Джентльмены

Все складывалось как нельзя лучше, и, пережив несколько беспокойных дней, Генри оказался дома. Он вошел в стокгольмскую квартиру на улице Брэнчюркагатан поздно вечером. Грета и Лео спали. Генри снял тяжелый плащ и повесил его в прихожей, спрятал свои вещи в гардеробе и прошел на кухню.

— Это ты? — раздался испуганный голос разбуженной Греты, которая вошла в кухню, запахивая халат. — Да ты с ума сошел, сын! — горестно воскликнула она, обнимая Генри. — Знал бы ты, как я волновалась. Твое начальство звонило, сказали, что ты сбежал… Я-то поняла, что бояться нечего… но ты с ума сошел! Тебя в тюрьму посадят!

— Не беспокойся, мам, — отозвался Генри. — Им меня не поймать.

— Ты точно сумасшедший, Генри, — повторяла Грета, охая и хватаясь за кастрюли, чтобы разогреть еду для Дезертира.

— Я только попрощаться, — серьезно произнес Генри.

Грета возилась с кухонной утварью, не желая слышать, что говорит сын.

— Попрощаться… — горько повторила она. — Не видать мне с тобой покоя.

— Я уеду из страны, — пояснил Генри. — В Копенгаген. Там меня ждет квартет, если я захочу. Ты же знаешь… мне туго пришлось.

— Я знаю. — Грета выпрямилась. — Но почему ты ничего не говорил?

— Хотел разобраться сам, это мой стиль.

— Сбежать? Этотвой стиль? Да уж, ты всегда был таким. Вылитый отец. Но ты сумасшедший, Генри. Сюда придет полиция, и…

— Полиция сюда не придет. Я уеду за границу и буду жить там, пока… пока…

— За границу!

Грета села за стол, уронив голову на руки. Генри не мог понять, почему женщины начинают плакать, стоит ему оказаться рядом.

«Семь лет — срок небольшой, сказал мальчик после первой школьной взбучки», — такими словами Грета напутствовала сына.

Генри стоял в прихожей, одетый и готовый к отбытию, с сумкой в одной руке и плащом в другой. Долгие проводы — лишние слезы. Генри приоткрыл дверь в комнату Лео, чтобы взглянуть на брата, которого ему предстояло увидеть очень нескоро. Лео был поэтом-вундеркиндом, он уже выступал на телевидении, в «Уголке Хиланда». Генри знал, что будет скучать по нему, но не был уверен во взаимности.

Грета припомнила старую поговорку, чтобы приободрить сына и саму себя, после чего Генри отправился в путь. Дойдя до улицы Хурнсгатан, он позвонил в дедову дверь. Ему нужны были деньги.

После смерти бабки дед стал ложиться поздно. Он возобновил деятельность удивительного клуба «ООО», а также вернулся к прочим таинственным проектам, о которых ничего никому не рассказывал.

— Генри, мальчик мой, — сказал дед. — Ты совсем с ума сошел, но я всегда питал слабость к безумцам. Входи!

Генри вошел в квартиру, пропахшую дымом сигар. Дед читал, сидя в гостиной перед почти погасшим камином, и уже собирался ложиться.

— Копенгаген, говоришь? — произнес старик Моргоншерна. — Славный, милый город, но лучше тебе перебраться в Париж, я не был там с… — И старик принялся рассказывать о своих путешествиях по континенту, а Генри оставалось лишь слушать.

Спустя два часа он вновь оказался на улице. Дед Моргоншерна снабдил внука тысячей крон наличными, благословением и туманным сообщением о том, что вскоре дома потребуется его помощь — в чем, Генри предстояло узнать позже.

Генри распрощался со Стокгольмом, Гретой, Лео, дедом, Мод и В. С. и всем, что держало его дома. Он спешил, убегая от сомнений.

Если наступит война (Лео Морган, 1960–1962)

Вечер был темный и глухой, моросил дождь. Улицы пустовали: началось новое десятилетие, но люди сидели дома — они еще не знали, что это десятилетие войдет в историю как совершенно особое, что скоро сидение дома выйдет из моды. Лео Морган учился в шестом классе, ему давали много домашних заданий, с которыми он безупречно справлялся, занимаясь каждый вечер после ужина. Тем вечером он готовился к контрольной по математике, и глухая темнота была идеальным фоном для сложных уравнений. Он ходил к Вернеру Хансону, чтобы тот помог ему решить кое-какие примеры, но мама Вернера не пустила Лео на порог, сказав, что Вернер болен. Лео слышал, как Вернер ходит по комнате и спрашивает, кто пришел, но спорить с его мамой было бесполезно. Мать Вернера была самой строгой в доме, она была одинока — как и Грета, но Грета не всегда была одна. Папа Вернера исчез много лет назад, и сам Вернер утверждал, что папа моряк и живет на острове в теплом море, а Вернер поедет к нему, как только закончит школу. Вернер Хансон любил «Хансона», как он называл папу, хоть никогда и не видел его. Вернеру вообще нравились пропавшие люди, ему нравилось читать о мальчиках, которые отправлялись за дровами и не возвращались, пропав без вести в безлюдной местности и не оставив ни единого следа…

Вернер обожал размышлять над этими таинственными исчезновениями, у него была целая коллекция, картотека пропавших людей, в которую он постоянно заносил новые данные из газет. Все это было невероятно интересно. Вернер определенно имел вкус к эффектным историям.

