Джаваховское гнездо

Все смеются, несмотря на всю торжественность минуты.

— Ну, в путь! — скомандовал Ага-Керим, первый вскакивая на спину своего лихого коня, которого держит Аршак.

— До свидания, Люда! Валь остается тебе на помощь.

— Разумеется, ты можешь быть спокойна, «друг». Моя мудрость осенит своими крыльями и оградит от всякого зла питомник. Так, кажется, выражаются у вас в горах, Ага-Керим?

И опять взрыв смеха, не совсем беспечного, однако, покрывает слова Валентина.

Нина ласковым взором обдает его спокойное недетское лицо.

— О, милый, чуткий мальчик! Как он умеет шуткой всегда скрасить тяжелую минуту.

Люда крестит и целует Нину, Сандро. Даже Агу-Керима и Селима украдкой благословляет она.

— Возвращайтесь обратно с Даней! Да скорее!

— Оставайтесь с миром. И да хранит вас Бог!

Лошади идут рысью прямо с места. Всадники, как влитые, сидят в седле. Нина по-мужски, верхом, на своем Карабахе.

Селим осаживает коня и кричит Селтонет:

— Я не сержусь на тебя, Селта, нет!

* * *

Какая пытка! Больше месяца Даня переносит ее. Теперь ей яснее чем когда-либо, что ее обманули. Эта голубая комната-коробка, насыщенная одуряющим пряным ароматом, с дымком курильниц, туманящим мозг, эти ежедневные прогулки в горы, под густой чадрою, под наблюдением Гассана и его сыновей — все это только теперь начинает она понимать.

Даже в аул ее не пускают, оберегая, как пленницу. Она не смеет никуда выйти без разрешения Леилы-Фатьмы. Но хуже всего эти непонятные чары.

Раза три-четыре в неделю наезжают в усадьбу дочери наиба, важные, знатные гости. Тогда Леила-Фатьма наряжает ее в тот же белый, затканный серебром балахон, крепко затягивает на голове ее унизанную жемчугом повязку с покрывалом, насильно затемняет ее сознание каким-то составом изагадочными чарами наводит на нее сон, подчиняя страшной, неведомой, давящей, как кошмар, чужой воле. Кто-то точно говорит в такие минуты Дане: «Делай это!», «Поступай так!» И она подчиняется, хотя душа ее борется и тело тоже от нестерпимой усталости и муки. На этом теле есть следы ран. Она чувствует порою острую боль кинжала, вонзающегося в мягкую часть руки. Но ни крикнуть, ни произнести слова у нее нет силы. Или она танцует, танцует почти над землею, едва касаясь ее ногами, в каком-то странном полусне, при свете красных и желтых огней, которые поддерживает Леила-Фатьма. Иногда она поет заунывные восточные песни, которых не слыхала и не знала раньше. Иногда видит странные, таинственные картины из прошлого и будущего посетителей-гостей и говорит их им, склоняясь над гладкой поверхностью воды в кувшине или над пеплом, уложенным мягкою горкою в жерле бухара.

И при этом какие муки, какие муки она переживает!

По вечерам, когда нет гостей в доме, Леила-Фатьма ведет ее на утес. Гассан несет арфу за ними. И тут, стоя над бездной, разверзающейся у ее ног, Даня играет. Ее игру слышно далеко вокруг. Но никто не смеет подойти близко. Никто не видит ее хрупкой фигурки, укутанной с головы до ног чадрой. Ночь и горы ревниво берегут их тайны.

Горцы боятся, как проклятого места, усадьбы дочери наиба. Говорят, там поселился шайтан. Эта музыка не восхищает, а скорее пугает бестудцев.

Леила-Фатьма колдунья. Люди чуждаются ее.

Даня играет в присутствии Гассана и своей новой владычицы. А подальше, у костра, три дидайца, еще летом нанятые Леилой, стерегут баранов и коней. Их глаза хищно сверкают из-под лохматых папах, сдвинутых на самые брови, и страшно слышать их отрывистый говор.

Даня вздрагивает каждый раз, когда встречается взором со старшим из них, Мамедом. Этот по виду настоящий душман.

— Не бойся их, роза, не бойся! Это добрые люди — слуги мои, — успокаивает ее в такие минуты Леила-Фатьма, подмечая ее испуганный взгляд.

