Дж. Р. Р. Толкин

Один из персонажей «The Notion Club Papers», Рэмер, который первоначально задумывался как «двойник» К. С. Льюиса, но в итоге превратился в ещё одно alter ego автора, испытывал «зуд переписывать чужую неумелую работу». Если Толкин действительно счёл труды Говарда «неумелыми», то едва ли был вполне справедлив. Но если, с другой стороны, сочинения американского фантаста хоть сколько-то будили собственную мысль Толкина, то могли стать для него дополнительным импульсом в творчестве. Толкин явно не стал «переписывать» Говарда, однако вполне мог, вольно или невольно, обогатить свой, настоящий «вторичный мир» одной-другой чёрточкой, восходящей к «чужой неумелой работе».

…И другие

Разумеется, рассмотренными выше авторами «фантастическое» чтение Толкина отнюдь не ограничивалось. В письмах и эссе упоминается и ряд других фигур современной ему фантастической литературы — как людей его поколения и круга, так и более молодых.

Толкин лично и хорошо был знаком с преподававшим в Оксфорде знаменитым американским (по крайней мере, по происхождению) поэтом Томасом Элиотом. Толкин неплохо знал и его творчество и относился к нему уважительно — по крайней мере, более уважительно, чем недолюбливавший Элиота К. С. Льюис. Тем не менее никаких заметных следов воздействия Элиота — а тот обращался и к легендарным, прежде всего артуровским сюжетам — у Толкина незаметно.

Почитательницей и частой корреспонденткой Толкина была известная разножанровая писательница Наоми Митчисон. Она с энтузиазмом встретила выход «Хоббита», а затем первые книги «Властелина Колец» — правда, позднее её отношение к творчеству Толкина стало более сдержанным и даже критичным. Любопытный, однако, факт — в письмах Толкина к Митчисон обычно подробное обсуждение тех или иных аспектов произведений Толкина, ответы на вопросы, благодарность за интерес, но нет ни единого упоминания текстов самой Митчисон. Между тем выходили они у неё с заметной регулярностью (она написала более 100 книг и более 1000 рассказов), и среди них заметное место занимала фантастика, в том числе фэнтези. Толкин и Митчисон начали публиковаться одновременно — их первые стихи выходили в одних и тех же оксфордских изданиях (Митчисон была моложе Толкина на пять лет). Очевидно, Толкин знал произведения Митчисон, и у него они встречного энтузиазма не вызывали. Надо, кстати, не отметить, что Митчисон была в определенном смысле вызовом всем взглядам Толкина на жизнь. Социалистка, евгенистка и феминистка, автор огромного количества книг (среди них научная фантастика!), совершенно эмансипированная женщина… И притом счастливая жена (единомышленника и соратника по политической деятельности), да ещё мать большего, чем у Толкинов, семейства!

Творчество другой поклонницы «Властелина Колец», Мэри Рено, Толкина, напротив, порадовало. Познакомившись с прославившей Рено дилогией на сюжеты греческих мифов о Тезее, Толкин оценил её чрезвычайно высоко. По собственному признанию, он был «глубоко увлечен», причём читал и другие произведения Рено. Характерно, что книги о Тезее (по внешности — рационализированные «исторические» романы) Толкин уверенно относил к фантастическому жанру.

Известно, что Толкин ещё при выходе в конце 30-х гг. прочёл «Меч в камне» — первую книгу тетралогии Теренса Хэдли Уайта «Король былого и грядущего». Однако мнение Толкина об этом цикле, значимость которого в истории фэнтези в целом недалека от значимости «Властелина Колец», остаётся неизвестным. Стоит помнить об общей осторожности Толкина в отношении артуровских легенд, а также о его враждебности к избыточному иронизированию в пределах «волшебной истории». Между тем особенно как раз первая книга Уайта иронией пронизана, и даже более терпимый Льюис отнёсся к обращению Уайта с Артурианой негативно. Следует отметить ещё, что Уайт со своими весьма левыми и пацифистскими взглядами был в целом чужд ностальгии по Средневековью и использовал рисуемый им мир как средство политической сатиры. То и другое Толкина не могло не отталкивать. Думается, что мнение его недалеко отстояло от мнения Льюиса.

Наконец, из других авторов фэнтези своего времени Толкин упоминает Джона Кристофера. Но из его произведений Толкин читал роман научно-фантастический «Смерть травы», которым был «сильно захвачен». Внимание Толкина привлекло то обстоятельство, что Кристофер был его «конкурентом» на нежданной и нежеланной World Fantasy Award 1957 г., а роман, очевидно, впечатлил своей экологической тематикой — очень близкой переживаниям самого Толкина.

Толкин был определённо лучше осведомлён в прошлой, чем в современной ему истории жанра. Многочисленные заботы всемирно известного и продолжающего творить писателя отнимали слишком много времени, и знакомство с новыми явлениями даже в любимых жанрах оказывалось проблематично. Практически все заметные «влияния» восходили ко временам его молодости, когда сформировался некий «канон» из перечитываемых и, по крайней мере, запомнившихся писателей. Однако этот «канон» всё-таки достаточно объёмен, чтобы не рассматривать Толкина как нечто изолированное, стоящее вне поступательного развития фантастического жанра. Толкин опирался на опыт своих предшественников, на выработанные ими методы, на открытые ими темы, — и именно как вершину и поворотный пункт в естественном развитии «мифопоэйи» следует рассматривать его творчество.

