Дж. Д. Сэлинджер

– Я не понимаю, о чем ты вообще, – говорит эта Сэлли. – Ты перескакиваешь с одного…

– Знаешь чего? – говорю. – Я, наверно, только из-за тебя сейчас в Нью-Йорке или вообще где-то. Если б тебя тут не было, я б, наверно, в каких-нибудь других, нахер, своясях был. В лесах или где-нибудь, нафиг, еще. Я тут вообще практически только из-за тебя.

– Ты милый, – говорит она. Но сразу видать, ей хотелось, чтоб я сменил, нафиг, тему.

– Ты б походила как-нибудь в мужскую школу, – говорю. – Попробуй как-нибудь. Там полно фуфла, и там надо только зубрить, чтоб вызубрить столько, чтоб стать сильно башковитым и когда-нибудь, нафиг, «кадиллак» купить, и еще надо все время делать вид, будто тебе не до фонаря, проиграет футбольная команда или нет, а трындеть надо весь день только про девок, бухло и как оприходовать кого-нибудь, и все кучкуются в такие гнусные, нафиг, компашки. Кучкуются те, кто в баскет играет, кучкуются католики, кучкуются, нахер, умники, те, кто в бридж режется, тоже кучкуются. Даже те, кто в книжном, нафиг, клубе заседает, кучкуются. А если попробуешь нормально как-то…

– Ну послушай, – говорит Сэлли. – Многие мальчики из школы для себя гораздо больше выносят.

– Согласен! Согласен, выносят – некоторые! Но я оттуда только это выношу. Понимаешь? Я вот к чему. Я вот только, нафиг, к этому и больше ни к чему, – говорю. – Я вообще почти больше ничего ниоткуда не выношу. Фигово мне. Паршиво.

– Это уж точно.

И тут ни с того ни с сего мне в голову эта мысль пришла.

– Слышь, – говорю. – Я вот чего думаю. Как тебе отсюда, нахер, сбежать? У меня мысль. Я знаю этого парня в Гринич-Виллидж, мы у него можем машину занять на пару недель. Раньше мы с ним в одну школу ходили, и он мне до сих пор десятку должен. Мы чего можем сделать – завтра утром можно махнуть в Массачусетс и Вермонт, покатаемся там и всяко-разно. Там красиво, как я не знаю что. По-честному. – Чем больше про это думал, тем больше расходился, как не знаю что, и даже вроде как подался вперед и эту Сэлли, нафиг, за руку взял. Вот же, нафиг, дурак. – Кроме шуток, – говорю. – У меня в банке где-то сто восемьдесят зелени. Могу забрать, когда утром откроется, а потом сгонять к тому парню и взять машину. Без балды. Жить будем в таких кемпингах с хижинами и всяко-разно, пока гроши не кончатся. А потом, когда кончатся, я куда-нибудь на работу устроюсь, и мы поселимся где-нибудь с ручьем и всяко-разно, а потом можно будет пожениться или как-то. Зимой я могу нам дрова рубить и всяко-разно. Ей-богу, честно, мы неслабо заживем! Чего скажешь? Ну давай. Чего? Поедешь со мной? Ну скажи!

– Так же просто нельзя поступать, – говорит эта Сэлли. Разозлилась, похоже, как не знаю что.

– Почему? Это почему, нахер, нельзя?

– Перестань, пожалуйста, на меня орать, – говорит. Что херня на постном масле, потому что я на нее даже не орал.

– Ну почему нельзя? Почему?

– Потому что нельзя, вот почему. Во-первых, мы оба – практически еще дети. И ты хоть на минутку задумался, что ты будешь делать, если тебя не возьмут на работу, когда у тебя деньги закончатся? Мы же с голоду умрем. Все это – такая причудь, что даже…

– Это не причудь. Я устроюсь на работу. Ты за это не волнуйся. Тебе за это вообще волноваться не надо. Что с тобой такое? Ты не хочешь со мной ехать? Так и скажи, если не хочешь.

– Дело не в этом. Совсем-совсем не в этом, – говорит эта Сэлли. Я уже даже ее вроде как возненавидел. – У нас еще будет уйма времени на всякое такое. То есть, когда ты закончишь колледж и все такое, и если мы поженимся и все такое. И будет уйма восхитительных мест, куда можно поехать. Ты просто…

– Нет, не будет. Не будет ни уймы мест никаких, ничего. Все будет совсем, совсем по-другому, – говорю. Меня опять тоска взяла, как не знаю что.