Тем октябрьским вечером шестидесятого года Лео не позволили войти к Вернеру, и спорить с его мамой было бесполезно. Поэтому подготовка к контрольной заняла больше времени, чем надеялся Лео, а затем так же трудно пришлось со шведским. Лео нужно было написать небольшой опус — так ветхозаветный учитель называл сочинения, — о своем гербарии. Тему Лео выбрал сам, но задание было обязательным для всех, и теперь он перелистывал гербарий при свете лампы, чтобы собраться с мыслями и поведать, как он собирал растения, или пересказать легенду о Стормёнском колокольчике, самом гордом цветке.

Лео рассказал о влажных июньских утрах, когда он вставал раньше всех, чтобы отправиться на поиски растений. Роса была еще свежей и холодной, писал Лео. Но все же рассказывать о Стормёнском гербарии было невыносимо трудно, ибо, как бы ни начиналось повествование, заканчивалось оно неизменно тем страшным празднованием дня солнцестояния, когда красный аккордеон блестел в утренних лучах солнца, а крики людей смешивались с визгом чаек, кружившихся над утопленником Гасом Морганом. Стоило Лео подумать об этом, как ему становилось страшно, его тошнило и совсем не хотелось писать. Но писать было нужно: так Лео стал сочинять стихи. Лео написал несколько строф о своем гербарии, хоть и знал, что стихотворство — самое нелепое занятие в мире. Стихи писали девчонки в дневниках — обязательно о каком-нибудь мальчике и безответной к нему любви. Но тексты Лео были другими — какими-то архаичными, в них не говорилось ни слова о любви, и это было хорошо.

Теперь довольному Лео было что показать ветхозаветному преподавателю, который, несомненно, мог лишь выразить глубокое удовлетворение отроком, коему угодно сочинять вирши. Лео вышел на кухню, чтобы налить себе стакан молока. Грета чинила носки и слушала радио. Шла передача, посвященная памяти Юсси Бьёрлинга, и Грета слушала ее, смахивая слезы. Какая жалость, говорила она. У Юсси был такой голос, какого нам больше не услышать никогда.

Весь шведский народ звал всемирно известного тенора Юсси, и Грета искренне скорбела о нем, как и все прочие дамы. Она шмыгала носом, склоняясь над корзиной, полной старых носков с дырками на пятках, а золотой голос Юсси наполнял ее душу и светился в мечтательном взгляде, которого Лео раньше не замечал. О чем же мечтает мать, не зная, что этим вечером состоялось рождение нового скандинавского поэта, чьи стихи будут перекладывать на музыку и записывать на пластинки в исполнении известной оперной певицы? Если бы Юсси прожил дольше, возможно, и ему довелось бы спеть одно из этих произведений, кто знает.

Передача о Юсси Бьерлинге закончилась, начались новости — неприятные новости. Грета говорила, как она рада, что Лео учит уроки и сидит дома по вечерам. Люди совсем с ума посходили. Дети нюхают растворитель и теряют рассудок, становятся опасными для самих себя и окружающих.

Грета продолжала штопать носки с отсутствующим видом, а Лео вернулся к письменному столу, гербарию и стихам. Возможно, он как раз отшлифовывал мелкие детали в «Так много цветов», когда кто-то бросил камешек в его окно. Лео вздрогнул от страха и выглянул в окно. На улице стоял Генри и махал рукой. Он, разумеется, забыл ключи. С ним это случалось нередко. Лео открыл окно и бросил свою связку; Генри поймал ее в промокшую кепку. Насвистывая «Ля кукарача» и элегантно пританцовывая ча-ча-ча, он вошел в подъезд. Лео по-прежнему сидел на подоконнике, слушая, как брат атакует холодильник на кухне. Он все еще насвистывал «Ля кукарача» и хлопал дверцами буфета в такт мелодии, так что грохот разносился по всему дому. Вскоре к дому подъехал полицейский автомобиль. Стремительно обогнув угол, он остановился именно у ихподъезда. Двое серьезных полицейских выскочили из машины и каким-то удивительным образом вошли в подъезд без ключа. Прошла минута — все это время Лео размышлял, что могло произойти, кто мог повздорить, напиться, или заболеть, или что-то еще — и полицейские вернулись. Они вели с собой Вернера.