Джек-Фауст

Фауст открыл коробку сигар, стоящую на столе, выбрал одну и отложил ее так и незажженной.

От ядерных физиков на переоборудованном теннисном корте в лондонском Сити толку пока никакого. Они работали и перерабатывали информацию, исписывали мелким подчерком тонны бумаги, но не производили ровным счетом ничего. Теперь он понимал, что проект опережал свое время. Мефистофель оказался прав - пирамиду нельзя возводить с вершины. Просто не было научной и технологической базы, которая дала бы возможность его гению работать с полным размахом. Поэтому его новые идеи не будут применяться в сражениях начавшегося конфликта.

Сейчас все военные действия будет вестись армиями с самым обычным вооружением.

Испанские броненосцы были оснащены нюрнбергской артиллерией. Лучших пушек не было во всем мире. Непревзойденная дальность, сверхъестественная точность. Корабельная броня достигала восьмисантиметровой толщины. Кроме того, ходили слухи о снарядах, начиненных фосгеном.

Но и британские пароходы не могли пожаловаться на плохое оснащение. Инженеры-баллистики предприятия с причудливым именованием «Завод Испанца», инженеры-химики на производстве спецбоеприпасов, а также инженеры-электрики, налаживающие радары, трудились долго и упорно и часто без сна, как того требовали обстоятельства этих дней. Они много чего успели.

Фауст, изрядно уставший, покинул свой офис и свернул к одной из фабрик.

Это было адское место - темное, душное, не лучше тюрьмы. Он даже сомневался, фабрика ли это, равно как не знал точно, что именно там делается, ибо свернул наобум: двигаясь по Электрической Дороге, поднимаясь к Паровому Молоту, прошел через «вертушку» одной из проходных. Сегодня здесь, если отбросить шум и треск механизмов, в целом стояла необычная тишина. Никто не орал. Надзиратели отдавали приказы тихо, дружески держа руку на плече. Рабочие выслушивали их распоряжения, быстро кивали и поднимали большой палец. Фауст увидел сварщика, почему-то горько плачущего.

Поговори с этим человеком!
– настойчиво посоветовал Мефистофель.
– Дай ему немного серебра. Спроси, как зовут его жену и сыновей. Затем созови работников вместе и побеседуй. Скажи, что все работали не покладая рук и многое перенесли, чтобы к этому дню все было готово. Скажи им, что столкновение сил будет скоро, очень тяжелое, и хотя один свободный человек равен десяти иберийским рабам, Англии, безусловно, предстоит тяжелое сражение. Скажи им, что победа будет принадлежать в равной степени и им, а не только храбрым морякам Королевского флота. Извинись, что родился за границей, и скажи им, что эта земля, их родина, уже покорила твое сердце и обрела твою преданность. Что сегодня ты с гордостью бы отдал за нее жизнь! Подведи их к восславлению трона и той задницы, которая сейчас его занимает. Затем дай им выходной на весь остаток дня. Они полюбят тебя за это.

–  Мне не нужна их любовь.

Фауст проходил через фабрику, словно заколдованный, узнаваемый всеми, но никем как бы не замечаемый ввиду боязни его теперь уже знаменитого гнева. Главный надзиратель и его управляющие, которых можно было узнать по жестким шляпам - их никто больше не носил на этаже, где трудились рабочие, - с тревогой следили за ним издалека, готовые отреагировать на малейший его жест. Он сделал вид, что их не заметил.

Во всем здании он встретился взглядом только с одним человеком: сухопарым, скверно одетым механиком на узкой площадке высоко над землей возле открытого мотора подъемника. В ногах у него стоял ящик с инструментами. Этот человек, широко расставив ноги, взирал на Фауста с совершенно отчетливой ненавистью. Воздух вокруг него был словно наэлектризован от силы его чувства.

Подойди к нему.

Фауст поднялся по металлической лестнице и остановился рядом с мужчиной.

Долгое время оба молчали. Наконец Фауст проговорил:

–  Кто ты? Что я могу сделать для тебя?

–  Меня зовут Ламберт Дженкинс. Ты дал мне образование.

–  О!
– воскликнул Фауст.
– Ты один из тех.

–  Да. Один из тех.
– Каждое слово механик выговорил отдельно, словно откапал четыре капли чистейшей желчи. Гладкие волосы, влажные от пота, закрывали молодому человеку лоб; в его немигающих глазах светилось что-то очень близкое к безумию.
– Я даже не предполагал, что вы вспомните посещение Глостера.

