Джакомо Мейербер. Его жизнь и музыкальная деятельность

«Каждая вещь имеет свой предел, – пишет о „Пророке“ Линднер, – и если внешний эффект применяется ко всему, то под конец теряешь всякую меру; тот, кто все время только поражает и поражает, в конце концов, при всем желании, перестает поражать. Сочинения Мейербера страдают в этом отношении избытком, который особенно сильно выступает в этой опере. Мы приведем для большей ясности одно довольно смелое сравнение: когда вас приглашают на большой обед, то вы были бы очень удивлены, если бы вам предложили хотя и питательный, но очень простой молочный суп; пища должна быть тоньше, изысканнее, более приятной для вкуса; гости даже не будут возражать, если в блюда прибавят некоторые пикантности; но если хозяин с самого начала станет всыпать вам в рот перец, соль и т. д., то он портит вкус, раздражает его и делает его невосприимчивым для дальнейшего наслаждения. Так же и музыка Мейербера притупляет чувства чрезмерным искусством гармонизации, постоянной яркостью красок, страдающих недостатком основных тонов в тех вещах, которые своей простотой, своим определенным отпечатком, которым они должны бы были отличаться, только бы еще сильнее и глубже захватывали».

Что же касается мнения о «Пророке» Шумана, этого ярого противника музыки Мейербера, то он, как и всегда, оставался глух ко всем красотам, рассыпанным в опере щедрою и искусною рукою автора. Он пишет Гиллеру: «Тут все в возбуждении благодаря „Пророку“, и я должен был много вынести по этому случаю. Музыка его мне кажется очень бедной, и у меня нет слов, чтобы выразить, как она мне противна». В своей записной книге он вместо отзыва написал просто: «„Пророк“, опера Дж. Мейербера», и под этими словами нарисовал могильный крест.

Между тем Шуман был несправедлив, столь предвзято относясь к «Пророку», помимо своего значения исторической оперы обладающему крупными художественными достоинствами, красотою, глубиною мелодий, большим драматизмом, верностью в изображении характеров, из которых самым удачным, прочувствованным, глубоким и величественным является характер Фидес, матери Иоанна.

Как при постановке «Гугенотов», так и теперь задолго до появления «Пророка» на сцене все журналы, газеты подготовляли почву новому произведению, подстрекая любопытство публики, жадной до всяких новинок. Мейербер отлично знал свою публику, и так как его богатство давало ему возможность заботиться не только о блеске постановки и хороших исполнителях, но и о подготовке публики к восторженному приему оперы, то он употреблял все средства, чтобы возбудить в будущих зрителях интерес к новому произведению. Генрих Лаубе говорит в своих воспоминаниях, что у Мейербера существовало нечто вроде настоящей канцелярии для своевременной подготовки общественного настроения.

«В Париже, в Берлине, в Лондоне – повсюду начинали тихонько напевать, когда надлежало появиться какому-нибудь новому его произведению или же когда предстояло повторение его оперы; с недели на неделю песня раздавалась все громче и громче, число городов и газет все увеличивалось, вопросы и заметки усиливались в forte, даже в fortissimo, пока барабанный бой не возвещал самого представления. Это была хорошо организованная канцелярия».

Гейне со свойственным ему неподражаемым и злым юмором называет Мейербера не только музыкальным дирижером, но капельмейстером своей славы, оркестром которой он управляет. «Он кивнет головой, и все трубы больших журналов раздаются в унисон; он мигнет глазами, и все скрипки поют ему хвалу; он шевельнет чуть заметно левой ноздрей, и все флажолеты фельетонов наигрывают сладчайшую лесть». Благодаря своему знанию людей, умению пользоваться ими Мейербер достигал того, что его оперы имели сразу колоссальный успех, между тем как оперы многих других великих композиторов должны были ждать долгие годы того успеха, который они заслуживали.

