземплярами первого номера «Ковенского рабочего». А еще через две недели Дзержинский приехал нелегально в Вильно и представил свое детище на суд товарищей по партии.

Перед членами комитета лежала газета на польском языке, небольшого формата, на восьми страницах, размноженная на гектографе. Товарищи обратили внимание на то, что первые страницы были написаны четко, разборчиво, а последние менее старательно, мелким почерком, близким к скорописи.