Фауст покачал головой.

–  Я помню только, что шел дождь, и я вышел в эту слякоть и грязь, поклявшись никогда больше сюда не приезжать. Ведь есть столько городов, которые можно посетить… Так много семян, чтобы посадить.

–  Меня зачислили в технический колледж. Однажды вы явились на занятие по математике. Вы рассказывали о природе света и геометрии пространства-времени. Вы сказали, что свет ведет себя иногда как частица, а иногда - как волна. До этого момента я считал себя алгебраистом. Вы же сделали меня физиком. Вы даже не можете себе представить, как я боготворил вас!

–  Хотя сейчас ты испытываешь ко мне противоположные чувства.

Дженкинс продолжал пристально смотреть на него и молчал.

–  Пойдем, - сказал Фауст.
– Пойдем со мной.

Механик спускался размашистым быстрым шагом, в нерешительности замирая на краю каждой ступеньки, словно дожидаясь, пока его спутник догонит его. Очевидно, по привычке, ибо Фауст «копушей» вовсе не был, скорее ему грозила опасность запутаться при быстром переставлении ног. Вдвоем они прошли мимо конечной станции вагонеток железной дороги, мимо газового и кирпичного заводов и углубились в жилой квартал.

Завернув за угол, Фауст чуть не столкнулся с женщиной из шахты, сгорбленной от тяжести мешков с углем. И выпучил глаза: она узнала его и тотчас рухнула на колени.

Мефистофель, не имеющий тела, просто в виде пузыря мысли, заметил:

Вот каково ханжество черни! Сотни раз эта женщина молилась о твоей смерти. А сегодня даже не плюнула на тебя - ради того чтобы Англия не была завоевана тираном, при котором ей станет хуже, чем сейчас. Ударь ее сейчас - и она будет вечно сохранять полученный синяк.

Не останавливаясь, Фауст бросил женщине серебряного ангела [22] . Дженкинс, торопливо шагавший позади, удивленно оглянулся на нее через плечо.

Улицы здесь были узкие, грязные и людные. При приближении Фауста дети разбегались, как воробьи, и, подобно воробьям, тут же снова собирались и бежали за ним по пятам. Нищие тянули к нему скрюченные руки. Из почерневшего окна третьего этажа какая-то старуха опустила на веревке жестянку, в которой лежали два ножа и медяк.

–  Йо-хо!
– заорала она.
– Мистер Ножницы!

Горбатый точильщик с колесом, установленным на ручной тележке, двинулся к ней со своим устройством, перекосив плечи, прихрамывая и заставляя прохожих расступаться. Внезапно один из «воробьев» проворно опередил его, срезал банку, выкинул ножи и забрал грош. Сорванец со смехом бросился наутек, осыпаемый громкой бранью. Кто-то из прохожих бросил в него обломок кирпича, но промахнулся.

Фауст наблюдал за всем проницательным взглядом заморского дикаря, который так мало знаком с цивилизацией, что ему подобное убожество и нищета кажутся местным колоритом.

–  Давненько я не прогуливался ради удовольствия. Воздух мне кажется свежим. А люди просто очаровательны! Поговори со мной. У меня месяцами не бывает достойного собеседника.

–  Значит, даже твоя ровня не хочет говорить с тобой?
– подозрительно осведомился Дженкинс.

–  У меня нет «ровни». Наверное, неправильный я человек, потому и одинок. Если не считать воображения, то моя работа и есть мой единственный спутник и собеседник, моя глубочайшая страсть, мое всё уже не помню с каких давних пор. Это ужасно - так работать, пробиваться через дебри невежества, сражаться с гнетом экономической необходимости, терпеть глупцов с деньгами и влиятельных идиотов, достигать всего тяжким трудом, гневаться, изнемогать от жары, наблюдать, что всякие низкие люди осыпаны наградами, которыми следовало бы одарить меня, но быть нагруженным настолько, что все равно не получил бы ни малейшего удовлетворения, будь эти награды мне даны - и вдруг все закончено. Я остался без какой-либо цели. Для меня все пути одинаковы. Одинаково бессмысленны. Я лишен всего.

Дженкинс пристально посмотрел на него.

–  Странно слышать от вас такое.

–  Ты не веришь мне, муравей?! Смеешь сомневаться?
– Фауст в ярости повернулся к механику.
– Уверяю тебя: я многое претерпел в жизни!

Фауст! Не забывай о своей цели.

