Джамбаттиста Вико

Но как возможно достоверное знание о прошлом? И на этот вопрос Вико дает ответ в цитированном выше отрывке. Дело в том, что «творящий вещи сам же о них и рассказывает». Поэтому социально-историческое познание аналогично геометрическому и так же, как и это последнее, подвластно принципу тождества истинности и продуцирования объекта. Это значит, что человек творит историю в двояком смысле: как последовательность реальных событий и свершений в разных областях общественной жизни и как повествование об этих свершениях. И первый аспект неотделим от второго.

Впоследствии Гегель обратил внимание на двусмысленность самого слова «история», которое одновременно обозначает и реальный процесс событий, и рассказ о нем. Этимологическая аргументация — излюбленный прием у Вико. Из его тезиса следует, что история идей, историческое сознание человечества — необходимая сторона реального исторического процесса, а не «эпифеномен», т. е. явление, которое никакого влияния не оказывает. Сознание — реальный фактор исторического процесса, изнутри вплетающийся в его ткань, а не искусственный придаток, от которого можно легко освободиться, чтобы рассматривать общество «в чистом виде». Этого не удастся достигнуть, пока люди остаются людьми, т. е. творцами своей истории, а не марионетками на службе таинственной высшей силы. Но из этого не следует, что «история вещей» (реальная последовательность исторических событий) с прозрачной ясностью отражается в истории идей. Напротив, в памятниках духовной культуры реальная жизнь общества зашифрована, или, пользуясь выражением Вико, запечатлена в «иероглифах», которые нужно еще научиться читать, а не принимать буквально или вовсе отбрасывать как бессмысленный невнятный лепет варварских времен. В понимании этого состоит непреходящая заслуга неаполитанского философа перед методологией общественной науки. Подобно Бэкону в естествознании Вико стремится в истории рассеять предрассудки, порожденные антиисторическим пониманием прошлого человеческого общества. Они сконцентрированы в учении юристов (Гроция, Селдена, Пуфендорфа) и философов (Гоббса, Спинозы, Локка) о «естественном праве» и договорном происхождении государств. Но критика Бэкона соответствовала духу времени, тогда как Вико шел против течения. Он обвинял упомянутых юристов и философов в том, что при рассмотрении древнейшего периода человеческой истории они исходят из современных им понятий абстрактно-теоретической философии права, подменяя этими понятиями образ мыслей, а следовательно, и правовые представления, характерные для людей той эпохи.

Борьба с «идолами» или «призраками» социального познания составляет существенный момент гносеологического обоснования «новой науки», хотя сам автор и не пользуется этой бэконовской терминологией. Подобно английскому философу он ищет корни заблуждений по частным вопросам в общих свойствах человеческого ума, которые и создают постоянную возможность, психологическую предрасположенность к заблуждению, проявляющуюся по-разному в зависимости от обстоятельств. Так, два основных «идола» социального познания — «тщеславие наций» и «тщеславие ученых» — коренятся в том, «что там, где люди не могут составить никакого представления о далеких и неизвестных вещах, они судят о них по вещам известным и имеющимся налицо» (3, 73). «Тщеславие наций»-некритическое, иногда даже фанатическое убеждение в своей исключительности и в своем превосходстве над другими народами. Злободневно звучит рассуждение Вико о спеси «китайцев, кичившихся тем, что они заложили основы Культуры в древнем мире». Современный мир уже знакомит на практике с прелестями великоханьского шовинизма, ставшего официальной политикой нынешних пекинских правителей. Причина тщеславия наций в том, что позднейшие завоевания зрелой цивилизации проецируются на самое начало ее истории и рассматриваются как доказательство «избранности» того или другого народа. «Тщеславие ученых» — также склонность человека судить о прошлом на основании настоящего и о других людях — на основании представлений о том, какими им следует быть. Только теперь это относится к самим ученым. Последние, выработав в тиши кабинетов определенные понятия о вещах, устраивают затем суд над своими предками, снисходительно одобряя или уничижительно порицая те или иные установления прошлого в зависимости от того, насколько эти установления соответствуют их собственным понятиям, которые, разумеется, превыше всего. Разве могло быть у «первых людей» отвлеченное понятие договорных отношений, выработанное протестантскими юристами и философами XVII в.? «Бенедикт Спиноза говорит о Государстве так, как если бы оно было Обществом Купцов… Гроций, больше обоих других (Дж. Сельдена и С. Пуффендорфа. — М.л.) и ученый и начитанный, почти в каждой детали своего учения побивает Римских Юристов; но удары его падают в пустоту, так как Римляне устанавливали свои Основания Справедливого на Достоверности Авторитета Рода Человеческого (т. е. на основе „здравого смысла“, а этот последний есть исторически обусловленное понимание необходимого и полезного. — М. К.),а не на „Авторитете Ученых“» (там же, 110; 119). И действительно, могли ли законодатели древности обладать утонченным философским интеллектом создателей теории естественного права?

