Джек-потрошитель с Крещатика
Шрифт:
– Видимо, потому что мы все как-то перестали считать его привидением. – вздохнула Землепотрясная. – Ой, как же Машка разозлится… – протянула она.
– Машка? – грозово сказала Катя. – Как разозлилась я!!! Я отдала ей Мира… своими руками! Но это стервь не поняла, с кем связалась. Она смеет дразнить меня?.. Она не боится сидеть тут, на экране, и раздавать нам щелчки по носам?
От гнева у Катерины Михайловны потемнело в глазах.
Чуб закричала. Акнир отскочила в угол как ошпаренный кот.
Большой плоский экран телевизора внезапно разлетелся на множество неровных кусков, подобно зеркалу
– Я достану тебя!
Взгляд Кати оставил длинный и узкий ров на стене, вырывая куски штукатурки, взрезая стену до кирпичей и бетона, и пыльное крошиво летело надо «рвом»…
– Я уничтожу ее!
Катерина Михайловна испытала немыслимое облегчение от того, что может, наконец, выпустить силу – выпустить в свет свой секрет. И дать силу своему темному гневу.
Массивный угловой диван в мастерской Виктории с грохотом рухнул на пол, перерезанный пополам Катиным взглядом, лежавшие на нем подушки взорвались клочьями, синтепон разнесло по комнате искусственным снегом.
На низком столике одна за другой лопались большие и маленькие баночки с краской, светлый паркет окрасили разноцветные пятна, будто мастерская решила сама с собой сразиться в Пейнтбол.
– Что происходит во-още? – истошно заорала Землепотрясная Чуб.
– Она в прямом эфире! Я знаю адрес канала, он на Нагорной, летим туда. Я разорву эту суку на части!..
– Даша, беги на кухню, ложись на пол!.. – крикнула подруге Акнир.
Катерина Михайловна не почувствовала миг, когда гнев стал сильнее нее. Не сразу поняла, что, выпустив силу, уже не может смотреть на мир иначе… Ее рука полезла было в карман, где лежал футляр с очками, но, видимо, она обронила его над Городом вместе с туфлями.
Взгляд Кати заметался по комнате.
Скопление сплетенных меж собой полочек с сувенирами, ракушками, глиняными вазами и стаканами, полными кисточек, глиняными – разлетелось в куски.
Зеленая драпировка слетела со стены, превращаясь на лету в лоскуты.
Прикрывая голову руками, Даша Чуб бросилась из комнаты прочь.
Катя быстро опустила глаза… И увидела, как под ее босыми ногами паркет раздваивается, словно под бензопилой, как летят в стороны перерезанные доски, дымятся стружки…
Холодея от ужаса, она резко запрокинула голову, устремив взгляд наверх, сквозь разбитый стеклянный потолок, надеясь, что не уничтожит единым махом пролетающую прямо над ними стаю птиц, а заодно и самолет, парящий в небе где-то на высоте 8300 метров. И еще она вдруг подумала, что, зажмурив глаза, может разрезать и собственные веки.
– Мамочки, что же мне делать, мамочки?!.. – испуганно, жалобно всплакнула она.
– Я здесь…
– …мамочки…
– Я здесь, моя доченька… посмотри на меня!
Слова, похожие на неуловимый шорох осенней листвы, раздались одновременно со стуком брошки-бабочки, упавшей на пол.
И прежде чем Катя признала родной голос из детства, ее запрокинутый к небу взгляд залило слезами – теплой соленой водой, и она почувствовала, что острота ее взора гаснет, слабеет. Безбрежный, непобедимый
и неуправляемый гнев присмирел, потесненный иным чувством.– Не бойся, доченька… Катюша, посмотри на меня!
– …мама?
Катерина опустила полные слез глаза, и не поверила им.
Белая Дама стояла посреди мастерской – высокая, намного выше человеческого роста, сияющая лучезарным светом. Свет струился вокруг ее тела как длинные одежды, свет струился вместе с распущенными по плечам длинными светлыми волосами.
А в чудесной эмалевой брошке-бабочке больше не было блестящего камня.
Сияние исходило от Дамы… Хоть трудно было признать в этой прекрасной женщине Катину мать – невысокую, темноволосую и большеротую с неправильными чертами лица.
Но Катерина Михайловная Дображанская не заметила никаких перемен. Она никогда не воспринимала мать некрасивой. В детстве, как и каждая девочка, она считала маму самой прекрасной на всем белом свете, а позже, потеряв обоих родителей, лелеяла мамин образ – ставший лишь еще более недостижимо-прелестным.
– Мама, – охнула Катя. – Мамочка… – Дображанская неуверенно протянула ладони вперед. – Ты все же пришла… – ее голос стал тонким. – А у меня там, в Башне, для тебя угощение.
– Спасибо, доченька, я насытилась его запахом. – Женщина протянула к Кате обе руки, прикоснулась к ее лицу.
Но Катя не ощутила ее прикосновения.
Мать наклонилась и поцеловала ее…
И на мгновение Катя погрузилась в чистейший свет – чудный умиротворяющий свет, от которого не нужно жмурить глаза.
– Какая же ты у меня красивая!
– Мама…
– Времени мало, Катюша. Слушай меня. Она привезла нас в Киев…
– Виктория?
– Но утром, на Бабы5, ты заглянула в зеркало – в мир иной – и потянула меня за собой. А вторая Киевица позвала меня…
– Кто позвал тебя?
– Она, – Белая Дама указала на Дашу.
«Ау, привидения! Белая Дама, ты где? Выходи! Тебе повелевает твоя Киевица!»
Никогда еще Екатерина Михайловна Дображанская не испытывала такого раскаяния и такой бесконечной благодарности по отношению к Чуб! В этот момент она могла провозгласить Дашу своей кровной сестрой, удочерить и завещать ей все свое состояние!
– Силой двух Киевиц вы потянули меня… потянули к себе… Ты нашла сильный талисман.
Катя посмотрела на бабочку-брошь в магическом стиле модерн. Вспомнила: бабочка – символ женской души.
Душа притянула душу!
– Бриллиант в брошке! – осмыслила Катя. – Он увеличивался… Им была ты? Виктория украла твою душу?
– И душу твоего отца.
– Вы и есть бриллианты в ее серьгах! – окончательно осознала невероятное Катя. – И один из них стал меньше, потому что…
– Ты тянула меня к себе, – сказала мама. – Но б'oльшая часть меня, как и прежде, принадлежит ей. У меня меньше минуты, чтоб сказать тебе правду. Ты из Великого рода. Ты – веда чистой воды. Но три столетья подряд, а потом еще триста лет ведьмы в нашем роду были лишены красоты и силы. Мы пошли на самоотречение сами. Мы копили наши силы, нашу красоту для тебя. Для той, что должна изменить этот мир. Ею станешь ты, моя девочка. Ты так прекрасна, что, когда смотришь на тебя, больно глазам. Ты так сильна…