Наследие и «наследники»

Значение Толкина и «Властелина Колец» в истории жанра фэнтези несомненно. Значение позитивное очевидно для всех. Успех Толкина дал мощнейший импульс развитию фэнтези вообще и эпического фэнтези в особенности. История фэнтези разделилась на два этапа — «до» и «после». Если «до» количество фэнтезийных эпосов исчислялось единицами, то «после» исчисляется сотнями, если теперь уже не тысячами. Но было и другое, не столь однозначное воздействие. Причем Толкин, строго говоря, тут виноват разве что своей эрудицией и одаренностью. Именно «Властелин Колец» сформировал те шаблоны эпического фэнтези, о которых не говорил и не писал только ленивый критик. «Эпическое фэнтези», «высокое эпическое фэнтези», «блестящий образец эпического фэнтези»… Частая приманка на книжных лотках, магически воздействующая примерно на ту же аудиторию, что и ни к чему давно уже не обязывающее определение «достойный наследник Дж. Р. Р. Толкина».

И дело тут не в проблеме «подражательства» или «эпигонства», даже не в ожиданиях невзыскательным будто бы читателем массовой литературы исключительно «под Толкина». Конечно, многие читатели, подобно толкиновским хоббитам, действительно «предпочитают книги про то, о чем и без того знают». Но корень проблемы — в том, что ничего, кроме «эпигонства», западноевропейским и американским «наследникам Толкина», по сути, и не осталось. Толкин сам решительно перекрыл путь приумножениям своего «наследства». Он столь щедро, во всю мощь образованности, зачерпнул из «Котла Волшебных Историй» западного мира, что вычерпал его до дна. Не во «Властелине Колец», так в других толкиновских публикациях, прижизненных и посмертных, нашлось место всему, что со времен романтиков составляло Легенду Западной Европы. И падение Атлантиды, и Первая Война на Небесах, мотивы артуровских и каролингских романов, кельтские и германские сказания о богах и героях, и многообразие сохраненных деревенскими поверьями нечеловеческих «народцев»… Не суть даже важно, любил ли Толкин, скажем, кельтские мифы или французские эпические поэмы (не любил), но знал их, а значит, использовал, сам позднее удивляясь этому.

«Наследникам» не осталось ничего иного, кроме как нести крест обвинений в «подражательстве». Даже обратившись снова к толкиновским первоисточникам, можно было получить лишь похожий на толкиновский результат. А «нетолкиновских» источников на Западе не осталось. Кое-кто, конечно, смело рискуя деньгами издателей, сдабривал тексты восточной (славянской, ассиро-вавилонской, китайской…) экзотикой. Иногда получалось замечательно. Но по определению несравнимо с подразумеваемым оппонентом — хотя бы одним откликом в читательских умах. Так что сознательное, открыто заявляемое «подражательство» Профессору даже для создателей вполне оригинальных фэнтезийных миров превратилось постепенно в хороший тон. Такова У. ле Гуин, чье Земноморье отстоит от Средиземья гораздо дальше, чем иные миры, создатели которых с жаром отрицали роль «учеников Толкина».

О чем и говорить, если даже «Космическая трилогия» и «Хроники Нарнии» Клайва Льюиса, друга и соратника Толкина по кружку «Инклингов», подчас воспринимаются массовым читателем едва ли не как довесок к трудам старшего коллеги. И это при том, что дарования и познания двух патриархов фэнтези были вполне сопоставимы, а названные циклы на самом деле демонстрируют возрастающие расхождения между ними — творческие, эстетические, в некотором смысле даже идейные. Можно сказать, что «Властелин Колец» и «Сильмариллион» лучше и логичнее смотрелись бы как итог развития фэнтези, чем как его импульс. Совершив в лице Толкина рывок в Большую Литературу, фэнтези в его же лице отведенное место в ней и заняло. Для других мастеров простора почти не осталось (Льюис — чуть ли не единственное явное исключение).

Итак, история фэнтези, особенно эпического фэнтези, четко делится на две эпохи — «до» и «после» «Властелина Колец».

Последняя продолжается доселе. Проблема «эпигонства», как ясно уже из вышесказанного, здесь просто неотступная данность. Талантливый фэнтезийный автор может сотворить действительно оригинальный и запоминающийся мир даже из одних шаблонов. Признанная «королева» американского фэнтези А. Нортон едва ли могла быть сочтена свободной от «подражательства» (отнюдь не только Толкину). Но созданные ее фантазией миры и мифы вовсе не «клонированы» и неизменно имеют заслуженный успех у читателя. Умение оригинально скомбинировать мотивы — может быть, главное при создании современного «вторичного мира».

Конечно, есть авторы, которые принципиально отказываются быть чьим бы то ни было «наследником». Но в открытую бросая вызов первообразу, они оказываются едва ли не в большей зависимости от образца, чем его «ученики». Наиболее закономерная и продуктивная реакция на проблему «эпигонства» и освобождение от нее — осмеивание фэнтезийной эпики. Столь же закономерно и читательское признание подобных текстов. Грандиозный успех откровенно пародийного «Плоского Мира» Т. Пратчетта — лучшее тому свидетельство.