Чтобы избежать искажения исторического прошлого, следует вникнуть в образ мыслей и чувствований далеких эпох, постоянно быть начеку, борясь с бессознательно действующей привычкой уподоблять прошлое настоящему. Конечно, куда как легче перевести «странные» речи призрачных исторических персонажей в удобную для нас форму, предварительно адаптировав текст и опустив «непонятное». Можно сослаться при этом на несущественность произведенных купюр или на то, что исключенные места неудачны, нетипичны для разбираемого автора. Но как раз «непонятное» чаще всего и выражает дистанцию, отделяющую настоящее время от прошлого. И подлинный историк призван перебросить мост от одной эпохи к другой, а не упразднять задачу простым росчерком пера.

Теперь это азбука историзма, но не потому ли эти мысли кажутся азбучными, что двести с лишним лет назад началась пропаганда «нового критического искусства», обращенного против антиисторических догм тогдашнего социального мышления. Справедливо отмечает М. А. Лифшиц, что Вико превращает свой анализ «в критику современной ему научной критики» (см. там же, XV). Буржуазные мыслители XVII–XVIII вв. опирались на догму о неизменной человеческой природе, не сознавая исторической обусловленности своих представлений, проникнутых специфически буржуазным духом (юридическое равенство, ограничение власти государства «разумными пределами» и т. д.). Но всегда ли человеческая природа была такой, какой хотели ее видеть теоретики поднимавшейся буржуазии, — вот вопрос, который не приходил им в голову, а между тем решение составляет необходимую предпосылку любой социальной доктрины. «Мир наций был несомненно создан людьми», — не уставал повторять Вико. Так не должны ли мы сначала уяснить, что же такое человек и можно ли считать его природу неизменной?

Глава IV ФИЛОСОФСКО-АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ

так, «новое критическое искусство», предназначенное освободить социальное познание «от пелены предрассуждений», подразумевает прежде всего философское постижение человеческой природы, иначе у нас не будет критерия для оценки достоверности и фактов, и концепций и все будет зависеть от того, доверяем ли мы дошедшим до нас свидетельствам или нет. Идея критики традиции неотделима от рационализма, и не случайно во второй половине XVII в. появляется множество книг под названием «критическая история». Образцом для многих других сочинений послужила книга Р. Симона «Критическая история Ветхого Завета» (1678). Но такая критика опиралась на абстрактно-метафизический постулат о «чистом разуме», который всегда и повсюду якобы тождествен по своему содержанию. Следовательно, она была некритична по отношению к самой себе, и ее догматичность состояла в том, что она без страха и сомнения, но также и без какого-либо исследования отождествила сущность человека с «чистым разумом». Но, говоря словами Вико, это — «человек, каким он должен быть», а не каков он есть на самом деле.

Большое впечатление производит это стремление Вико спуститься с высот идеала, сотканного из философских абстракций, на грешную землю, на которой живут и действуют люди из плоти и крови, в подавляющем большинстве своем не знающие философских трактатов. Платоновскую концепцию человека он именует «философским героизмом». У Платона, пишет Вико, «герой превосходит человека, а не только животное; животное — раб страстей; человек, находящийся посредине между героем и животным, сражается со страстями; Герой — тот, кто с наслаждением повелевает страстями; таким образом Героическое естество находится посредине между Божественной и Человеческой природой» (3, 201). Стало быть, философия Платона имеет в виду, как бы мы теперь сказали, «сверхчеловека» — полубога, или святого подвижника, если воспользоваться языком христианства. Рассуждениями подобного рода Вико не устает напоминать читателю о своем благочестии и верности католической церкви, но это не имеет прямого отношения к предмету исследования. Ведь им является, по определению Вико, «общая природа наций», которые заведомо не состоят из людей святой жизни. Коррелятом общей природы наций должна быть общая природа человека, а не исключительные экземпляры, которых и людьми-то в собственном смысле слова нельзя назвать.