Он мрачно усмехнулся.

–  Или, возможно, случилось так, что против своей воли ты обнаружил сострадание ко мне? Поскольку слышишь от меня слова, которые готов был произнести сам?

–  Я… да, - ответил побледневший и ошарашенный Дженкинс.

–  Между нами есть существенная разница. Я знаю тебя до глубины твоей души, а ты меня не понимаешь ни чуточки. Так развлеки меня! Расскажи мне… - Фауст осмотрелся вокруг, выискивая вдохновение на переполненной людьми улице с ее оборванными и несчастными обитателями и с ее грязью.
– Расскажи мне…

Спроси его о несчастном случае с каретой Сэндвича.

–  Расскажи мне о лорде Сэндвиче и его карете.

–  Да я уж все позабыл, - сказал Дженкинс и скривил губы. Он вспоминал.
– Это случилось как раз на этой улице. Я… А откуда вы знаете об этом, раз спрашиваете?

–  Неважно. Продолжай.

–  Я возвращался с фабрики, когда увидел это. Двенадцать часов работы в твоей кузнице деградации человечества, и та толика времени, что у меня осталась… ну… не имеет значения. Я увидел ее, всю позолоченную и разукрашенную, как распоследняя шлюха. Она занимала чуть ли не всю ширину улицы. Вы и вообразить не можете, каким поразительным зрелищем она оказалась здесь , где у лорда не могло быть достойного дела. Сама Дева Мария не сумела бы наделать большего переполоха.

Люди сбегались на улицу, чтобы увидеть это чудо и хоть одним глазком взглянуть на великого человека - однако он закрыл окна занавесочками. Кучер, как я теперь думаю, заблудился, ибо он был багровый от гнева, а когда толпа недостаточно быстро пропускала карету, костерил их последними словами и хлестал кнутом.

–  По-моему, это было неблагоразумно.

–  Но на какое-то время срабатывало, - заметил Дженкинс.
– А потом кто-то бросил в карету говном.

–  Чем?

–  Говном. Оно ударилось о карету с этаким влажным шлепком, а после медленно сползло по ее узорчатому боку. Возница так изумился, что застыл. Как и вся улица. Стояли как восковые куклы.

Потом какая-то женщина хрипло расхохоталась. Ее смех смахивал на рев осла. Все словно ожидали именно такого смеха, чтобы им разрешили выпустить пар. Женщины насмехались и потрясали кулаками. Из мостовой вытаскивали булыжники. Они градом сыпались на карету. Мужчины стучали по обоим ее бортам палками.

О, это было великолепно! Прежде я ни разу не видел людей, настроенных так против своих эксплуататоров. Всех охватило какое-то праздничное безумие, питающее нас яростью. На миг я решил, что началась революция. Но потом возница умудрился так подстегнуть лошадей, что освободился от этого натиска. Лорд Сэндвич, который прятался внутри, высунул голову, чтобы выкрикнуть оскорбление, назвать нас гнусными подлецами и бузотерами, не любящими отчизну. И тогда в него угодил второй кусок говна.
– Веселые искорки заплясали в глазах Дженкинса, и на мгновение его лицо стало снова молодым и удивительно красивым.

Фауст хихикнул.

–  Да, хотел бы я на это посмотреть!
– А потом добавил: - Ты радикал?

Лицо механика затвердело от негодования. Очевидно, он не собирался настолько откровенничать с Фаустом. Однако распрямил плечи и резко поднял подбородок.

–  Да, я радикал. В мыслях, если не в поступках. Если угодно, можете убить меня за мои убеждения - я знаю, что не способен вас остановить, - но вы никогда не убьете само убеждение.

–  Убить коллективную мечту?
– проговорил Фауст.
– Зачем мне это? Ведь именно я создал эту идеологию.

–  Вы! Но… зачем?

–  Работа на фабрике трудная, изнурительная и наносит вред как душе, так и телу. Люди не могут жить без надежды. Поэтому я давал им кое-что - совершенный мир для их внуков и бесплатное пиво по воскресеньям. Можно сказать, что это почти безвредный наркотик, средство для отвлечения внимания рабочего класса и уменьшения их отчаяния.

Мы пришли.

Фауст остановился.

–  Мы пришли.

–  Пришли? Куда? – К твоему жилищу, куда же еще? Так что я смогу прочитать - как ты назвал свои тезисы?

– «Наличие статичных условий при распространении света» .

