Дж.Д. Сэлинджер. Идя через рожь

Хотчнер вспоминает, что он считал Сэлинджера «человеком с железной сердцевиной», восхищался его преданностью писательскому ремеслу и был уверен, что Джерри ожидает великая будущность. «Он был еще тот оригинал, — пишет Хотчнер. — Мне нравились его интеллектуальные выкрутасы, беспощадное остроумие и непосредственное чувство юмора». Сэлинджер был всего на год старше Хотчнера, что не мешало ему играть роль литературного наставника. Его можно было бы обвинить в высокомерии, если бы он искрение не пытался поделиться с приятелем секретами писательского мастерства.

Особенно интересен один из преподанных Сэлинджером уроков. У Хотчнера, по его словам, был рассказ «Полный океан шаров для боулинга», название которого якобы позаимствовал Сэлинджер. Хотя название это не настолько прекрасно, чтобы Сэлинджер мог на него позариться, Хотчнер пишет, что тот не стал впрямую опровергать факт плагиата. Вместо этого он провел сравнительный анализ двух одноименных вещей (присовокупив к ним еще один рассказ Хотчнера, «Свеча в окне бильярдной»).

По приговору Сэлинджера, произведениям его приятеля недоставало «скрытого переживания, искры между слов». Возможно, чрезмерно менторским тоном Сэлинджер советовал Хотчнеру не писать о том, чего тот не знает, обязательно преломлять творчество через личное восприятие. «Литература — это концентрированный личный опыт», — утверждал он.

Любопытно, как именно Сэлинджер наставляет Хотчнера — он объясняет ему, что «искра» нужна «между слов», а не «в словах». То есть автор должен позволить читателю самостоятельно проникнуть в смысл произведения, а не навязывать его. Сэлинджер сам сформулировал этот принцип и в своем творчестве неизменно его придерживался.

Если верить тому, что говорит Бадди Гласс в повести «Симор: Введение», Сэлинджер не чувствовал себя как рыба и иоде в образе «души общества» и «светского денди». Хотя образ этот шел ему гораздо лучше, чем до того — роль супруга строптивой Сильвии. С самого возвращения из Европы он искал «свое» место в окружающей его жизни, но все никак его Не находил. Таким, каким он предстает нам в период Гринич-Ннллидж, Сэлинджер очень напоминает себя прежнего, юного Курсанта в просторной, не по размеру, форме, горящего желанием нравиться и отвечающего заносчивым сарказмом всякому, в ком не встречает взаимности.

Желая отделаться от воспоминаний о Сильвии и о войне, Сэлинджер пустился в безудержный флирт, ночи напролет проводил в клубах и за карточной игрой. Но это никак Не могло отменить глубинных перемен, произошедших с ним за последние пять лет. Пережитое на фронте духовное озарение, в чем бы конкретно ни заключалась его суть, наложило неизгладимый отпечаток на личность Сэлинджера и уже начинало явно сказываться в его произведениях. Все, что он писал с конца 1946 года, было отныне отмечено двумя особенностями, коренящимися во фронтовом опыте: склонностью к мистицизму и убежденностью в том, что писательский труд сам по себе является духовным упражнением.

В конце 1946 года Сэлинджер начинает серьезно изучать дзен-буддизм и католическую мистику. Эти религиознофилософские направления не столько сформировали его взгляды, сколько укрепили в самостоятельных духовных исканиях. Дзен был ему ближе из двух благодаря акценту на том, что все элементы мироздания взаимосвязаны и находятся в тонком равновесии, — эта тема возникала в его произведениях и прежде. Религиозно-философские занятия среди прочего подвели Сэлинджера к мысли, что на нем как на писателе лежит долг своими произведениями духовно возвышать читателей.

Словно бы наверстывая впустую потраченное время, летом 1946 года Сэлинджер одновременно взялся за несколько вещей, и к декабрю у него были готовы два рассказа: «Мужское прощание» и «Девчонка без попки в проклятом сорок первом», и самое длинное из до сих пор написанных произведений, повесть объемом 30 тысяч слов под названием «Опрокинутый лес».

