Джон Рональд Руэл Толкин. Письма

246 Из письма к миссис Эйлин Элгар (черновики) Сентябрь 1963

Ответ на замечания читательницы касательно того, что Фродо не сумел отказаться от Кольца и бросить его в Расселину Рока.

Очень немногие (а в письмах так вообще только вы и еще один человек) отметили или прокомментировали «провал» Фродо. А ведь это очень важный момент.

С точки зрения автора, события на горе Рока вытекают просто-напросто из логики повествования вплоть до этого момента. Их никто не подстраивал нарочно и не предвидел до тех пор, пока они не случились{На самом деле, поскольку события у Расселины Рока должны были оказаться жизненно важными для Повествования, на разных стадиях развития сюжета я сделал несколько набросков или пробных вариантов — но ни один из них не использовал, и все они были достаточно далеки от того, о чем в итоге рассказывается в законченном произведении. — Прим. авт. }. Но, во-первых, под конец стало совершенно ясно, что Фродо после всего происшедшего добровольно уничтожить Кольцо не сможет. Размышляя о разрешении проблемы уже после того, как к нему пришел (как к просто событию), я чувствую, что оно стоит в центре всей представленной в книге «теории» истинного благородства и героизма.

И в самом деле, как «герой» в восприятии простецов Фродо «потерпел неудачу»: он не выдержал до конца; он сдался, отрекся. Я говорю «простецы» отнюдь не с презрением; они зачастую отчетливо видят простую истину и абсолютный идеал, к которому должно стремиться, даже если он недостижим. Однако у них есть два слабых места. Они не понимают сложности любой заданной ситуации во Времени, куда втянут абсолютный идеал. Они склонны забывать про тот непостижимый элемент Мира, который мы называем Жалостью или Милосердием, и который также является абсолютно необходимым условием для морально-этической оценки (посколько в Божественной природе он присутствует). В высшем своем проявлении он принадлежит Господу. Для смертных судей, не обладающих всей полнотой знания, он должен вести к использованию двух разных мерок «морали». К себе самим мы должны применять абсолютный идеал безо всяких компромиссов, потому что мы не знаем пределов той силы, что положена нам от природы (+ благодать), и если мы не стремимся к самому высшему, то наверняка не достигнем того максимума, что могли бы достичь. К другим, в тех случаях, о которых мы знаем достаточно, чтобы судить, должно применять мерку, смягченную «милосердием»: то есть, поскольку мы в духе доброй воли способны сделать это без предвзятости, неизбежной в наших суждениях о себе самих, мы обязаны оценивать пределы сил ближнего и сопоставлять это с силой конкретных обстоятельств{Мы часто наблюдаем, как такую двойную мерку используют святые, судя себя самих тогда, когда на долю им выпадают великие невзгоды или искушения, и ближних своих в час подобных же испытаний. — Прим. авт. }.

Не думаю, что Фродо потерпел крах в нравственном смысле . В последний момент воздействие Кольца достигло своего апогея — я бы сказал, что противиться ему не сумел бы никто, и уж тем более после того, как владел им достаточно долго, спустя много месяцев нарастающей муки, будучи изголодавшимся и изнуренным. Фродо сделал все, что мог, полностью исчерпал свои силы (как орудие Провидения) и создал ситуацию, в которой цель его квеста могла быть достигнута. Его смирение (с которым он взялся за дело) и его страдания были по справедливости вознаграждены высочайшими почестями; а его терпение и милосердие по отношению к Голлуму снискало Милосердие и ему самому: его неудача была исправлена.

