Джон Фаулз. Дневники (1965-1972)
Шрифт:
11 декабря
Бридпорт. В антикварном магазине купил топор эпохи неолита, корнуоллский нефрит. Все за четыре фунта пятьдесят шиллингов.
20 декабря
Со дня последней записи непрерывно работаю над «Урикой»; книга меняет облик, становится более личной, больше говорит обо мне, свидетельствует то «за», то «против» меня — то есть я становлюсь соавтором и мифотворцем; что не является свидетельством за или против моей теории о постоянном сопереживании[186]. Месяц или два назад человек по фамилии Роуз, ассистент профессора психиатрии Йельского университета, прислал мне две написанные им статьи о психоаналитическом генезисе «Любовницы французского лейтенанта» и романа, искусства — в целом. В них отчетливо выражено то, что я всегда чувствовал (несмотря
Все это происходит на фоне углубляющегося кризиса Элиз — зимой ее мучает скука, отчуждение, озлобление, чувство разочарованности. Поэтому моя работа становится чем-то вроде защиты от этой депрессии и той ее части, которую и я разделяю; а учитывая рефлектирующий, личный характер настоящей работы, защита эта весьма ненадежна. Понимаю, что ученые будут придираться к моему эссе, разнесут его в пух и прах; да и мой рациональный ум подсказывает, что подходить к истории искусства, оперируя такими ненаучными, субъективными понятиями, — всего лишь навязчивая иллюзия; но ведь вся литература — попытка уйти от действительности. Депрессивная реальность Элиз очень яркая, и мне не всегда удается от нее укрыться; частично это связано с тем, что я зафиксирован на матери, а она — на отце. Другими словами, моя работа, долгие часы уединения в кабинете заставляют ее вспомнить о матери, назойливой сопернице в отношениях с отцом, как и о других женщинах, с которыми у нее всегда складываются запутанные отношения любви-ненависти. Мне не удается угодить заместительнице матери в лице Элиз, я испытываю чувство вины, она же видит во мне несостоявшегося отца. Мы довольно типичные примеры, хотя она (авторитарный отец) это отрицает, называя все «фрейдистскими бреднями», а я — с оговорками — принимаю.
Меня беспокоит постоянная ноющая боль в спине, там небольшая припухлость. Последние несколько недель рядом со мной были два постоянных спутника — смерть, которую я представлял во всех подробностях, и безразличие.
Рождество. Гуляли по берегу, дошли до Пинхей Бей; пасмурный, безветренный день. Я собирался выкопать пчелоносную орхидею, но, похоже, семейство этих растений теперь под водой. Шесть или семь молодых цветков я увидел на коме земли, стоящем почти вертикально к поверхности. Около трех лет назад я пересадил в сад несколько орхидей — все они принялись. Любопытно, что они взошли намного раньше всех других орхидей.
Второй день Рождества. День подарков. Едем к Олсопам в Уэст-Милтон. Обычное сборище молодых людей с неопределенным мировоззрением. Кеннет в настоящий момент сражается на двух фронтах: пытается спасти Пауэрсток-Коммон от Комиссии по лесному хозяйству и изгнать ненавистных разведчиков недр из Бридпорта, где они последнее время обосновались и вынюхивают, нет ли в районе черного золота.
1972
7 февраля
Нашел на огороде дохлого длиннохвостого попугайчика с синими крыльями. Кен Олсоп говорит, что в «Вестерн газет» была статья, автор которой предполагал, что они одичали и стали размножаться у нас.
12 февраля
На уик-энд приехал Нед Брэдфорд; он поскучнел; больше, чем раньше, похож на уроженца Новой Англии; никогда не скажешь, что перед тобой главный редактор. Мы повозили его по антикварным магазинам Хонитона; за последний год там чудовищно выросли цены — как и на собственность.
Пригласили Олсопов для знакомства с ним; без своих друзей они смотрятся гораздо лучше. Собственно, как и все — мне кажется, люди собираются в большом составе, чтобы оправдать свою социальную лень.
