Джон Леннон, Битлз и... я
Шрифт:
С приближением к одному закоулку, как нельзя более подходившему для небольшой потасовки, Пол и Джордж несколько поотстали, однако Джон и я не собирались упускать нашего морячка. До нас доносились стенания Джорджа, жаловавшегося на усталость. Оба отставали все больше и больше, пока мы наконец не услышали долетевшее из ночной тьмы:
— Чао, ребята!
Перетрусив, Пол и Джордж сматывали удочки!
Мы приближались к вокзалу, и время начинало поджимать, если мы хотели осуществить задуманное. Нужно было действовать быстро. Неожиданно у входа на автостоянку Джон и я собрались с духом и прижали нашего матроса к стене у самых ворот. Он сразу понял, что ему предстоит. Несмотря на весь тот алкоголь, который он поглотил в течение вечера, он совсем не казался пьяным. Он отбивался, как бешеный. Джон ему врезал как следует кулаком,
Невозможно было понять, был ли то газовый пистолет, или же оружие, стрелявшее настоящими пулями, да и не время было проверять. В мгновение ока его пальцы оказались на спусковом крючке, готовые произвести выстрел.
Джон и я, как два быка, головой вперед бросились на него, больше следуя инстинкту самосохранения, чем из героизма, сбили его с ног и прижали к земле в тот самый момент, когда раздался выстрел!
В ночной тишине выстрелы оглушали, переворачивали все чувства. Мы с Джоном молотили нашего моряка, по чему придется, пока не настала его очередь. Все, чего нам хотелось в тот момент, — это смыться. Броситься наутек со всех ног. Пистолет оказался газовым, и мы чувствовали ужасную резь в глазах. На бегу стало только хуже. Морячок выстрелил еще раза четыре или пять в нашем направлении, но мы уже были на безопасном расстоянии и даже не обернулись узнать, поднялся ли он и не собирается ли нас преследовать.
Мы неслись, как бешеные, по улицам Гамбурга, не останавливаясь даже чтобы перевести дух, пока наш топот не растаял наконец в тишине раннего утра.
Мы покрыли расстояние в четыре километра, прежде чем достигли Гроссе Фрайхайт; наши легкие готовы были разорваться. Ввалившись в комнату Джона за «Бамби Кино», мы рухнули. Джордж и Пол были там, с нетерпением ожидая подробного рассказа о драке, но также и рассчитывая на свою долю добычи.
— Сколько у тебя? — поинтересовался Джордж со своей кровати.
— Ни единого паскудного гроша! — выдавил Леннон с несчастным видом.
— Но зато мы получили хорошую взбучку! Расквашенный нос и парочку фингалов, — ответил я, тоже совершенно убитый.
Затем я поведал им душераздирающую историю о нашем великом сражении: об ударах головой, полученных морячком, когда он захотел нас развлечь своей газовой игрушкой; о том, как я уронил бумажник в свалке, и как морячок снова им завладел. Двое других битлов не выразили ни малейшего сострадания. Они едва сдерживались, чтобы не расхохотаться. Единственный шаг, предпринятый БИТЛЗ на пути искателей фортуны, завершился полным фиаско. Наше дыхание постепенно восстанавливалось, пока мы подсчитывали потери, вроде порванных джинсов, и приходили к убеждению, что это еще далеко не конец.
Слезоточивый газ все еще ел глаза, но это было гораздо лучше, чем предвкушение расплаты. Наш матрос, конечно же, не забудет так просто четырех «скузеров», которых он столь любезно пригласил на ужин, — парней, которые выдавали такую прекрасную музыку, и которые нашли воистину уникальный способ его отблагодарить. Мы были уверены, что он вернется с бандой дружков, чтобы спустить с нас шкуру.
Леннон и я ложились спать в полном оцепенении. Я вернулся в темноту своей каморки, и единственной моей мыслью перед тем как заснуть, была та, что завтра мы предстанем перед нашим Последним судом!
Весь следующий день мы с Ленноном были на взводе и бросали вокруг пытливые и подозрительные взгляды. На сцене мы каждую минуту ждали появления в толпе нашего матросика, со стиснутыми зубами прорывающегося к нам. Но он никогда больше не вернулся. Слава Богу, никакие пиратские банды, жаждавшие крови Джона Леннона и Пита Беста, не брали «Кайзеркеллер» на абордаж ни этим вечером, ни на другой день, ни, тем более, в последующие дни.
