Джебе - лучший полководец в армии Чигизхана

Бай Ли согласно закивал головой.

Ляо Шу взял лук у одного из воинов и, не целясь, выпустил стрелу, поразив мишень в центре:

– Научить можно любого, до определенного уровня, – начал Ляо Шу: – Но талант – это от бога. – Отдавая лук воину, задумчиво добавил:

– Или он есть, или его нет, – и, повернувшись к ним спиной, ушел в сопровождении юноши в дом.

После этого Чиркудай стал каждый день приходить на площадку как в монастыре. Но в первый день не обошлось без казуса: после тренировки все дружно пошли в невысокие строения, около которых разделись и стали смывать пот под огромными корчагами с водой. Чиркудай хотел пройти мимо, но Бай Ли показал ему головой в сторону помывочной. Мальчик поколебался, но разделся и встал под холодные струи воды. Ощущение было непонятное. Он мылся первый раз в жизни, если не считать того, когда попадал под дождь. Нарушал аратские традиции и знал это. С прошлой жизнью было покончено, раз и навсегда. Чиркудай понимал, что становится совсем другим, но каким, еще не ведал.

Когда вышел из душа, то своей рваной одежды не обнаружил. Вместо нее на лавочке лежали: короткий кафтан, китайские штаны, сапоги и войлочная шапка. Сверху кто-то аккуратно положил дротики, блестящий свисток и волосяную веревку, служившую ему поясом. Ее подарили ему ойраты, а старую, из монастыря, Худу распустил на силки.

Чиркудай занимался с китайскими воинами всю зиму. Его научили обращаться с конем. Животное откликалось на ласковые слова. Привыкало к новому хозяину.

Бои на коне с одним и несколькими противниками проводились ежедневно. Соперники были вооружены пиками, саблями арканами. Такое же оружие выдали Чиркудаю. Он научился им пользоваться. Кроме того, Чиркудай узнал некоторые хитрости: как положить коня на землю, а самому прикинуться мертвым, чтобы ударить в спину ничего не подозревающему противнику. Он научился на полном скаку поражать мишени из лука лучше всех и ловить пущенные в него стрелы, сжимая бока коня коленями, заставлял его уходить в сторону.

Чиркудай понял смысл дисциплины и своей слитности с десятком воинов, с сотней. Бай Ли приписал его в свой отряд. Во время построения Чиркудай сразу занимал отведенное ему место и ничем не отличался от китайцев. Его устраивала такая обеспеченная жизнь.

Но в один из весенних дней у Бай Ли произошел неприятный для сотника разговор с Ляо Шу. Они стояли около фехтовальщиков и о чем-то спорили. Чиркудай в это время отрабатывал приемы рукопашного боя с посохом против сабли. Он почти ничего не понял из разговора китайцев, хотя стал распознавать много киньских слов, но в основном это были команды построения, атаки, защиты и другие воинские приказы.

Бай Ли упорно возражал Ляо Шу, однако при этом не переставал кланяться. Ляо Шу был серьезен и непреклонен. Помахав веером, показывая этим, что разговор окончен, потомок императоров ушел в свой дом. Расстроенный сотник постоял немного посреди площади, посмотрел на Чиркудая и подозвал его кивком головы. Парнишка моментально выполнил приказ, подбежал к командиру и вытянулся перед ним в струнку, приставив к ноге посох. Бай Ли разочарованно махнул рукой, отменяя соблюдение формальностей.

Немного подумав, сотник хмуро сказал:

– Я тебя готовил в воины. Ты мог бы стать со временем хорошим командиром. Но Ляо Шу, – сотник вежливо поклонился в сторону дома потомка императоров, – говорит, что ты не останешься здесь. Пойдешь в степь со своим Худу-сеченом, – и сокрушенно помотав головой, сотник спросил сам у себя: – Для чего же я тебя тренировал, отдавая столько сил? – и огорченно махнув рукой, отпустил Чиркудая. Отвернулся и пошел к лучникам.

Чиркудай никак не отреагировал на это сообщение. Мысленно прикинул, что ему ближе: этот китайский гарнизон или вольная жизнь в степи? И не смог сам себе ответить. Для него и то и другое было пятьдесят на пятьдесят. За зиму Чиркудай научился считать и часто использовал это умение в размышлениях. Китайские иероглифы ему не поддавались, он их не понимал, хотя уйгурские буквы, которые ему показывал Худу-сечен, осознал. Он понял, что с их помощью можно запомнить даже то, что лишь промелькнуло в голове и исчезло. Однако складывать слова, читать и писать, еще не научился.

