Джалалиддин Руми

«Ученейшие мужи мира! Да будет ведомо вам, что «страсть к нагроможденным кантарам золота и серебра, меченым коням» и прочему, упомянутому в стихе четырнадцатом третьей суры Корана, а также медресе и ханаки предоставил я, покинув их, к услугам людей выдающихся и знатных. Ни на какой пост не претендую я, ни на что на свете не зарюсь, да будут обильными богатства этих господ, да вкусят они сладость мира сего. Мы же удалились от него в уединение. От славы заперлись у себя в доме. И даже запрещаемый, объявленный харамом ребаб выпустили бы из рук своих и вручили бы им, если бы был им он надобен. Ведь лишь от униженности и заброшенности ребаба взяли мы его в длани свои, ибо расположение к несчастным и униженным завещано мужам истины и веры самим пророком».

Опоздали, святейшие! Если раньше не удалось, то теперь и подавно никто не в силах отобрать у него ребаб. Придется вам проглотить пилюлю, как она ни горька…

–

Через несколько дней старик факих, всегда живший чужим умом, подражавший другим улемам, встретил в ювелирном ряду Аляэддина Сирьянуса и, не удержавшись, посетовал:

— Так-то оно так, сынок. Но ведь я прочел столько книг, что и на ишаке не увезти. И нигде не встречал ни строки, в которой было бы сказано о дозволенности вашего ребаба!

Сирьянус больше прочих мюридов Джалалиддина торжествовал победу над черными джуббе — эти длинные кафтаны колоколом носили все здешние богословы. Но в отличие от учителя он не был обязан облекать свои мысли в облатки ученой вежливости и не преминул воспользоваться этой свободой:

— Что поделать, отец, если ты читал их, как ишак, а потому и ничего не понял!

…Внемлите наставлениям моим И предостережениям моим! Дабы стыда и скорби избежать, Не надо неразумно подражать. В суфийскую обитель на ночлег Заехал некий божий человек. В хлеву осла поставил своего, И сена дал, и напоил его… Суфии нищие сидели в том Прибежище, томимые постом… Поймешь ли ты, который сыт всегда, Чту иногда с людьми творит нужда? Орава тех голодных в хлев пошла, Решив немедленно продать осла. «Ведь сам пророк — посланник вечных сил — В беде вкушать и падаль разрешил!» И продали осла, и принесли Еды, вина, светильники зажгли. «Сегодня добрый ужин будет нам!» — Кричали, подымая шум и гам. «До коих пор терпеть нам? — говорят. — Поститься по четыре дня подряд? Доколе подвиг наш? До коих пор Корзинки этой нищенской позор? Что мы, не люди, что ли? Пусть у нас Веселье погостит на этот раз!» Позвали — надо к чести их сказать — И обворованного пировать. Явили гостю множество забот, Спросили, как зовут и где живет. Старик, что до смерти в пути устал, От них любовь и ласку увидал. Один бедняге ноги растирал, А этот пыль из платья выбивал. А третий даже руки целовал. И гость, обвороженный, им сказал: «Коль я сегодня не повеселюсь, Когда ж еще, друзья? Сегодня пусть!» Поужинали. После же вина Сердцам потребны пляска и струна. Обнявшись, все они пустились в пляс. Густая пыль в трапезной поднялась. То в лад они, притопывая, шли, То бородами пыль со стен мели. Так вот они, суфии! Вот они, Святые. Ты на их позор взгляни! Средь тысяч их найдешь ли одного, В чьем сердце обитает божество? *** Придется ль мне до той поры дожить, Когда без притч смогу я говорить? Сорву ль непонимания печать, Чтоб истину открыто возглашать? Волною моря пена рождена, И пеной прикрывается волна. Так истина, как моря глубина, Под пеной притч порою не видна. Вот вижу я, что занимает вас Теперь одно — чем кончится рассказ, Что вас он привлекает, как детей — Торгаш с лотком орехов и сластей. Итак, мой друг, продолжим, — и добро, Коль отличишь от скорлупы ядро! *** Один из них, на возвышенье сев, Завел печальный, сладостный напев. Как будто кровью сердца истекал, Он пел: «Осел пропал! Осел пропал!» И круг суфиев в лад рукоплескал, И хором пели все: «Осел пропал!» И их восторг приезжим овладел. «Осел пропал!» — всех громче он запел. Так веселились до утра, А утром разошлись, сказав: «Пора!» Приезжий задержался, ибо он С дороги был всех больше утомлен. Потом собрался в путь, во двор сошел, Но ослика в конюшне не нашел. Раскинув мыслями, решил: «Ага! Его на водопой увел слуга». Слуга пришел, скотину не привел. Старик его спросил: «А где осел?» «Как где? — слуга в ответ. — Сам знаешь где! Не у тебя ль, почтенный, в бороде?!» А гость ему: «Ты толком отвечай, К пустым уверткам, друг, не прибегай! Осла тебе я поручил? Тебе! Верни мне то, что я вручил тебе! Да и слова Писания гласят: «Врученное тебе отдай назад!» А если ты упорствуешь, так вот — Неподалеку и судья живет!» Слуга ему в ответ: «При чем судья? Осла твои же продали друзья! Что с их оравой мог поделать я? В опасности была и жизнь моя! Когда оставишь кошкам потроха На сохраненье, долго ль до греха! Ведь ослик ваш для них, скажу я вам, Был что котенок ста голодным псам!» Суфий слуге: «Допустим, что осла Насильно эта шайка увела. Так почему же ты не прибежал И мне об их злодействе не сказал? Сто средств тогда бы я сумел найти, Чтоб ослика от гибели спасти!» Слуга ему: «Три раза прибегал, А ты всех громче пел: «Осел пропал!» И уходил я прочь и думал: «Он Об этом деле сам осведомлен И радуется участи такой. Ну что ж, на то ведь он аскет, святой!» Суфий вздохнул: «Я сам себя сгубил. Себя я подражанием убил Тем, кто в душе убили стыд и честь, Увы, за то, чтоб выпить и поесть!..» [2]