Одним из главных поборников славы Мейербера, его поклонником и другом был Гуэн, преданность которого была просто баснословна и дала повод некоторым предполагать, что оперы Мейербера написаны им и проданы Мейерберу; иначе не могли себе объяснить той самоотверженной заботливости, с какой Гуэн относился к произведениям своего друга. Гейне шутит по этому поводу:

«Эта музыка, которою все занимаются, одни – чтобы вознести ее до небес, другие – чтобы унизить ее, эта знаменитая музыка обладает лишь тем недостатком, что она не мейерберовская. Имя Мейербера, известное всей Европе, – не более как псевдоним, под которым скрывается один из скромных гениев, легко эксплуатируемых знаменитыми авантюристами. Если в Германии и существуют простаки, способные не видеть подлога, то во Франции всякий знает, что пресловутый Мейербер не кто иной, как Гуэн, юный композитор с большим дарованием, но которому служба в почтовом ведомстве не позволяет подписываться на своих произведениях и который без этого обстоятельства и чрезмерной скромности характера был бы теперь всемирно известен».

Причина такого нелепого предположения имела своим основанием то, что Гуэн, преданный Мейерберу всей душой, иначе не говорил, как «наш „Роберт“», «наши „Гугеноты“», «мы имели успех» и так далее. Гуэн не обладал ни малейшим музыкальным дарованием, отличался далеко не художественной внешностью, был стар, служил в почтовом ведомстве и все свое время, свободное от занятий, посвящал попечениям об операх Мейербера, которого иначе не называл, как «le ma^itre» (господин, маэстро), и о котором говорил, как о Мессии. Мейербер был его идолом, его божеством, и при виде маэстро лицо его поклонника преображалось, принимало блаженное, восторженное выражение. Он аккуратно посещал все концерты, все собрания, где исполнялась хоть одна нота из произведений Мейербера. Он посещал врагов Мейербера в надежде горячностью своих убеждений обратить их в друзей; посещал друзей его, чтобы поддержать их рвение. «Все время его проходит в этом, утро, вечер, день и ночь – без устали. Пламенная душа в железном теле». Мейербер был всепоглощающей идеей его существования, овладевшей его помыслами и чувствами; перед каждой постановкой новой оперы Гуэн разъезжал по всему Парижу, развозя друзьям и знакомым билеты. У него была особая записная книжка, в которую он вносил не только деловые заметки, но и провинности знакомых по отношению к его идолу. Так, Блаз де Бюри рассказывает, что он однажды не получил билета на первое представление «Звезды Севера», несмотря на обещание Мейербера, который всегда держал данное им слово. Удивленный такой случайностью Бюри заподозрил, что здесь не обошлось без участия Гуэна, и не ошибся. Встретившись с ним однажды в коридоре оперы, Бюри сказал ему:

– А знаете ли, что я на вас сердит.

– В чем дело?

– Ведь если я присутствовал на первом представлении «Звезды Севера», то…

– Вот, – перебил его Гуэн, – как раз этого-то я и ждал.

При этих словах он вытащил свою записную книжку из кармана, стал в ней что-то искать и наконец прочел, ударяя на каждом слове: «Ложа № такой-то на первое представление „Звезды Севера“ была продана ровно в восемь часов вечера на площади Оперы за двести тридцать франков». Тогда только Бюри догадался, в чем дело. В день первого представления он занимался фехтованием со своим преподавателем, личностью темной и сомнительной честности. Прощаясь с ним, он имел неосторожность попросить его справиться у швейцара, не прислан ли ожидаемый билет. Хитрый господин смекнул, какую выгоду ему может доставить этот билет: воспользовавшись данным ему поручением, он завладел им и продал затем за громадную сумму.

Гуэн, этот преданный и ревностный друг, не только радел о славе своего владыки, но наблюдал за всем, что имело хоть какое-либо отношение к нему, прислушивался к разговорам и следил за поступками всех знакомых, карая и награждая их по своему усмотрению. Увидит ли он двух, трех беседующих людей, он бежит к ним в надежде услышать что-нибудь о Мейербере и когда узнает, что они толкуют о посторонних вещах, то награждает их бранью: «Дураки, – говорит он, – они ни слова не сказали о нем!» Он появлялся всюду, вербуя приверженцев своему божеству. Но когда приближался день первого представления, то волнение его доходило до страшных размеров; бедный старик лишался сна, аппетита. «А что, если кто-нибудь подстроит интригу?» – и при одной мысли об этом у него волосы становились дыбом, он дрожал, бледнел, запирался у себя, боясь шевельнуться. Наконец час наставал, – Гуэн грустно направлялся к Опере и входил в залу, пряча лицо в платок. Сердце его готово было разорваться на части; он слушал, боясь взглянуть. «Это что за шум? Аплодируют! Победа, победа! Публика не так бессмысленна, как я полагал!» И он плакал от радости. На другой день старичок начинал свой поход, возвещая в столице, как герольд, рождение нового произведения – шедевра. Во время первого представления «Роберта», как уже известно, свалилась люстра.