15 февраля
Странное сексуальное видение. К счастью, я проснулся сразу же после него и смог записать некоторые любопытные вещи. Началось все со страстного соития с Анной — пишу «с Анной», но ее лица я не видел — просто «знал», что это Анна. И еще знал, что Элиз в соседней комнате, однако не испытывал от сознания этого никакого чувства вины или стыда. Просто сознавал, что она в соседней комнате. Ярко освещенная сцена лишена реалистической перспективы — некоторые положения требуют «камеры», третьей точки зрения. Два быстро промелькнувших «кадра» кунилингуса и минета — цветные; и, хотя они как бы фотографии женского тела, любого женского тела, в то же время я там действующее лицо. За этим последовало само соитие и эякуляция (хотя в действительности ее не было). Не помню, чтобы раньше после таких снов я не оказывался «мокрым». В следующей сцене я — совершенно голый — в автомобиле в трех или четырех домах от номера 63 по Филбрук-авеню — на противоположной стороне. Элиз, тоже
нагая, стоит на тротуаре у открытой дверцы. Глядя в направлении родного дома, я вдруг осознал, что рассвело, и увидел в овальном окне второго этажа мать, которая с улыбкой расставляла цветы. (Овального окна в действительности в доме нет.) Я заволновался, не видит ли нас мать. Затем увидел отца — он шел к воротам. За ним возникла мать. Элиз отъехала. По непонятной причине я уже не сидел в машине, и мне пришлось бежать по узкой боковой дорожке над площадкой для игр. Я всматривался в первую на моем пути дорогу, ведущую в Лондон, но не увидел на ней нашего автомобиля. Тогда я побежал к следующей… и проснулся.Самое странное в этом сне — тема трех богинь: мать, жена, дочь; как и полное отсутствие чувства вины — даже езда на автомобиле и бегство были больше похожи на игру в прятки и не имели ничего общего с со страхом или стыдом (как и знание, что Элиз находится в соседней комнате, пока я наслаждаюсь «Анной»); и еще сохранившееся удивительное ощущение теплой чувственности, телесной умиротворенности. Я трактую этот сон, исходя из забытых, но острых детских наслаждений, в которых важную роль играет изменение личности; тут также прослеживается связь с признанной теорией психического отдыха, который приносит сон. Необычен не столько сам сон, сколько живость ощущений, несмотря на пробуждение в его середине.
И еще одна мелочь. В автомобиле у меня была возможность укрыться от глаз матери — как и в жизни, обладай я телом ребенка. Прятки в детской коляске?
Подлинная Анна, увы, далеко не столь послушная в жизни. Ее отчислили с курса графики. Элиз обвиняет меня в том, что я не выработал с ней твердую линию поведения, но я просто не знаю, как вытащить человека из западни, которую даже не он сам себе устроил. У Анны тот таинственный склад ума, который я пытался воплотить в Саре Вудраф: она умна, но ум ее не научного склада. Ей трудно смириться с возрастающей коммерциализацией курса, она не хочет заниматься рекламной графикой (в любом случае на всех желающих работы все равно не хватает); ей наскучили бесконечные предложения — где и как учиться, если она захочет избрать другой вид искусства. У нее нет творческой жилки — значит, по сути, остается только преподавание. Сложность и в том, чтобы одновременно быть и студенткой, и домашней хозяйкой: ведь она живет вместе с Ником.
19 марта
Весь последний месяц или около того переписывал «План» — из упрямства, без желания. Что-то вроде испытания. Позволил Даниелю Хэлперну напечатать мои стихи в книжном формате.
28 апреля
Работаю над историей Лайм-Реджис. Нашел много старых преданий и фотографий. «Тезаурус Листера» — настоящее сокровище, долгое время пылившееся в офисах муниципалитета; это тексты, собранные Джилеймой Листером и подробно проаннотированные Уэнклином. В нем полно замечательных вещей.
«Мисс Коад приехала в Белмонт в 1784-м, была там в 1802-м, не была в 1817-м».
Французское одномачтовое судно водоизмещением восемьдесят тонн первого января 1851 года потерпело крушение в Чартонском заливе. Все утонули. На церковном кладбище установлен памятник.
С 1830-го по 1870-й викарием Лайма был Томас Эмилиус Фредерик Пэрри Ходжес, испытывавший равное отвращение как к кальвинизму, так и к католичеству. Выпускник Нью-колледжа, член Совета колледжа. К нему всегда обращались «доктор». Он «редко общался с дворянским обществом городка» — только с дворянством графства.
1 мая
Из Лондона приехали Шефнер, Джеймс Голдмен[188] с любовницей, Лестер Голдсмит и Том Машлер. Я повез их на Андерхилл-Фарм, там они настояли на прогулке в скалах над морем. Мы спустились от фермы вниз через заросли, потом пошли вдоль Пинхей-Уоррен над заливом, затем вышли на тропу. Все в нарядной одежде. Двигались тяжело, неуклюже, спотыкались, падали; их обжигала крапива (что за чертово растение?), колола ежевика. Это смахивало на садизм. В Шефнере я почуял американский вариант Гая Грина — то же затаенное чувство опасности и нежелание рисковать. Подозреваю, что он ведет осторожную игру. Голдмен — бородатый и доброжелательный, приятный человек, но без стиля и огонька — так, во всяком случае, кажется при первой встрече. Коротышка Лестер Г. похож на мелкую белую сову или жабу, по большей части молчит. Он долго говорил только один раз — с Лос-Анджелесом по каким-то финансовым делам. Вот что удручает в этих «интернациональных» киношниках. Чувствуешь, что их дом — салон реактивного самолета, международная телефонная линия или модный ресторан. Большинство из них всегда находится где-то в другом месте. Ни Шефнер, ни Голдмен не хотят говорить ни о сценарии, ни о кастинге. У меня такое чувство, что они уже все для себя решили и не хотят спорить со мной или Томом. Последний по-прежнему настроен оптимистически, но он, по-моему, человек наивный.