– Что? – спрашивает она. – Я тебя не слышу. То ты на меня кричишь, то тебя…

– Я говорю: не будет никаких восхитительных мест после того, как я закончу колледж и всяко-разно. Уши разуй. Все будет совсем, совсем по-другому. Нам придется спускаться на лифтах с чемоданами и прочей хренотой. Придется всем звонить и с ними прощаться, и слать им открытки из гостиниц и всяко-разно. И я буду работать в какой-нибудь конторе, зашибать кучу грошей, и ездить на работу в такси и на автобусах по Мэдисон-авеню, и читать газеты, и все время в бридж резаться, и ходить в кино, и смотреть дурацкие киножурналы, и анонсы будущих фильмов, и хронику. Кинохронику. Господи ты боже мой. Где вечно какие-нибудь тупые скачки, и какая-нибудь дамочка бьет бутылку о борт корабля, и какая-нибудь шимпанзе ездит в штанишках, нафиг, на велике. Вообще все будет не так. Ты вообще не сечешь, к чему я.

– Может, и не секу! Может, и ты сам не сечешь, – говорит эта Сэлли. Мы тут оба уже друг друга возненавидели до самых кишок. Видно, что нет уже никакого смысла пробовать нормально поговорить. Я вообще жалел, что эту байду завел, как не знаю что.

– Ладно, пошли отсюда, – говорю. – Ты, сказать по правде, – сплошной царский геморрой.

Ух как она взбесилась, когда я так сказал. Знаю, не надо было, да я бы, наверно, вообще и не стал бы так говорить, только она на меня тоску навела, как не знаю что. Обычно я никогда таких дубовых грубостей девчонкам не говорю. Ух как она взбесилась. Я кинулся извиняться как ненормальный, только она ничего и слушать не хотела. Даже заплакала. Тут я чуток даже испугался, потому что вдруг она пойдет домой и штрику своему расскажет, как я ее геморроем обозвал. А штрик у нее – такой здоровый немногословный гад, и я ему все равно не в струю был. Он этой Сэлли однажды сказал, что я слишком галдю.

– Кроме шуток. Я не хотел, – канючил я.

– Ты не хотел. Не хотел ты. Очень смешно, – говорит. Она по-прежнему как бы хлюпала носом, и я вдруг и впрямь пожалел, что так сказал.

– Пошли, я тебя домой отвезу. Без балды.

– Домой я и сама добраться могу, большое спасибо. Если ты думаешь, будто я тебе позволю себя провожать, ты совсем спятил. Ни один мальчик мне за всю жизнь такого не говорил.

Вся эта фигня, если вдуматься, – даже смешно как-то, и я ни с того ни с сего сделал такое, чего не стоило. Я заржал. А ржу я очень громко, по-дурацки так. В смысле, следи я за собой где-нибудь в кино или как-то, я б, наверно, вперед нагнулся и велел себе, пожалуйста, закрыть пасть. Тут эта Сэлли еще больше рассвирепела.

Я немного покрутился возле нее – извинялся и старался заставить, чтоб она меня простила, только она не прощала. Талдычила мне, чтоб я отвалил и оставил ее в покое. Ну, я в конце концов и отвалил. Зашел вовнутрь, забрал свои ботинки и прочую хрень и ушел без Сэлли. Не стоило, но меня к тому времени все уже вполне так достало.

Сказать вам правду, даже не знаю, чего ради я с ней всю эту херню завел. В смысле, чтоб куда-нибудь уехать, в Массачусетс там или в Вермонт и всяко-разно. Захоти она даже со мной поехать, я б, наверно, все равно ее не взял. С ней не в струю ездить. Но самая-то жуть в том, что когда я спрашивал, я не шутил. Вот в чем самая жуть. Ей-богу, я совсем чеканулся.