* * *

Целую неделю шли дожди. Горные потоки, эти бесконечные Койсу, получившие свое прозвище по имени мест, пересекаемых ими, расширились, надулись, потемнели.

С клекотом носились седые кавказские орлы. Полысела и сжалась как-то листва на чинарах. Летние цветы уныло умерли в котловинах. Отцветали дикие розы, и веяло тлением от их предсмертных улыбок.

Леила-Фатьма ходила всю эту неделю радостная, точно в праздник. Даня, напротив, осунулась, побледнела. Приходилось работать без устали последние дни. Все чаще и чаще наезжали посетители. Все чаще и чаще проделывала Леила-Фатьма над ней свои волшебства. Все реже и реже возникал между ними разговор о поездке по Кавказу, по Персии, по России, в Петербург.

И прилив отчаяния все сильнее и сильнее овладевал Даней. Все ближе, роднее и заманчивее начинало казаться недавно пережитое прошлое, все ближе и дороже представлялось милое, ею самою покинутое, Джаваховское гнездо.

Сначала бессознательно, робко толкнулась эта мысль ей в голову, потом ярче и определеннее осветила она усталый, отуманенный мозг. Желанной и прекрасной показалась бы малейшая возможность вернуться. Но — увы! Она понимала, что Леила-Фатьма не так легко согласится выпустить ее из своих цепких рук.

* * *

Снова сумрачный, слезливый день начинающейся осени. Снова плачут под дымкой тумана горы. Из бездны, как серые духи, ползут влажные облака. Тропинки в ущельях размыло.

Окно в сакле раскрыто настежь. Отдернут ковер от дверей. На подушках, брошенных на ковер, прикрытая буркой, лежит Даня.

Усталостью скованы ее члены. Все тело ноет и болит. Вчера она опять, подчиненная чужой воле, развлекала Леилиных гостей. О, как измучилась она! Как болит ее голова, грудь! Еще один такой вечер, и она, кажется, сойдет с ума. Нет! Нынче же надо прекратить все это. Нынче же скажет она Леиле-Фатьме: «Довольно! Время не ждет. Или ехать концертировать с арфой, или пусть отпустит ее обратно домой».

Домой!

Это слово выделилось случайно из вихря Даниных мыслей. А между тем как правдиво оно! Если и любили где-либо ее, Даню, и жалели, и ласкали ее, так это там, дома, в гнезде.

Гема, тетя Люда, Маруся, Сандро и даже «та», непонятная ей, энергичная суровая девушка, и та по-своему заботилась о ней.

Она, может быть, была права. Надо много и долго учиться, чтобы иметь возможность царить над людьми.

То, что заставляет проделывать ее Леила-Фатьма, разве это искусство? Разве это даст славу Дане? Разве может дать славу? Эта мысль так глубоко и цепко охватывает девочку, что она почти не слышит приблизившихся к ней шагов.

— О чем задумалась, моя роза? О чем, лазоревый цветик не наших полей?

Опять она, эта старуха, отравляющая Дане душу и мозг.

Острый, небывалый еще прилив злобы охватывает девочку. Вся дрожа, вскакивает она с подушки, вытягивается во весь рост.

— Что тебе надо от меня? Зачем ты пришла сюда? Зачем мучишь снова?

— Мучу тебя? — ломаный русский язык татарки едва умеет произносить слова. — Что ты, звезда души моей! Богатой, знатной хочет сделать тебя Леила-Фатьма. А ты — «мучишь»! Что ты! Что ты, бирюза моя!

Эта льстивая речь еще больше разжигает сердце Дани. Она еле владеет собой.

— Когда ты увезешь меня отсюда, из этой норы?!

— Скоро, яхонтовая, скоро…

Глаза дочери наиба прыгают, точно горящие светляки. Лукава и пронырлива ее улыбка.

Эта улыбка переполняет чашу терпения Дани.

— Ты лжешь! — вспыхивает она и топает ногою. — Ты лжешь, старуха! Ты никуда не повезешь меня!

Что-то новое пробуждается в лице Леилы. Остатки прежнего величия озаряют его. Теперь уже сама она вспыхивает в свою очередь, не меньше Дани.