Выходит, ошибка философов в том, что они принимают исключение за правило или, вернее, высшее развитие человечности, приобщающее человека к божеству, за исходное ее состояние или среднюю норму бытия. Так Вико вводит в размышление о человеке идею развития, которая была чужда ведущим социальным мыслителям его времени, исходившим из представления об уже неведомо как сформировавшемся человеке с неизвестно откуда взявшейся способностью четкого рассудочного определения своего интереса. Эти мыслители брали за основу рассуждений, по выражению Вико, «развитую человеческую природу», не показывая, как она сформировалась. Да они и не могли этого сделать, ибо у них не было метода — ключа, чтобы открыть сокровищницу знаний о древнейшем периоде человеческой истории и об исходной фазе развития самого человека. В их оправдание надо, конечно, сказать, чтобы не исказить реального исторического смысла просветительских концепций естественного права и общественного договора, что для них было важно показать несовместимость феодальной организации общества с буржуазным правосознанием, которое они и называли «естественным светом разума». И этой цели они достигли, разрушив феодализм «в уме» задолго до того, как возмущенные народы покончили с ним на деле. В подготовке революционного сознания переходной эпохи — великая заслуга Гроция, Спинозы, Пуфендорфа и их последователей.

Философия человека, или, как ее теперь называют, философская антропология, возникла с незапамятных времен, и движущей силой всех ее вариантов был императив «познай самого себя». Поэтому она всегда опиралась на самосознание человека и анализ его данных. Этот самоанализ на философском языке называют рефлексией. Данным понятием широко пользуется и наш автор. По Вико, рефлексия прежде всего дает нам знание общих элементов «человеческой природы», т. е. определяющих особенностей человеческого существа по сравнению с животными, с которыми у него все же есть кое-что общее. Сознание человеком своей специфики по сравнению с животным и в то же время связи с ним — исходное и исторически самое первое положение философской антропологии, присутствующее еще у античных мудрецов. Таким образом, исходный факт самосознания — связь и различие психического и физического. Дальнейшее уже неопределенно, ибо связь этих двух явлений можно понимать по-разному. Но какую бы теорию мы ни приняли, исходный пункт остается непоколебленным; даже если мы признаем различие психического и физического иллюзорным, сам факт существования такой иллюзии самосознания неоспорим.

Глубокая оригинальность Вико как философа заметна опытному глазу сразу еще при первом, даже самом беглом ознакомлении с текстом. Вот центральный антропологический тезис философа: «Человек в собственном смысле — не что иное, как ум, тело и речь, а речь помещается посредине между умом и телом» (там же, 435). Банальное различие ума и тела превращается у мыслителя в триадическую схему, в которой роль связующего звена между телесным и духовным выполняет язык. Для того времени это звучит весьма необычно и интригующе даже для нас, хотя нас нелегко чем-либо в этом отношении удивить при достижениях современного языкознания. В мышлении XVII–XIX вв. язык рассматривался только как подспорье, как средство закрепления готовых мыслей. Считалось, что идея живет в сознании еще до того, как выражена в слове, устном или печатном. Слово — всего лишь знак, звучащий или зримый, все назначение которого — облегчить работу чистого сознания и удержать в памяти представления, обозначаемые знаком. Таков был взгляд английского классического эмпиризма и школы Кондильяка во Франции. Распространенность такого подхода, по-видимому, объяснялась влиянием дуалистической парадигмы христианской концепции человека, отделявшей «чистый» дух от «нечистой» плоти. Полтора тысячелетия пропаганды этой доктрины способствовали закреплению определенных привычек мышления, продолжавших действовать и на умы, давно освободившиеся от религиозных представлений. В этих условиях мысль Вико была по-настоящему новаторской: язык — явление своеобычное, не мертвый оттиск чистого сознания и не бессмысленные звуки чисто физической природы. Это воплощение духовного и вместе с тем одушевление телесного. Иначе говоря, речь позволяет человеку подчинить телесные движения, спонтанные импульсы плоти первому контролю сознания, т. е. в какой-то степени «укротить» их [2] . Затем при посредстве языка развиваются высшие формы сознания вплоть до рефлексии ученого. Следовательно, в акте речи мысль впервые формируется, а не только фиксируется, чтобы стать достоянием других. Но рефлексия, укоренившись в сознании, в свою очередь оказывает воздействие на язык, и этот последний под ее влиянием становится все менее «чувственным» и все более нейтрально абстрактным. Эта последующая «спиритуализация» языка (собственное выражение Вико) и породила ложное представление о его «чистом духе», не зависящем от телесных движений.