Мы — существа конечные, и силы наших тела и души как единого целого ограничены извне в том, что касается действия или выносливости. Думаю, о нравственном провале можно говорить лишь тогда, когда усилия или выносливость человека не дотягивают до положенных ему пределов, и чем ближе предел, тем меньше вина{Здесь не учитывается «благодать» или увеличение наших сил как орудия Провидения. Фродо была дарована «благодать»: сперва откликнуться на призыв (в конце Совета) после того, как он долго противился полной капитуляции; и позже, в сопротивлении искушению Кольца (в те моменты, когда объявить его своим и тем самым обнаружить обернулось бы гибелью), и в том, как мужественно он выносил страх и страдания. Однако благодать не бесконечна, и, как представляется, в Божественном промысле по большей части ограничивается тем, что необходимо для исполнения задачи, назначенной одному орудию в структуре обстоятельств и иных орудий. — Прим. авт. }. Тем не менее, думаю, что в истории и на опыте можно наблюдать, как отдельных индивидов словно бы ставят в «жертвенное» положение: задают им такие ситуации или задачи, для разрешения и осуществления которых требуются силы, выходящие за все положенные им пределы, более того: запредельные для любого воплощенного существа в физическом мире, — и в процессе тело может быть уничтожено или изувечено так, что это затронет и разум, и волю. Судить в каждом подобном случае следует, основываясь на мотивах и намерениях, с которых индивид начал, и, сопоставляя его поступки и пределы отпущенных ему сил на протяжении всего пути вплоть до того момента, когда индивид «сломался».

Фродо предпринял свой квест из любви — чтобы спасти знакомый ему мир от беды за свой собственный счет, если получится; а также и в глубоком смирении, понимая, что для этой задачи он совершенно непригоден. На самом деле он принимал на себя обязательства лишь сделать все, что сможет, попытаться отыскать путь и пройти по этой дороге столько, насколько хватит сил духовных и физических. Все это он выполнил. Я лично не вижу, с какой стати то, что разум его и воля сломались под демоническим воздействием после мучений, считается нравственным провалом в большей степени, чем если бы пострадало его тело, — скажем, если бы его задушил Голлум или его придавило бы упавшим камнем.

По всей видимости, именно так считали Гандальв и Арагорн, и все, кто знал историю похода Фродо от начала и до конца. Уж конечно, Фродо не стал бы ничего скрывать! Но что думал сам Фродо по поводу упомянутых событий — это вопрос другой.

Поначалу Фродо вроде бы никакого чувства вины не испытывал (III 224–225)[388]

; к нему вернулись рассудок и покой. Но тогда он полагал, что принес в жертву собственную жизнь: он думал, что скоро умрет. Однако он не умер; и можно заметить, что мало-помалу им овладевало беспокойство. Арвен первой заметила признаки этого — и подарила Фродо в поддержку свой драгоценный камень, и задумалась о том, как исцелить его{О том, как именно ей удалось все устроить, подробно не говорится. Конечно же, Арвен не могла просто взять и передать свой билет на корабль! «Плыть на Запад» запрещалось всем, кроме тех, кто принадлежал к эльфийскому народу, и для любого исключения требовалось «дозволение свыше», а сама она не общалась напрямую с Валар, тем более после ее реше ния стать «смертной». На самом деле здесь имеется в виду, что именно Арвен впервые пришло в голову отправить Фродо на Запад; она попросила за него Гандальва (напрямую или через Галадриэль; или и так, и так) и использовала в качестве аргумента свой собственный отказ от права уплыть на Запад. Ее отречение и ее страдания были связаны и неразрывно переплетены с отречением и страданиями Фродо; и то, и другое стали частью плана возрождения состояния людей. Ее мольба тем самым, возможно, оказалась особенно действенной, и ее замысел стал своего рода справедливым обменом. Именно Гандальв был тем представите лем властей, который принял ее просьбу. Из Приложений недвусмысленно явствует, что он был посланником Валар и, по сути дела, их полномочным представителем в осуществлении плана борьбы против Саурона. Он также близко общался с Кирданом Корабелом; тот пере дал ему свое кольцо и тем самым отдал себя в распоряжение Гандальва. Поскольку на том же Корабле отплыл и Гандальв, то, так сказать, никаких проблем не должно было возникнуть, ни при посадке, ни при высадке. — Прим. авт. }. Постепенно он исчезает «с картины»: говорит и делает все меньше и меньше. Сдается мне, внимательный читатель, поразмыслив, поймет, что в темные моменты, когда Фродо сознавал, что «изранен кинжалом, и жалом, и клыком, и долгим бременем» (III 268), мучили его не только кошмарные воспоминания о пережитых ужасах, но также и неоправданные самообвинения: он воспринимал и себя, и все, что он сделал, как воплощение провала и неудачи. «И хотя я мог бы вернуться в Шир, он покажется мне чужим, потому что мне самому уже не стать прежним». На самом деле то было искушение из Тьмы, последний проблеск гордыни: желание возвратиться «героем», не довольствуясь ролью просто орудия блага. А к этому искушению подмешивалось еще одно, темнее и, однако ж, (в известном смысле) более заслуженное, ибо, чем бы это ни объяснять, на самом-то деле он не бросил Кольцо добровольно: его мучило искушение пожалеть о его уничтожении и по-прежнему пожелать его. «Оно сгинуло навсегда, и ныне все темно и пусто», — говорил он, очнувшись от своего недуга в 1420 г.

