Джордж Байрон. Его жизнь и литературная деятельность
Шрифт:
В конце декабря 1814 года Байрон в сопровождении своего друга Гобгауза отправился в имение сэра Ральфа Мильбанка, отца своей невесты, в доме которого 2 января 1815 года и была скромно отпразднована его свадьба. В тот день, когда произошло венчание, Байрон проснулся в необыкновенно меланхолическом настроении духа. Поэт одиноко гулял все утро по парку до тех пор, пока его не позвали к брачной церемонии, на которой он первый раз в этот день увидел свою невесту. Он опустился на колени и машинально повторял слова молитвы за пастором; глаза его в это время застилал какой-то туман, а мысли витали совсем в другом месте. Он несколько пришел в себя только тогда, когда все присутствовавшие уже начали поздравлять его. Усаживая в тот же день свою молодую жену в карету, для того чтобы отправиться вместе с ней в другое имение сэра Мильбанка, где они намеревались провести свой медовый месяц, Байрон по рассеянности назвал ее «мисс Мильбанк». Эта ошибка молодого супруга была сочтена присутствовавшими за плохое предзнаменование. Но начало брачной жизни поэта было все-таки очень счастливым. Месяц спустя после свадьбы он писал Муру следующее: «Моя супруга и я живем в замечательном согласии. Свифт говорит, что никакой мудрец никогда не был женат; но для дурака, я думаю, брачная жизнь есть самое сладостное из всех возможных существований. Я все еще того мнения, что жениться
В начале марта Байрон переехал с женой в Лондон. Мир и согласие продолжали царить между молодыми супругами еще несколько месяцев. Но уже осенью этого года между поэтом и его женой начались недоразумения. Байрон стал мало-помалу выходить из того состояния душевного равновесия, в которое его привела женитьба. Этому в особенности способствовало ухудшавшееся с каждым днем положение его финансовых дел. Долги его продолжали расти, и кредиторы становились нетерпеливее с каждым днем. В течение первых месяцев его пребывания в Лондоне в его квартире два раза описывали имущество за долги. Байрону было и больно, и стыдно за свои дела, и он чувствовал себя теперь постоянно расстроенным и раздраженным. Настроение его ухудшалось с каждым днем, и это, конечно, отражалось на его отношении к жене. Не будучи в состоянии сдерживать себя, он во время припадков сильного, часто бешеного гнева обращался с ней грубо, оскорбительно, иногда даже жестоко. Отношения между супругами становились с каждым днем все более и более натянутыми. Байрон, наконец, почти перестал говорить с женой. В его письмах того времени слышится постоянно глубокая, хотя и скрытая меланхолия. 10 декабря у него родилась дочка, которую он назвал Августой-Адой. По случаю родов к нему приехала сестра его и прожила у него несколько недель. Но ни рождение дочери, ни присутствие любимой обоими супругами сестры не могли предотвратить быстро приближавшийся кризис.
Дочь Байрона Ада. Рисунок Ф. Стоуна, гравюра Мота.
Дочь Байрона Ада, графиня Лавлейс.
Байрон со своей любимой собакой.
В середине января 1816 года леди Байрон уехала с ребенком в гости к своему отцу. За ней должен был последовать туда через некоторое время и ее супруг. Они расстались в прекрасных отношениях, и с пути леди Байрон даже послала мужу чрезвычайно нежное письмо. Байрон ничего не подозревал, а между тем конец был уже близок. Дело в том, что жена объясняла все его неистовства и странное отношение к ней душевным расстройством. Приехав к своим родным, она немедленно сообщила им свои подозрения, и те решили, что необходимо отправиться кому-нибудь из них в Лондон для того, чтобы выяснить это. Когда же столичные врачи решительно заявили, что поэт не страдает никаким умственным расстройством, отношение леди Байрон к своему супругу сразу переменилось. Она не считала возможным извинять в здоровом Байроне то, что до тех пор объясняла его болезнью и лишь поэтому прощала. Она решила не возвращаться к нему больше и поручила отцу своему известить его об этом. Это несчастное письмо от своего тестя Байрон получил 2 февраля. Оно поразило его как громом, – таким оно было неожиданным и жестоким. В этом письме не только сообщалось решение жены больше не возвращаться к нему, но уже шла речь об окончательном разводе.
Леди Байрон. Рисунок Ньютона, гравюра Мота.
