Джон Рональд Руэл Толкин. Письма

Я упомянул финский потому, что именно он дал толчок историям. Меня чем-то бесконечно привлекала атмосфера «Калевалы», даже в бездарном переводе Керби. Финский я толком так и не выучил, мог лишь с трудом продираться через отрывок-другой оригинала, точно школьник с Овидием; меня главным образом занимало влияние финского на «мой язык». Но начало легендариуму, частью которого (завершающей) и является Трилогия, положила попытка переделать часть «Калевалы», в частности историю о злосчастном Куллерво, и облечь этот материал в собственную форму. Это началось, как я уже сказал, в период «онор-мод.»; и чуть не обернулось катастрофой, поскольку я едва не лишился стипендии, и, чего доброго, вылетел бы из университета. Скажем, примерно в 1912—13 гг. По мере того как эта штука продвигалась, я, собственно говоря, писал в стихах. Хотя первое настоящее предание этого воображаемого мира, сложившееся практически целиком таким, как оно выглядит сейчас, было написано в прозе во время отпуска по болезни в конце 1916 г.: «Падение Гондолина», которое у меня хватило нахальства зачитать в Эссеистском клубе Эксетер-Колледжа в 1918 г.[294]

. Я много чего еще понаписал в госпиталях, прежде чем Первая мировая закончилась.

По возвращении я продолжил; но когда я попытался опубликовать хоть что-нибудь, я не преуспел. «Хоббит» изначально был произведением совершенно независимым, хотя неизбежно оказался вовлечен в сферу творения более великого; и в конце концов его видоизменил. К несчастью, на самом деле «Хоббит» задумывался, насколько я сам это сознавал, как «детская повесть», и, поскольку в ту пору я здравого смысла еще не набрался, а дети мои были недостаточно взрослыми, чтобы меня образумить, книга отчасти вобрала в себя дурашливость стиля, по неразумию усвоенную из того чтива, которым некогда кормили меня; вот также Чосер, не думая, мог подцепить рефрен какого-нибудь менестрелишки. Я о том глубоко сожалею. Умные дети — тоже.

Все, что я помню насчет того, откуда пошел «Хоббит», — я сидел, проверяя школьные экзаменационные работы, во власти непреходящей усталости этого ежегодного труда, каковой ложится на плечи безденежных многодетных преподавателей. На чистом листке я нацарапал: «В земляной норе жил себе хоббит». Почему — я сам не знал; не знаю и сейчас. Долгое время я ничего по этому поводу не предпринимал, и за несколько лет продвинулся не дальше того, что начертил карту Трора. А в начале тридцатых все это стало «Хоббитом» и со временем увидело свет — не потому, что собственные мои дети были в восторге от книги (хотя им она вполне себе нравилась), но потому, что я ссудил рукопись тогдашней матери-настоятельнице Черуэлл-Эдж, когда та заболела гриппом, и текст попался на глаза одной бывшей студентке, в ту пору работавшей в издательстве «Аллен энд Анвин». Кажется, рукопись опробовали на Рейнере Анвине; если бы не он (повзрослевший), сдается мне, я бы Трилогию в жизни не опубликовал.

Поскольку «Хоббит» имел успех, потребовали продолжения; Эльфийские Легенды, к «Хоббиту» имеющие отношение крайне далекое, отклонили. Рецензент издательства сказал, что слишком уж в них много той кельтской красоты, которая в больших дозах англосаксов раздражает. Скорее всего, так оно и есть. И тем не менее сам я видел значимость хоб-битов в том, что они «романтику» низводят на грешную землю и обеспечивают объекты для «облагораживания» и героев, более достойных похвалы, нежели профессионалы: nolo heroizari для героя, разумеется, столь же достойное начало, как nolo episcopari — для епископа. Не то чтобы я был демократом хоть в каком-либо из современных смыслов этого слова; разве что, как мне кажется, говоря в книжных терминах, все мы равны перед лицом Великого Автора, qui deposuitpotentes de sede et exaltavit humiles [295]

.