–  Томас Луффкин и Сэмюель Рид, - проговорил Дженкинс. Он стоял возле единственного окна своей комнаты и невидящим взором смотрел на вентиляционную шахту, пока Фауст просматривал бумаги.
– Наверное, мне следует винить их в своем плачевном положении. Однако вы оплатили их обучение в Кембридже, а потом - в Оксфорде, и послали меня с ними - как бы ихним денщиком! Мне пришлось терпеть, что эти напыщенные идиоты присваивают себе мои достижения, производить массу расчетов, которые им самим делать было лень, и молча выслушивать их неверное толкование того, чему их обучали. Они олухи, тупые как свиньи! Как же вы могли не знать об этом?

Прикинься равнодушным.

–  Что, в самом деле?

–  Как они издевались и насмехались надо мной! Как ненавидели меня за то, что я такой, каким им хотелось быть! Четыре года я терпел, пока мои мнимые учителя пичкали меня невероятной чушью! Ансель учил, что цвет есть продукт смешения света и тьмы. Я проводил по двое суток без еды и сна, пытаясь найти смысл в его системе, прежде чем наконец осознал, что это просто-напросто аллегория человеческой души, оказавшейся вовлеченной в извечную войну между добром и злом.

–  Ты считал это слишком пресным.

–  Я считал это неверным! Затем эти два полудурка объединились и сочинили трактат, где утверждалось, что свет - не движение частиц, а не что иное, как колебания светоносного эфира, - и за это получили не только ученые степени, но и должности ваших научных советников!

Скоро. Но пока еще нет.

–  Гм-м-м.

–  Мне отказали в степени, поскольку эти профессора не задумываясь отклонили мое определение времени как дополнительного измерения. Они не станут слушать мои доводы! Рид и Луффкин, которые теперь бездельничают - только посещают театр, частенько заглядывают в банки за наличностью и все больше жиреют от вареных пудингов и топленых сливок, - воспрепятствовали всем моим попыткам найти достойную работу. Но я еще посмеюсь последним! Я завершил свой важнейший труд и каким-нибудь образом опубликую, и его запомнят надолго, в то время как Луффкина и Рида совершенно позабудут!

А теперь правду.

–  От них я никаких достижений не ожидал. Их назначением было стать стимулом для тебя.

Дженкинс обернулся так резко, что все его старания подавить непроизвольно всколыхнувшиеся в нем чувства ни к чему не привели. Хотя его губы искривились в отрицающей все ухмылке, глаза широко раскрылись в надежде. Он наконец склонился над бумагами, что читал Фауст, и ткнул пальцем в один из пассажей, который, судя по всему, дался ему нелегкими усилиями.

–  Неужели вы… Неужели вы способны следовать моим рассуждениям? Понимаете, если к скорости света добавить любую скорость, в результате получится та же самая скорость света. Без приращения. И следовательно…

Похвали его.

Фауст прервал его: – Да. Ты оправдал мою веру в тебя. Твоя работа - исключительная. Отличная работа.

Вагнер дожидался в офисе его возвращения. Клерки покинули свои столы и собрались за его спиной, нервно кивая головами, выглядя как сборище абсолютных кретинов и круглоглазых сов. Вагнер метнул в долговязого механика ревнивый взгляд и своим самым казенным тоном промолвил:

–  Учитель, лорд Сэндвич просит вас посетить адмиралтейство, Сомерсет-Хаус, чтобы оказать помощь при совещании.

–  Передай Сэндвичу, что у меня есть лучший способ убить время.
– Фауст указал в сторону двери.
– У этого парня диссертация. Опубликуй ее и проследи, чтобы ее добавили в список для изучения во всех колледжах. Подыщи ему письменный стол. Пусть работает.

–  Но вы должны приезжать, если они вас зовут, - визгливо произнес Вагнер.
– Вы необходимы, чтобы…

–  Я сделал для них уже все, что мог. Остальное вне моей компетенции. Я буду у себя в конторе. Не беспокойте меня ни по какому поводу.

И он закрыл за собой дверь.

Мефистофель уже ждал его внутри. Он выглядел костлявым карикатурным адмиралом с выдающимся вперед подбородком и крючковатым носом; волосы забраны в косицу на затылке, на ногах - шелковые чулки. Короткий пенис торчал, четко проступая сквозь тонкую ткань.

–  Улыбнись, - произнес он.
– Ты же почти делаешь историю.