2

2. Перевод В. Державина.

КОНЕЦ СВЕЧИ ПЕРВОЙ

…На лице Джалалиддина обозначилась улыбка. И застыла. Уж не чудится ли ему? Послышались приглушенные звуки ребаба.

Затрещал фитиль, пламя заколебалось. Чувствуя, как в нем под темными сводами, где-то в самых глубинах приближается отзвук экстаза, он потянулся к щипцам у подсвечника, снял нагар с фитиля.

Снова заговорили едва слышно струны ребаба. Неужто его сын Велед угадал мысли отца? Или, памятуя о том, как действует на отца музыка, решил направить в иную сторону ход его мыслей: в последнее время он явственно стал побаиваться его сосредоточенных ночных уединений. Вряд ли, скорее всего любимец истины Велед просто соскучился: стыдится лечь, раз отец бодрствует, вот и взял в руки ребаб, думая, что его не услышат.

Эта мысль погасила зарницы радости, направив его размышления по старому руслу, к тому далекому вечеру, когда они в багдадском медресе слушали слова отца о непотребстве халифа, развлекающегося запретными забавами.

Музыка — как женщина. Можно употреблять ее, точно наложницу, усыпляя в себе человека и теша скота, как употреблял халиф Насир Лидиниллах.

Но можно и любить ее, стремиться к слиянию с нею в единое и так сделать первый шаг к пробуждению в себе истинной человеческой сущности.

Сэма — блаженное слушание. И оно так же отличается от развлечений халифа, как любовь от похоти.

Да, он мог понять отца и сейчас. Султан Улемов знал, что такое сэма. И если все же ратовал против музыки, то на это у него была другая причина.

Сэма — пробуждение. Но узник в темнице не желает пробуждения: оно лишний раз подтвердит его плен. Тот же, кто заснул в розовом саду, просыпается с радостью, тем более что сны его были тягостны. Музыка для свадеб и праздников — не для траура.