2

В современном языкознании понятия «язык» и «речь» тщательно различаются, но мы употребляем их как синонимы вслед за Вико, от которого нельзя требовать подобной точности.

Таким образом, развитие человека резюмируется в развитии языка. Это первый принципиально важный вывод философской антропологии Вико, очень существенный в общей конструкции «новой науки», как мы еще успеем убедиться. О его верности свидетельствует и изменение баланса воображения и рассудка: «Воображение тем сильнее, чем слабее рассудок» (там же, 84). Развитие человека есть, таким образом, движение от власти воображения к господству рассудка. Становление человека может быть изображено и как восхождение от рабства к свободе. «От рабства» пока что не в социологическом, а в философском смысле слова, означающем тираническую власть страстей. Свобода же есть самоопределение с помощью разума, контролирующего аффективную жизнь. В пароксизме страсти человек не владеет собой, находится, как мы выражаемся, в обыденной жизни, «вне себя», т. е. определяется к действию как будто бы внешней силой, хотя это его собственная страсть. Свобода есть самообладание, т. е. способность побуждать себя к действию. Аксиома 53 «Новой науки» гласит: «Люди сначала чувствуют, не замечая; потом замечают взволнованной и смущенной душой; наконец обсуждают чистым умом» (там же, 88). «Чувствовать, не замечая» — это и значит находиться во власти аффектов. «Чистый же ум» — теоретическое рассмотрение вопроса, как бы мы сказали теперь, объективное изучение предмета, т. е. собственно научное мышление, черпающее стимул в себе самом, а не в непосредственной жизненной необходимости. Стало быть, само мышление тоже претерпевает изменение: сначала оно всецело погружено в повседневную практику жизни, лишь время от времени вспыхивая, освещая экстраординарные ситуации. Впоследствии это прерывистое мерцание превращается в ровный немеркнущий свет, позволяющий человеку обдуманно действовать, устраивать свою жизнь рационально, с комфортом и даже наслаждениями самого разнообразного свойства. Вот тут-то и вступает в силу закон кругового движения: развивая рефлексию в погоне за все более изощренными способами наслаждения, человек вторично попадает в рабство теперь уже не к диким страстям юности, а к интеллектуализированным, тем более разрушительным и ненасытным, что они ставят себе на службу всю изобретательность утонченного интеллекта. Природа людей «сначала жестока, потом сурова, затем мягка, после утонченна, наконец, распущенна» (там же, 91). Развитой интеллект дает возможность, достигнув знания «самых высоких вещей», выбрать «наилучшее», руководствоваться истиной, долгом и справедливостью. Но чистый разум сам по себе не способен управлять поведением людей; люди движимы чувствами, интеллект же дает лишь знание разумного и доброго, а желание следовать предписаниям разума не возникает автоматически вслед за пониманием. Наоборот, прямой конфликт между требованиями разума и душевным влечением — обычное явление. И здесь мы убеждаемся, что философская антропология Вико испытала на себе влияние теологической традиции, и в частности христианской догмы о грехопадении. В XVII в. эта догма заняла центральное место в учении янсенизма, выступившего против иезуитской неразборчивости в средствах во имя «святого дела» и требовавшего восстановления среди верующих суровой морали христианского долга. Проповедь моральной чистоты и осуждение беспринципных компромиссов, ставших, можно сказать, «второй натурой» католической церкви, сделали янсенистов популярными особенно во Франции. Под влиянием янсенизма находились великий физик и философ Блез Паскаль и величайший трагический поэт Жан Расин. Знал некоторые теоретические труды янсенистов и Вико, хотя и хранил молчание на сей счет, ибо выказать им какое-либо одобрение означало навлечь гнев «святейшего престола», относившегося к янсенистам хуже, чем к мусульманам. Под влиянием янсенистов, по-видимому, Вико развивает идею об «испорченности человеческой природы». Вот две характерные цитаты: «Но люди, вследствие своей испорченной природы тиранизированные себялюбием, преследуют главным образом только свою личную пользу; желая поэтому всего полезного для себя и ничего для товарища, они не могут совершить усилия, чтобы направить страсти к справедливости… так как они впали в последнюю степень утонченности или, лучше сказать, спеси, при которой они подобно зверям приходят в ярость из-за одного волоса… как бесчеловечные животные при полном душевном одиночестве… когда даже всего лишь двое не могут сойтись, так как каждый из двух преследует свое личное удовольствие или каприз…» (там же, 114; 469).