–  Историю, - повторил Фауст, тяжело усаживаясь на кушетку, которую он держал в конторе на случай, если заработается допоздна.
– Что означает это слово? Мне было это известно, когда я начинал… но теперь? Я ощущаю страшную пустоту. Так много работы! И все ради чего? Только чтобы завершить то, над чем долго и тяжко трудился?
– Он посмотрел на дьявола с усталой ненавистью.
– Ну?

–  Скажи мне точно, о чем ты хочешь услышать, - проговорил Мефистофель, аккуратно расправляя кружева на рукавах, - и я клянусь, что уложу тебе в ухо каждое слово до последнего слога.

–  Мне в общем-то не надо ничего, кроме правды. Правды! И на этот раз не набивай меня, как индейку, фактами, цифрами, схемами, таблицами и диаграммами. Я хочу видеть перспективу! Я хочу ощущать ход великих событий незамутненными чувствами и ощущениями юности.

–  Это будет не так уж легко.
– Мефистофель пожевал губу, словно размышляя.
– Но ладно, хорошо - ложись и устраивайся поудобнее. Смотри в потолок и расслабься. Фауст лег. Он позволил взгляду расфокусироваться и увидел океан, широкий, бескрайний, а на нем - тысячи кораблей. Затем все исказилось, небо стало дальше, а море ближе, и корабли, такие крошечные, выросли до чудовищных размеров и поглотили его. И он стал не Фаустом.

Он был молодым каталонцем по имени Хуан Мигель Обрион-и?-Руис. Металлическая палуба бронированного « Cor Mariae » [23] под его ногами была раскалена, однако это не волновало его, ибо наконец-то с его головы сняли парусиновый капюшон. Разинув рот, он смотрел в небо, такое ослепительно голубое, что резало глаза и кружилась голова. Еще он глядел на огромную наклонную дымовую трубу, на которой свежей краской была изображена Скорбящая Мать и нарисовано сердце, пронзенное семью мечами. Солдат, от которого всегда пахло чесноком, в данный момент снимал с него оковы.

После трех месяцев, проведенных в бараке для преступников, свобода передвижения опьяняла. Хуан тряхнул головой, избавляясь от пота, стекающего с кончиков волос, и резко подвигал руками, чтобы размяться. Свежий соленый воздух наполнял его легкие, и он осознал, что может здесь короткое время пожить в свое удовольствие.

–  Эта рыжая сука - моя!

Он осмотрелся. Ряд моряков, стоящих у поручней, разглядывали новоприбывших. Некоторые ухмылялись, другие - нет. Лысый гигант в рваной рубахе поджал губы и тихо причмокнул. У Хуана сердце ушло в пятки.

Во всем ряду только у него были рыжие волосы.

Сержант Чеснок хрюкнул - возможно, он так смеялся - и двинулся к следующему человеку в веренице связанных друг с другом людей. Офицер, наблюдающий за пересадкой, подергал ус и намеренно отвернулся. Солдаты с утомленно-самодовольными лицами без дела слонялись по палубе. Найти союзников ему было негде.

Затем все оковы были сняты, и шкипер спустился к людям, чтобы огласить назначения. Хуана передали португальскому мулату по прозвищу Гавилан - вероятно из-за того, что розовый яркий шрам у него на руке смахивал на нечто похожее на ястреба-перепелятника - и отослали вниз чистить конюшни.

В конюшни был переделан носовой трюм - когда они доберутся до Лондона, на полях сражений потребуется кавалерия.

–  Добро пожаловать в лошадиный ад, - проговорил Гавилан, пока они спускались в тускло освещенную, зловонную часть корабля.
– Здесь они ненавидят всё. Ненавидят толпу, металл, темноту, запахи, электрический свет и то, что корабль под ними движется. Следи за копытами. Берегись зубов. Они все бешеные. Вот вилы для навоза. Над ними - парусиновый мешок. Наполняешь его навозом, потом опорожняешь за борт. С подветренной стороны. Всегда по ветру, никогда не против него. Усвоил?

Хуан кивнул.

–  Отлично.
– Гавилан похлопал его по спине.
– Работа тяжелая, малыш. Очень тяжелая, и вскоре ты выдохнешься. Кто-нибудь напортачит, и дон Себастьян отправит его сюда же.

С этими словами он ушел.