Наши опасения понемногу рассеялись, и жизнь вернулась в нормальное русло (если только жизнь в Сент-Паули можно считать нормальной). Моряк, может
быть, снова отправился в плавание, и у него не было времени взять реванш. Как ни странно, за все то время, что мы провели в Гамбурге, он ни разу больше не появился.Кажется трагической иронией, что двадцать лет спустя Джон нашел свою смерть от руки психа, которого он никогда не встречал и которому никогда не причинял ни малейшего зла. В течение тех четырех лет, что я его знал, я ни разу не слышал, чтобы он говорил о страхе смерти, даже после нашей ужасной стычки с матросом.
Мы гораздо больше были заняты нашей повседневной жизнью с ее насущными проблемами. Впервые мы были полностью свободны от родительского или школьного надзора, и впились в жизнь мертвой хваткой. Но часто мы спрашивали себя, где можно раздобыть корку хлеба.
Был у нас один источник средств к существованию, которым мы дорожили больше всего. Стью и Астрид были теперь неразделимы, и друзья Стью становились друзьями Астрид. Иногда мы наведывались к ней, и ее мать время от времени кормила нас сэндвичами или еще чем-нибудь. Астрид была балованным ребенком, ходившим в художественный колледж. Декор ее комнаты представлял собой строгое сочетание черного с белым, вплоть до шелковых драпировок.
Ее фамилия была Кирххер, и, как это ни странно, она возникла в нашей жизни через посредство своего бывшего друга сердца Клауса Форманна, парня, приехавшего из Берлина, где его отец был известным физиком. Клаус тоже был очень талантливым художником: учась в Гамбурге, он зарабатывал на жизнь иллюстрированием журналов и оформлением конвертов пластинок. Он также занимался на курсах фотографии, где и повстречал Астрид. Она уже тогда работала с фотографом, у которого училась. Общность интересов сблизила их, и с тех пор как они познакомились, Клаусу была предоставлена собственная комната в доме Астрид.
Ни тот, ни другая не были похожи на завсегдатаев Репербана, большинство из которых представляли собой точную нашу копию, одеваясь в черные куртки английских тедди-боев и не стесняясь драться под музыку. Клаус же и Астрид были верными последователями Сартра и экзистенциальной философии, что означает, согласно словарю, примерно следующее: «…человек в своей жизни должен руководствоваться лишь своими собственными желаниями и извлекать все возможное из настоящего момента». По названию их философии мы дали им прозвище «экзи». Оба они носили черные кожаные плащи, которые страшно нравились БИТЛЗ, и, в противоположность нашим волосам, зачесанным назад, Клаус носил челку.
Однажды Астрид и Клаус, гуляя в районе Сент-Паули, повздорили, и Клаус, чтобы утешиться, отправился один в сторону Гроссе Фрайхайт. Во время прогулки он был привлечен шумом, доносившимся из «Кайзеркеллера». Его производили «Рори Сторм энд Хэррикейнз». У нас в это время был перерыв, и мы расположились за одним из столиков.
Клаус уселся рядом с нами. Позднее он нам объяснил, что был привлечен видом пяти черных ливерпульских курток, причесок а-ля Элвис Пресли и забавных сценических костюмов, состоявших из коротеньких бело-серых пиджаков, дополненных черными рубашками и брюками, и еще — серыми туфлями с острыми носами. Мы считали, что выглядим, как все, но ему мы показались забавными. Тем не менее он оценил нашу музыку, когда снова подошла наша очередь играть, и в течение следующего перерыва попытался поговорить с нами, потрясая разрисованными им пластиночными конвертами. Никто ими особо не заинтересовался, кроме, может быть, Стью, которому как художнику они показались довольно любопытными.
Но мы, видимо, произвели впечатление на Клауса, потому что на следующий день он снова пришел на нас взглянуть, все еще в одиночестве. Он внимательно слушал наши песни, используя перерывы для того, чтобы поболтать с нами на ломаном английском. Он привел Астрид только на третий вечер. Мы узнали позже, что она не пришла в особый восторг от идеи поразвлечься в Сент-Паули: он был не совсем подходящим местом для «благородных девиц» из хороших семей. Как бы там ни было, она была очень красива в своей черной куртке, контрастировавшей с удивительно бледной кожей и белокурыми, коротко остриженными волосами. Ей было двадцать два года — на три года больше, чем Стью. Она нашла, что мы — мистически притягательны, и с тех пор постоянно сидела вместе с Клаусом за нашим столиком. С глазами, вечно спрятанными за черными очками, Стью очень быстро стал для нее представлением № 1 из всех нас пятерых.