Вскоре нестареющий юноша позвал Худу-сечена и Чиркудая к Ляо Шу. Китаец сидел в своем кресле, глубоко задумавшись. Чиркудаю показалось, что он не заметил появления странников, которые уселись на ковер около невысокого расписанного цветами столика. Но это было не так.

Ляо Шу прервал свои размышления и сказал:

– Завтра вы отправитесь на Тибет, – и недовольно помахал рукой, заметив, что Худу хотел возразить. – Знаю, знаю. Вам нежелательно появляться в Уйгурии. Но мы их проведем. Да и воды после зиндана много утекло. Вы поедете с хорезмийским караваном на верблюдах. Проедете через Уйгурию с мусульманами, а там... Дальше доберетесь сами.

Караван пойдет через перевалы, которые лежат за спиной государства уйгуров.

– Может быть, мы останемся в степи, – неуверенно начал Худу.

– Нет, – отрезал Ляо Шу. – В степи у меня есть люди. А вот к тибетцам послать некого. И Чиркудай уже не мальчик. В случае чего может защитить вас обоих, – он посмотрел на паренька: – Я слышал от Бай Ли, что ты освоил приемы с гибким копьем на волосяной веревке?

– Да, – подтвердил Чиркудай.

– Носи это копье вместо пояса, – посоветовал Ляо Шу. – Но пользуйся им только в крайних случаях, иначе оно сразу же выдаст принадлежность воина к китайской армии.

Чиркудай молча поклонился.

– Ну, всё, – сказал Ляо Шу и махнул веером, отпуская их: – Завтра в путь.

Молчаливый юноша принес им аратскую одежду. Худу-сечен зимой, как Чиркудай, носил китайский кафтан. Они переоделись и сразу же почувствовали себя степняками.

На следующий день, рано утром, Худу и Чиркудай, с помощью погонщиков мусульман, взгромоздились на огромных двугорбых верблюдов и выехали за ворота городка. Путь купцов лежал в далекий и таинственный Хорезм. С высокого верблюда было видно дальше, чем с коня и, Чиркудай, мерно раскачиваясь, глядел вдаль, стараясь увидеть то, что было за горизонтом. Мусульмане общались только друг с другом на непонятном языке, и то редко. А на Худу и Чиркудая они не обращали внимания, как будто их и не было.

Неделя путешествия по родной бесконечной степи прошла спокойно. Но как-то вечером на горизонте появились десятка три всадников с пиками наперевес. И никто не ожидал нападения людей длинной воли, оторвавшихся от своих куреней нукеров, считающих, что их заслуги не признаются. Именно потому, они ушли в степь и стали разбойниками.

Налетели с гиком, засверкали сабли, змеями взвились в воздух арканы. Все смешалось в пыли: топот десятков лошадиных копыт, крики обезумевших верблюдов, звон металла и вопли разрубаемых и протыкаемых людей. Чиркудай сразу определил, что охране не справиться с бандитами. Значит, нужно убегать. А когда он увидел, как с костяным стуком упали и покатились по молоденькой траве головы в зеленых и белых чалмах, понял, сбежать не сможет. Решил затаиться. Падая с верблюда, заметил бандита свирепого вида, располосовавшего кривой саблей Худу-сечена от плеча до пояса.

На земле Чиркудай подполз к лежащему на боку и, дрыгающему ногами ездовому верблюду без поклажи, которому, видимо, досталось по голове кистенем, упал под его горячий бок, лицом вниз. Но предварительно сбросил с себя старый халат, чтобы не надумали раздевать и переворачивать. У голого нечего взять, кроме его жизни.

Затаил дыхание, услышав подскакавшего к нему всадника. Копыта шумно потоптались у головы Чиркудая, вмяв брошенный халат в мягкую землю, и умчались в сторону. Очевидно, разбойник поленился обыскивать нищего погонщика.

Чиркудай дождался, пока люди длинной воли не заберут добычу и не затихнет вдали топот копыт. Приподнявшись, внимательно осмотрелся, но копаться в остатках барахла не захотел. Ему почему-то показалось это противным занятием. Встал, поднял свой халат и отряхнул от пыли. Оделся. Проверил, на месте ли дротики, свисток и небольшая долбленая тыква с водой.

Еще раз, окинув побоище взглядом, решительно направился в сторону сизых гор, к лесу. О них ему час назад говорил Худу-сечен. Шел быстро, в нахлынувшей ночной темноте, под яркими звездами. Он ни о чем не жалел, ни о чем не вспоминал. Так и не научился проявлять самые простые человеческие чувства. Он даже не вычеркивал Худу-сечена из своей жизни, просто шагнул из одного времени в другое.