«Увы! — есть раны, которые до конца не излечиваются», — говорил Гандальв (III 268) — во всяком случае, не в Средиземье. Фродо отослали или позволили отправиться за Море исцеления ради, — если только исцелить его было возможно до того, как он умрет . Со временем ему предстояло «уйти»: никто из смертных не мог и не может вечно жить на земле или в пределах Времени. Так что Фродо до поры отправился одновременно в чистилище и навстречу своему вознаграждению: наградой ему стал срок для раздумий и отдыха, и обретения более истинного понимания своего положения как в ничтожности, так и в величии, — срок, который ему предстояло провести по-прежнему во Времени, среди природной красоты «Арды Неискаженной», Земли, не оскверненной злом.

Отправился туда и Бильбо. Вне всякого сомнения, в завершение плана самого Гандальва. Гандальв был горячо привязан к Бильбо, с самого детства хоббита и далее. Его общество на самом деле было крайне необходимо Фродо: трудно представить себе, чтобы хоббит, даже пройдя через все то, что испытал Фродо, был бы полностью счастлив даже в земном раю без сотоварища из своего народа, а своего дядю Бильбо Фродо любил сильнее всех прочих. (Ср. III252 строки 12–21 и стр. 263 строки 1–2)[389]

. Но Бильбо сам по себе нуждался в милости и сам по себе ее заслуживал. Он все еще носил отметину от Кольца, которую требовалось стереть окончательно: некий остаточный след гордыни и собственничества. Разумеется, он был стар и мысли у него путались, и все же это по-прежнему давала о себе знать «черная метка», когда он спросил в Ривенделле (III 265): «Что сталось с моим кольцом, Фродо, тем, что ты забрал?»; а когда ему напомнили о происшедшем, он немедленно отозвался: «Жалость какая! Хотел бы я снова на него полюбоваться». Что до его собственной награды, в голове не укладывается, чтобы жизнь его была полна, не изведай он «эльфийскость чистой воды» и не получи возможности выслушать от начала до конца те легенды и предания, фрагментам которых он так радовался.