Работа действительно оказалась очень тяжелой. Лошади стояли в грязи по щетку над копытами. Несчастных созданий нервировало окружение, и запаниковать они могли по самому незначительному поводу. Их облепляли мухи, кусающие нещадно. Вонища стояла невероятная. Но еще хуже были солдаты, которые, спускаясь в трюм приласкать своих любимцев и обнаруживая их в свежей грязи, нещадно ругались и били Хуана за леность. Он пытался объяснить, что здесь работы намного больше, чем для одного человека, но они все равно костерили его на чем свет стоит за наглость.

Он трудился до тех пор, пока не ощутил, что вот-вот свалится в обморок, но и тогда, вспомнив предостережение Гавилана, через силу продолжал работать.

Наконец пришел кто-то и принес сухую галету, заодно сообщив, что его вахта кончилась. Поев, он поднялся на палубу - все каюты были заняты солдатами, которые собирались завоевать Англию для Его Католического Величества, и поэтому отношение к ним было очень почтительным - и отыскал свободный от других моряков кусок места под открытым небом.

Он засыпал, прислушиваясь к разнообразным голосам моря: что-то с бульканьем ударялось о бронированный корпус, издавая причудливый рев и гогот. Еще он слышал мягкие удары далекой волны. Порывы свежего ветерка, пробегающие по водной глади. Такие звуки человек никогда не устанет слушать.

На четвертый день его сделали помощником артиллериста. Это означало, что ему предстояло подносить снаряды для вспыльчивого голландца по имени Румбардт Якорбсон.

–  Фу! Фу!
– презрительно промычал тот, когда Хуан впервые предстал перед ним. И помахал рукой перед своим круглым лицом.
– Ты сейчас идешь стирать им одежду, парень. Постирай и себе. Вон туда, где помпа со шлангом.

Ему показали, как следует осторожно поднимать снаряд, как задвигать его внутрь пушки. Казалось, что этого для обучения вполне достаточно, но тут началась муштра. Три часа он носил к пушке пятидесятифунтовые снаряды. Они вдвоем прикладывали свой груз к дулу пушки, тренируясь, как будут заряжать ее.

Голландец приложил к уху наушник, выслушивая едко-шутливые доклады наблюдателей, и сверился с воображаемой баллистической таблицей в свободной руке. Затем он немного повозился с винтами, регулирующими угол наклона орудия, похлопал по гандшпугу и торжественно провозгласил:

–  Бум!

После чего пошла рутина: откатить орудие, открыть специальную брешь и вытащить снаряд, как будто пушка уже выстрелила. Взять щетку, сунуть головку в ведро с водой, долго и утомительно очищать от последствий выстрела, затем вернуть инструмент в его стойку.

Потом все это повторить.

На корабле « Cor Mariae » было 74 пушки. На всем пространстве пушечной палубы сейчас пушки выезжали и откатывались, и при этом артиллеристы сыпали проклятия на своих помощников на голландском, немецком и португальском - по какой-то причине артиллеристов-испанцев на корабле не было, - поскольку все везде действовали несогласованно. Хуан работал добросовестно, но все равно голландец чуть ли не постоянно бранил его и даже несколько раз ударил.

Когда муштра наконец завершилась, артиллерист похлопал Хуана по спине.

–  Ты не подручный артиллериста, а ленивый ссыкун, - произнес он.
– Однако ты лучше, чем я ожидал. Мы будем ежедневно упражняться, как сегодня, и расстреляем эту ублюдочную Англию.

–  Мы разобьем их, - уверенно сказал Хуан. Его ошеломляли размеры броненосца, сложность его устройства и мощь. Кочегар сказал ему, что этот корабль обладает разрушительной силой целой армии.
– Англичане едва взглянут на « Cor Mariae » и…

–  Когда они посмотрят на него, от смеха у них вывалятся кишки. Знаешь, как его строили? Взяли каравеллу, обрезали мачты, добавили котел и облепили все сверху металлом. Ну и что, ты понял? Наполовину черепаха, наполовину осел, черт бы все подрал! Испанцы строят корабли по-глупому, вот и получается дерьмо. Англичане хоть и одеваются как бабы и постукивают при встрече друг друга тросточками, но строят отличные военные суда. Их корабли низко сидят в воде и скользят, как рыба. Очень быстро. К тому же они набирают великолепные команды. Не используют преступников. Не используют мальчишек-полудурков. Не муштруют никого по двое суток, чтобы скоренько назвать этого человека моряком.

Наверное, на лице Хуана появился испуг, поскольку голландец хихикнул. – Не бери в голову, парень, - промолвил он.

– Мы в любом случае победим. Мы разнесем к чертям этих английских скотоложцев из наших отличных немецких орудий.