И тем не менее я не был готов писать «продолжение» в виде еще одной истории для детей. Я давно уже размышлял о «Волшебных сказках» и отношении их к детям — кое-какие результаты я использовал в лекции, прочитанной в Сент-Эндрюз, а со временем расширил и опубликовал в отдельном эссе (в числе прочих, что в ОЮП значатся как «Эссе в честь Чарльза Уильямса»; сейчас их нигде не достать, поскольку тираж распродан — ну, не подлость ли?). Поскольку я высказал мысль о том, что связь, существующая в современном сознании между детьми и «волшебными сказками» надуманна и случайна и портит истории сами по себе, и в глазах детей в том числе, я решил попробовать написать историю, которая абсолютно не была бы адресована детям (как таковая); кроме того, мне хотелось масштабной картины.

Разумеется, это потребовало немалых трудов, поскольку пришлось создавать привязку к «Хоббиту»; а более того — к фоновой мифологии. И ее тоже пришлось переписывать. «Властелин Колец» представляет собою лишь финальную часть творения приблизительно в два раза длиннее[296]

, над которым я работал между 1936 и 1953 гг. (Мне хотелось опубликовать это все в хронологическом порядке, но это оказалось невозможным.) А еще ведь языками следовало заняться! Если бы я больше думал о собственном удовольствии, нежели об аппетитах возможной читательской аудитории, эльфийского в книге было бы не в пример больше. Но даже для того, чтобы представленные там небольшие отрывки имели смысл, потребовались две разработанные фонологические и грамматические системы и изрядный словарный запас.

Задача и сама по себе оказалась бы не из легких; но в придачу я был еще и умеренно добросовестным администратором и преподавателем, а в 1945 г. перешел с одной профессорской должности на другую (повыбрасывав все мои старые лекции). И, конечно же, во время Войны зачастую ни на что осмысленное времени не оставалось. В конце Книги Третьей я застрял на целую вечность. Книга Четвертая писалась «выпусками» и отсылалась моему сыну, который в 1944 г. служил в Африке. Последние две книги написаны между 1944 и 1948 гг. Отсюда, разумеется, вовсе не следует, что ключевая мысль этой истории — продукт военного времени. К ней я пришел в одной из первых глав, сохранившихся и по сей день (Книга I, 2). На самом деле эта мысль приводится и присутствует в зародыше, с самого начала, хотя в «Хоббите» я на сознательном уровне еще не представлял себе, что такое означает Некромант (кроме разве вечно проявляющегося зла), равно как и его связи с Кольцом. Но ежели писать продолжение, отталкиваясь от финала «Хоббита», думаю, кольцо неизбежно послужило бы необходимой связкой. А ежели при этом задумаешь крупномасштабное произведение, Кольцо тут же обретет заглавную букву; и сей же миг возникнет и Темный Властелин. Что он, собственно, и проделал, объявившись без приглашения у камина в Бэг-Энде, едва я дошел до этого момента. Так что основной Квест начался сразу же. Но вот в пути я встретил много чего такого, чему сам удивлялся. Тома Бомбадила я уже знал; зато в Бри не бывал ни разу. Бродяжник, устроившийся в уголке гостиницы, меня совершенно ошеломил; кто он таков, я представлял себе ничуть не лучше Фродо. Копи Мории оставались всего лишь названием; и никакие вести о Лотлориэне не достигали моего смертного слуха до тех пор, пока я там не оказался. Я знал, что далеко, на окраинах древнего Королевства людей, живут Повелители коней, однако лес Фангорна оказался приключением совершенно непредвиденным. Я никогда не слыхивал ни о Доме Эорла, ни о Наместниках Гондора. Хуже того, Саруман до сих пор себя не обнаруживал, и я был озадачен не менее Фродо, когда 22 сентября Гандальв так и не появился. О палантири я тоже ничего не ведал, хотя в тот миг, когда из окна был выброшен камень Ортанка, я его узнал и понял значение «строк древнего знания», что крутилось у меня в голове: «семь звезд, семь камней и белое древо одно» . Эти стихи и названия всплывают то и дело, вот только объяснить их возможно не всегда. Мне еще предстоит выяснить хоть что-нибудь про кошек королевы Берутиэль[297]

. Но вот о Голлуме и его роли я знал более-менее все, и о Сэме тоже; знал и то, что проход охраняет Паучиха. И если это имеет хоть какое-то отношение к тому, что в детстве меня ужалил тарантул[298]

, да пусть себе народ воспользуется этой версией на здоровье (предполагая невероятное, что кто-то и впрямь заинтересуется). Сам я могу лишь сказать, что ничего подобного не помню, и ведать бы о том не ведал, если бы мне не рассказали; и особой неприязни к паукам не испытываю, равно как и настоятельной потребности убивать их. Тех, что я нахожу в ванной, я обычно спасаю!