Разумеется, не приходится сомневаться, что план на самом деле был задуман и обсужден (Арвен, Гандальвом и прочими) еще до того, как Арвен об этом заговорила. Однако Фродо понял, что к чему, не сразу; осознать, что все это значит, можно было лишь постепенно, по зрелом размышлении. Такое путешествие поначалу, надо думать, казалось вовсе не страшным, даже скорее желанным — пока не называлась точная дата и возможно было откладывать его до бесконечности. На самом-то деле ему хотелось, так по-хоббитски (и по-человечески), просто-напросто снова «стать самим собою» и вернуться к прежней, привычной, однажды прерванной жизни. Но уже на обратном пути из Ривенделла он внезапно понял, что это для него невозможно. Отсюда его восклицание: «Где обрету я покой?» Ответ он знал, так что Гандальв не откликнулся ни словом. Что до Бильбо, вероятно, Фродо не сразу понял, что имела в виду Арвен, говоря: «Больше не суждены ему долгие путешествия, кроме одного-единственного». Как бы то ни было, к себе он эти слова не относил. Когда Арвен это сказала (Т.Э. 3019 г.), он был еще молод, ему не исполнилось и 51, а Бильбо был на 78 лет старше. Но в Ривенделле он стал понимать происходящее более ясно. Что за беседы он там вел, не сообщается, но из прощальных слов Эльронда (III267)[390]

и так все понятно. Со времен первого же приступа болезни (5 октября 3019 г.) Фродо наверняка задумывался об «отплытии», хотя по-прежнему воздерживался от принятия окончательного решения — отправиться с Бильбо или отправиться ли вообще. Определился он, вне всякого сомнения, после своего тяжкого недуга в марте 3020 г.

Сэм задумывался как персонаж обаятельный и смехотворный. Некоторых читателей он раздражает и даже бесит. И я их отлично понимаю. Все хоббиты порою вызывают у меня те же чувства, хотя я по-прежнему люблю их всей душой. Но Сэм бывает и впрямь «невыносим». Он — наиболее типичный хоббит из всех, кого мы видим часто; и в результате этого в нем ярче всего проявляется то качество, которое подчас с трудом выносят даже сами хоббиты: пошлость, — и под этим словом я разумею не просто «приземленность», но духовную близорукость, собою весьма гордую, самодовольство (в разной степени) и самоуверенность, и готовность все мерить и оценивать исходя из ограниченного опыта, воплощенного по большей части в навязших в зубах сентенциях «житейской премудрости». Мы близко знакомы лишь с хоббитами исключительными — теми, кто наделен благодатью или даром: умением видеть красоту и чтить то, что выше и благороднее их самих, — умением, вступающим в противоречие с их деревенским самодовольством. Вообразите себе Сэма, но без наставлений Бильбо, без его увлеченности всем эльфийским! Да пара пустяков. Достаточно лишь взглянуть на семейство Коттонов и на Папашу по возвращении «Путешественников».

Сэм был крайне самоуверен и в глубине души слегка тщеславен; однако тщеславие это преобразилось благодаря его преданности Фродо. Он не считал себя ни героем, ни храбрецом, вообще ничего выдающегося в себе не усматривал, — вот разве что служение и верность своему господину. И к ним (пожалуй, неизбежно) примешивались гордость и собственничество; их трудно вовсе отделить от преданности тех, кто исполняет подобную службу. В любом случае, эти качества помешали ему до конца понять любимого хозяина и последовать за ним в его постепенном приближении к благородству служения тем, кто к себе не располагает, и к умению увидеть в испорченном — поврежденное добро. Он со всей очевидностью не понимал до конца ни побуждений Фродо, ни его горя в эпизоде с Запретной заводью. Понимай он лучше, что происходит между Фродо и Голлумом, в финале все, возможно, сложилось бы иначе. Наверное, для меня самый трагический момент в Повести наступает в II 323 и далее, когда Сэм не сумел заметить разительную перемену в тоне Голлума и в выражении его лица. «Ничего, ничего, — тихо промолвил Голлум. — Славный хозяин!» Раскаяние его загублено на корню, и вся жалость Фродо (в известном смысле{В том смысле, что «жалость» для того, чтобы стать истинной добродетелью, должна быть направлена на благо ее объекта. Она пуста, если практикуется только для того, чтобы остаться «чистым» самому, свободным от ненависти или совершения несправедливости как таковой, хотя и это тоже достойное побуждение. — Прим. авт. }) пропала впустую. Логово Шелоб становится неизбежностью.