– О, – воскликнул Мейербер, – лишь бы не повредило успеху.

– Ma^itre, это ничего, – возразил Гуэн, стараясь казаться уверенным.

Занавес, поднимаясь над монастырем св. Розалии, чуть было не раздавил Тальони.

– Еще! – воскликнул Мейербер в страшном испуге.

– Ma^itre, это все ничего, – повторял Гуэн, вид которого противоречил голосу.

В последнем акте Нури проваливается в трап вместе с Бертрамом.

– Ну, теперь мы погибли, – говорит Мейербер. Гуэн все повторяет: «Это ничего, это ничего». Несмотря на дурные предзнаменования, артистов и композитора вызывали с криками восторга.

– Ах, у меня отлегло от сердца! – говорит Гуэн. – Признаюсь вам, ma^itre, я дрожал и три раза чуть было не упал в обморок.

Мейербер хотел увлечь его к себе.

– Нет, ma^itre, – сказал Гуэн, – я едва стою на ногах. Вот уже три месяца, что я не сплю. Ступайте спать и пустите меня тоже спать.

Придя домой, этот самоотверженный друг лишился чувств.

Другим, хотя более корыстолюбивым, но не менее могущественным организатором успехов представлений был известный всему Парижу Огюст. Этот геркулес с широкими «звучными» руками был не кто иной, как Глава партии клакеров, которая, очевидно, была правильно организована и доставляла своему хозяину ежегодный доход от тридцати до сорока тысяч франков. Огюст появлялся в театре всегда в самом необыкновенном костюме, по ярким, резким цветам которого его узнавали члены его труппы, ожидающие сигнала в решительный момент. Так как от его благосклонности зависело многое, то все участвующие в представлениях певцы, певицы и танцовщицы относились к Огюсту с должным почтением, оказывали ему всякого рода внимание и любезность, а главное, не забывали его в дни своего дебюта или бенефиса. Огюст в полном сознании своего могущества восклицал иногда: «Какого громадного успеха я вчера достиг!» Он присутствовал на всех репетициях, держал себя с большим авторитетом, давал советы, и даже Мейербер нередко справлялся с его мнением. Однажды Огюст прервал длинную арию словами:

– Вот опасный номер.

– Вы думаете? – спросил Мейербер.

– Я уверен. Если у вас много друзей в зале, которые «поддержат» его, я велю своим людям «продолжать», но не ручаюсь ни за что.

– В таком случае, – сказал Мейербер, – сократите его: вы в этом более сведущи, чем я.

В противоположность обществу клакеров в Париже существовали так называемые «зевуны», обязанность которых состояла в том, что они зевали во время исполнения вещи, чем наводили уныние на публику и проваливали произведение. Их нанимали, так же как клакеров, когда желали повредить успеху какой-нибудь пьесы. К сожалению, нельзя обойти молчанием того факта, что Мейербер сам прибегал к их посредству, когда желал провалить произведение какого-нибудь из своих соперников. Мало того: зная, что его присутствие в театре не может не быть замечено, он иногда делал вид, что засыпает сам, чтобы еще сильнее подчеркнуть всю скуку пьесы. Мирекур рассказывает, что однажды Мейербер появился в своей ложе во время исполнения г-жой Бозио ее лучшей арии из «Семирамиды» Россини. «Мейербер повернулся к сцене, прослушал и начал аплодировать, желая показать, что он платит справедливую дань лишь таланту певицы. Затем в конце первого акта он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и сделал вид, что погрузился в сладкий сон. На него смотрят со всех концов залы; шепчут, возмущаются. „Не обращайте внимания, – говорит своим соседям Жюль Сандо, случайно находившийся в оркестре, – это Мейербер: он себе выгадывает одного „зевуна“ (il s’'economise un dormeur)“.»