В повести отразился тот этап профессионального становления Сэлинджера, который он переживал в Нью-Йорке, где пытался существовать одновременно в двух непересекающихся реальностях: в «опрокинутом» мире творчества и в светской атмосфере клубов и карточных сборищ Гринич-Виллидж. В «Опрокинутом лесе» Сэлинджер затрагивает темы, которые затем займут доминирующее положение в его творчестве. Так, в повести он выражает убежденность, что искусство и духовная жизнь — понятия очень близкие, а вдохновение художника сродни духовному озарению, представляет жизнь как борьбу материального и духовного начал, поднимает вопрос о том, насколько искусство способно противостоять враждебной современности. Смятение, которое воцарилось после войны в душе у Сэлинджера, и напряжение, с которым он писал в 1946 году даже относительно простые произведения, объясняют, почему он не сумел совладать со столь масштабными темами в рамках одной повести, отчего та получилась местами сбивчивой и рыхлой.

В повести «Опрокинутый лес» два главных героя: богатая дочь немецкого барона и покончившей с собой владелицы протезной фабрики Корин фон Нордхоффен и Рэймонд Форд, которого сторонятся одноклассники и поколачивает пьющая мать. Такими они предстают в начале повести. Жизнь их разлучает, и снова они встречаются девятнадцать лет спустя. Корин и этому времени становится преуспевающей журналисткой, а Рэймонд — преподавателем Колумбийского университета и автором двух превосходных поэтических сборников. Он целиком посвятил себя поэтическому творчеству, путь к которому начался в пыльной библиотеке его престарелой покровительницы, и замкнулся в «опрокинутом лесе» своего собственного душевного мира.

С головой погруженный в поэзию, Рэймонд и не помышляет о браке, но Корин твердо вознамеривается выйти за него, и после положенного периода ухаживаний (заключавшихся главным образом в совместных походах в китайский ресторан) играется свадьба.

Некоторое время спустя Корин невольно подталкивает Форда к творческому и духовному краху. К ним домой является молодая особа, выдающая себя за студентку и начинающую поэтессу, и просит Корин показать ее стихи Форду, перед чьим талантом она, по ее словам, давно преклоняется. Прочитав поэтические опыты гостьи, Форд объясняет, что они «придуманные» и никуда не годятся.

Он произносит при этом слова, очень важные для понимания повести и отсылающие читателя к стихотворению Кольриджа «Кубла-Хан»: «Поэту не надо придумывать стихи, они открываются ему сами… Место, где протекает Альф, священная река, было открыто, а не придумано»'. Подлинное искусство, по Форду, это всегда открытие и никогда не выдумка. Искусство он приравнивает к духовности, а подлинное искусство — к духовному озарению.

Девушке — мы теперь знаем, что ее зовут Бани, — удается проникнуть в жизнь Форда и подчинить его себе. Какое-то время их свидания проходят втайне, а потом Форд звонит жене и сообщает, что они с Банни уезжают. Корин в конце концов разыскивает любовников в их запущенной квартире. Тут Банни предстает воплощением матери Форда и одновременно — бездушного общества, задавшегося целью заглушить в нем творческий дар и изгнать его из опрокинутого леса. Сам Форд, каким его застает Корин, совсем опустился — он привычно пьян и уже не способен писать настоящие стихи.

Сэлинджер проводит своего героя Рэймонда Форда через три этапа творческого и духовного бытия. Сначала он предстает перед нами ребенком, находящимся под удушающей властью матери. Но творческое начало в нем оказывается сильнее внешних обстоятельств и развивается вглубь, подобно тому как кронами вниз прорастает опрокинутый лес. Так Форд вступает во второй этап, достигает подлинного художественного мастерства. На этом этапе он обретает способность посредничества между «подземной» сферой искусства и миром прозаической повседневности. На третьем этапе он выходит в «надземный» мир, где творческое начало в нем сдается перед теми разрушительными силами, которым когда-то сумело противостоять. В конце концов опрокинутый лес Форда оказывается вытянутым за корни на поверхность.

В повести «Опрокинутый лес» Сэлинджер ополчается на современное общество за то, что оно препятствует раскрытию духовной и художественной истины. Ради постижения этой истины и служения ей, утверждает он, настоящий художник должен отгородиться от повседневности, подобно ему как монахи затворяются в монастыре для служения Богу. Любопытно, что обо всем этом Сэлинджер пишет Именно в тот период, когда ему сильнее чем когда-либо хочется влиться в жизнь общества, якобы столь враждебного художнику.