«Все суфии до сей поры, даже такие великие поэты, как Санайи и Аттар, больше говорили о разлуке. Наша же речь — о свидании. В этом суть».

Султан Улемов весь принадлежал к прежней эпохе плача и стенаний. Его сын Джалалиддин предвещал новую.

Воистину благословенна судьба, что в Конье простой народ любит музыку и стихи. После того как он, Джалалиддин, прожил здесь почти полвека, звуки ная и ребаба, голоса певцов, и правда, стали слышаться в городе не реже, чем заунывное причитание муэдзинов. И когда хоронят кого-либо из его учеников, не хафизы, читающие Коран, не имамы идут впереди носилок, а музыканты и мюриды, пляшущие и поющие песни на стихи учителя, ибо лежит на носилках не просто мусульманин, а ашик, что значит влюбленный. Влюбленные же не умирают. «Не о разлуке, а о свидании наша речь…»

Но чтобы вести речь о свидании, надо было познать все виды разлук, подобно тому, как иные познают все сорта дынь, все виды начертания букв, все движения звезд.

И первая из них — разлука с родиной свершилась для него в Багдаде…

НЕСОСТОЯВШАЯСЯ КАРА

От проповеди, которую Султан Улемов по просьбе шейха Сухраварди прочел в соборной мечети Багдада, в памяти Джалалиддина осталось только великолепие ковров, устилавших пол, громады свисавших со свода светильников, дробивших пламя сотен свечей в граненых хрустальных подвесках, тесные ряды толпы, бороды улемов, но ни одного лица, ни одного слова из пророчески грозной речи отца, — верно, она повторяла уже слышанное.

Однако и сейчас, через полвека, стоило закрыть глаза, как перед ним в мельчайших деталях — до крохотного развода, похожего на молодой огурец, вставало пятно на обмазанной глиной стене в келье багдадского медресе, перед которой он провел бессонную ночь. На этой стене разыгрались перед ним страшные картины вечной разлуки с Балхом.

–

Не успели они вернуться из мечети, как по Багдаду разнеслась весть: войско Чингисхана, разрушив многие города Хорасана, обложило Балх.

Всю ночь напролет молились Султан Улемов, его сыновья и мюриды. О чем молился отец, сын не знал: лишь время от времени беззвучно шевелившиеся губы его вдруг произносили: «Хвала всемилостивому и всемогущему!»

Быть может, отец благодарил Аллаха за наказание нечестивых улемов, а может, за спасительное откровение, приказавшее ему покинуть Хорасан, как знать? Сам же Джалалиддин страстно и исступленно, в слезах, с отчаянием, в последней надежде просил милости к старой кормилице Насибе, к сестре своей Фатиме, к ее еще не рожденному ребенку, к Синану, ко всем друзьям его игр и занятий, ко всем, кого он успел узнать и кого даже ни разу не видел в родном городе. Собственно, все молитвы человечества сводятся к одной: «О боже, сделай, чтоб не свершилось то, что должно свершиться!»

Его мольбы остались без ответа. Чингисхан взял город. И в отместку за гибель любимого внука Мутугана, убитого в сражении, неподалеку от Балха, велел перебить всех.

Шах Мухаммад, как и предсказывал Бахааддин Велед, бесславно бежал и кончил земной путь где-то на пустынном песчаном острове в Каспийском море.

Сбылось устрашающее пророчество Султана Улемов. Но не сбылась предсказанная им кара. В Багдаде предсказал он ее и халифу Насиру Лидиниллаху. Но тот, вдосталь насладившись нечестием и пороком, спокойно умер своею смертью. Когда же через тридцать семь лет монголы захватили Багдад, то вместо него запихнули в мешок и умертвили пинками другого халифа, Аль-Мутасим Биллаха, который, правда, мало чем отличался от первого и вполне заслужил такую же кару.