Ну что ж, вот теперь я и впрямь заболтался. От души надеюсь, что не наскучу вам до смерти. Также надеюсь в один прекрасный день снова с вами увидеться. Ауж тогда мы, я надеюсь, побеседуем о вас и ваших произведениях, не о моих. Как бы то ни было, ваш интерес к моим трудам очень меня поддерживает.

С наилучшими пожеланиями, искренне Ваш, ДЖ. Р. Р. Т.

164 Из письма к Наоми Митчисон 29 июня 1955

Времечко выдалось жутко напряженное, работы навалилось столько, что уже не справляюсь, плюс т. III. Чувствую, что выдохся, точно спущенная шина; но есть надежда, что оживу — завтра, когда (или если, как обещано) прибудет окончательная корректура т. III.

Книгопродавцы — среди них мистер Уилсон из «Бампуса» — говорят, что после задержки столь долгой лучшим временем для публикации будет конец сентября…..

Думаю, «А. энд А.» теперь, возможно, возьмет «предысторию» хоть в каком-нибудь виде. Когда я в прошлую пятницу был в городе, оно вроде бы не возражало рассмотреть книгу размером приблизительно с т. I.

165 В «Хоутон-Мифлин»

5 июня 1955 г. обозреватель «Нью-Йорк таймс бук ревью» Харви Брейт включил в свою еженедельную рубрику «Книги снаружи и внутри» рассказ о Толкине и его произведениях. Был там и следующий пассаж: «Что, спросили мы доктора [sic!] Толкина, служит вам горючим? Доктор Т., — он преподает в Оксфорде, когда не пишет романов, — с ответом не задержался: «Я в горючем не нуждаюсь. Я, в конце концов, не машина. (А вот если бы во мне и в самом деле работал двигатель, так я бы никакого мнения на этот счет не имел, а вам следовало бы спросить механика.) Сочинение мое отнюдь не «развилось» в серьезный труд. Оно было таким с самого начала. Так называемая «детская повесть» [ «Хоббит»] представляла собою лишь фрагмент, вырванный из уже существующей мифологии. В той мере, в какой она закамуфлирована «для детей» по стилю и манере изложения, я о том жалею. И дети тоже. Я — филолог, и все мои труды носят филологический характер. Хобби я избегаю; я — человек весьма серьезный и не делаю различий между личным удовольствием и долгом. Я приветлив, хотя необщителен. Работаю я исключительно личного удовольствия ради, поскольку обязанности мои доставляют мне лично массу удовольствия». Эти замечания были, по всей видимости, заимствованы из письма, написанного Толкином в ответ на расспросы представителя «Нью-Йорк таймс». 30 июня 1955 г. Толкин написал своим американским издателям, в «Хоутон-Мифлин»: «Прошу вас, не вините меня за то, что сотворил этот Брейт с моим письмом!…. В оригинале наблюдался какой-никакой смысл; однако к этому качеству Харви Б. явно не восприимчив. Мне задали ряд вопросов и попросили ответить на них коротко, остроумно и афористично….. Из чистой жалости [к очередному корреспонденту, нуждающемуся в информации]…. прилагаю несколько заметок по вопросам, иным, нежели просто факты моего «curriculum vitae» (каковые можно почерпнуть из справочников)». Ниже приводятся эти «несколько заметок». Текст воспроизведен по машинописной копии, по всей видимости, сделанной в «Хоутон-Мифлин» с оригинала письма; этот машинописный вариант в разное время высылался целому ряду корреспондентов, обращавшихся за сведениями; некоторые впоследствии цитировали его в собственных статьях о Толкине. Толкину тоже предоставили машинописный экземпляр; он внес в него ряд примечаний и поправок, которые включены в приведенный ниже текст.