18

Когда я уходил с катка, мне как бы жрать захотелось, поэтому я зарулил в эту аптечную лавку и взял бутер со швейцарским сыром и солодовое молоко, а потом зашел в телефонную будку. Прикинул, может, еще разок этой Джейн звякнуть, посмотреть, дома она или нет. В смысле, у меня целый вечер свободный, вот я и прикинул, звякну-ка ей, а если дома – свожу на танцы или как-то куда-то. Всю дорогу, что мы знакомы, я с ней ни разу ни танцевал, ничего. Хотя разок видал, как она танцует. Вроде на вид неслабо. Это в клубе на танцах было, Четвертого июля. Я ее тогда не очень хорошо знал, и мне показалось, что не стоит их с партнером разбивать. Она тогда ходила с этим жутким типусом – Элом Пайком, который учился в Чоуте [31] . Я его не очень хорошо знал, но он постоянно ошивался возле бассейна. Ходил все время в таких белых плавках из латекса и вечно нырял с самой высокой доски. И весь день изображал один и тот же паршивый недокульбит. Других прыжков он не умел, а все равно считал себя таким неслабым фертом. Сплошные мускулы и голяк мозгов. В общем, с ним тогда у Джейн свиданка была. Я такого никак не просекал. Чесслово. Когда мы с ней начали ходить, я спросил, как так вышло, что она ходила с таким пижоном. А Джейн говорит, этот гад Эл Пайк – не пижон. У него, говорит, комплекс неполноценности. А у самой вид такой, будто она его жалеет или как-то, – и при этом не рисуется. Она это без балды. Умора с девчонками. Как только речь зайдет про какого-нибудь типуса, явно гада – в смысле, совсем поганого, или сильно надутого и всяко-разно, – и стоит про него девчонке ляпнуть чего-нибудь, как она тебе в ответ: у него комплекс неполноценности. Может, и да, только это ж не отменяет того, что он гад, по-моему. Девки. Никогда не просечешь, чего они подумают. Я однажды устроил свиданку этой соседке Роберты Уолш с одним своим другом. Его звали Боб Робинсон – вот у кого комплекс неполноценности был. Сразу видать: ему стыдно штриков и всяко-разно, потому что они говорят «евойный» и «ейный» и прочую такую фигню, да и грошей у них совсем немного. Только он же ни гад, ничего. Нормальный такой парень. А этой соседке Роберты Уолш он не вкатил никак. Она Роберте сказала: слишком самонадеянный, – а вот решила она так из-за того, что он ей ляпнул, дескать, он капитан дискуссионной команды. Такая вот фиговина крошечная – и она уже давай думать, будто он самонадеянный! Засада с девками такая, что если им пацан какой-нибудь в струю, неважно, гад он или не очень, они говорят, что у него комплекс неполноценности, а если им пацан не в струю, какой бы нормальный он ни был, или какой бы там у него ни был комплекс неполноценности, они говорят, что он самонадеянный. Так даже головастые девки поступают.

31

«Чоут Розмари-Холл» – престижная старшая школа в штате Коннектикут, до 1971 г. – мужская.

Ладно, в общем, я снова звякнул этой Джейн, только трубку никто не взял, поэтому пришлось повесить. Потом надо было в записную книжку лезть – смотреть, у кого, нахер, вечер может быть не занят. Засада только в том, что у меня в записной книжке всего где-то три фамилии. Джейн, и этот мужик мистер Антолини, который у меня вел в Элктон-Хиллз, да номер конторы моего штрика. Я постоянно забываю фамилии записывать. Поэтому я вот чего в конце – я брякнул Карлу Люсу. Он из Вутона выпустился после того, как я отвалил. Года на три старше, и мне он не особо в струю был, но он такой интель – у него среди парней в Вутоне самый высокий коэффициент интеллекта был, – и я прикинул, что он, может, захочет со мной где-нибудь поужинать да по-умному потрещать, что ли. Он очень в жилу просвещал иногда. Вот я ему и звякнул. Теперь он ходил в Колумбию [32] , а жил на 65-й улице и всяко-разно, и я знал, что он дома. Когда его позвали, он сказал, что с ужином не выйдет, но в десять он может со мной выпить в баре «Плетенка» на 54-й. По-моему, он неслабо так удивился, что я ему позвонил. Было дело, я его обозвал жопастым фуфлером.

32

Колумбийский университет – престижный частный университет в Нью-Йорке, входит в Лигу Плюща, основан в 1754 г.