Как глубоко печальны и в то же время благородны следующие строчки поэта к Муру в письме от 8 марта 1816 года: «Вина, даже несчастье, заключались не в моем выборе, так как я не думаю – и должен заявить это в самом начале нашего несчастного разрыва, – чтобы когда-нибудь существовала женщина лучше, светлее, добрее и симпатичнее леди Байрон. Я никогда не мог и теперь не могу упрекнуть ее в чем-нибудь по отношению к себе. Если есть какая-нибудь вина – она моя, и если я не могу искупить ее, то должен терпеть за нее… Дела мои находились в ужасном состоянии; здоровье мое было в значительной степени расстроено и душевное настроение в последнее время ненормально. Таковы причины (я не называю их оправданиями), которые часто доводили меня до крайности и делали жизнь со мной неприятной… Но я все-таки думаю, что если бы мне дали возможность и если бы ко мне относились более терпимо, я бы мог все-таки со временем исправиться. Но на это, очевидно, нельзя надеяться, а потому и нечего говорить больше об этом…»
Если бы к нему относились более терпимо! Но на это добродетельная и безукоризненная супруга его, вышедшая замуж за него с тем, чтобы спасти его душу от угрожавшей ей гибели, оказалась совершенно неспособной! В трогательном стихотворении «Прости, и если навсегда…», вылившемся из души поэта некоторое время спустя после его развода с женой, единственное, в чем он упрекает леди Байрон, это – в бездушной нетерпимости. Это стихотворение он писал, обливаясь буквально слезами в момент мучительной тоски по безвозвратно погибшему семейному своему счастью…
Семейное несчастье Байрона послужило многочисленным врагам прекрасным предлогом для новой атаки против него. Теперь уже громко ругали поэта даже те, кто до того не осмеливался открыто выступить против него. Молчание леди Байрон насчет причин развода подало повод к многочисленным и нелепейшим слухам. Рассказывали и писали, что поэт подвергал жену свою самым бесчеловечным жестокостям; что он будто бы женился на ней только для того, чтобы отомстить ей за ее первый отказ ему; что он пугал ее пистолетными выстрелами в то время, когда она лежала в постели; наконец, что он будто бы при жене принимал у себя в доме свою любовницу, какую-то актрису, и т. д. Во всем этом не было ни капли правды, но всему этому очень охотно верили все те, которые всего лишь за три года до того чуть ли не обожали его.
«Тогда, – говорит профессор Никольс, – произошел тот взрыв британской добродетели, который так хорошо описан Маколеем
и над которым так жестоко смеялись на континенте. Байрона обвинили во всех возможных и невозможных пороках. Его сравнивали с Сарданапалом, Нероном, Тиберием, герцогом Орлеанским, Гелиогабалом, Сатаной, со всеми гнусными личностями, упомянутыми в священной и светских историях. Все его добрые дела поносились, явно бескорыстные поступки ложно истолковывались. Его предостерегали не показываться ни в театре, иначе его освищут, ни в парламенте, если он не хочет, чтобы его там оскорбили. За день до его отъезда один из друзей заявил ему, что он боится, как бы толпа, которая соберется около экипажа, не подвергла его насилию…» Салоны высшего света так же внезапно закрылись для поэта, как за три года до того открывались перед ним. «Мы не знаем, – говорит знаменитый английский историк, лорд Маколей, – зрелища более комического, чем британская публика во время одного из ее периодических припадков добродетельности… Байрон был тогда виновен в том преступлении, за которое обыкновенно наказывают более жестоко, чем за все другие. Он удостоился до этого слишком большой славы, он вызвал слишком горячие восторги, и публика, со своей обычной справедливостью, наказывала его за свою же собственную глупость».Байрон не отвечал на нападки, не опровергал ложных и оскорбительных для него слухов. Он предпочел и на этот раз встретить бурю несправедливого общественного негодования гордым и презрительным молчанием. Но оставаться дольше среди своих соотечественников после этого для него уже стало невозможным, и великий поэт решил вторично покинуть свою родину, теперь уже навсегда.
Глава VI. В добровольном изгнании
Единственное лицо, с которым Байрону жаль было расставаться, покидая родину, была сестра его Августа.
Сестра Байрона Августа Ли. Рисунок Вэйджмэна.
Байрон до самой своей смерти вел нежную переписку с нею. Сестра служила для него посредницей во всех тех случаях, когда ему приходилось обращаться за чем-нибудь к леди Байрон, и от нее же обыкновенно он узнавал о своей маленькой дочери Аде, о которой всегда расспрашивал с самой трогательной нежностью. Необыкновенно горячая любовь Байрона к Августе дала повод вдове его, уже много лет спустя после смерти мужа, обвинить поэта в отвратительном преступлении, а именно в противоестественных отношениях со своей сестрой. Когда книга, содержавшая это обвинение и принадлежавшая перу госпожи Бичер Стоу, подруги леди Байрон и знаменитого автора «Хижины дяди Тома», появилась в 1869 году в Америке, негодование как в Новом Свете, так и в Старом было ужасным. Но на этот раз негодовали уже не против давно умершего поэта, а против недостойного поступка пережившей его жены. Слабость и неосновательность всех аргументов, приведенных подругой леди Байрон, конечно, со слов последней, в подтверждение этого обвинения, была для всех очевидной. Кроме необыкновенной любви поэта к своей сестре, автор книги намекает на какое-то тайное преступление, глухо упоминаемое будто бы в «Ларе» и «Манфреде». Но лучшим доказательством, что это обвинение ложно и что оно было только продуктом ненормального состояния, в котором леди Байрон находилась в последние годы своей жизни, является то, что даже после развода поэта с женой отношения последней с его сестрой продолжали быть необыкновенно дружественными и оставались такими в продолжение нескольких лет после его смерти. Разрыв между леди Байрон и Августой произошел лишь в 1830 году, т. е. целых шесть лет спустя после смерти поэта, да и тогда причина его не имела никакого отношения к возникшему через 39 лет обвинению.
Байрон простился с сестрой 16 апреля 1816 года, а 25-го он уже был на пути в Бельгию. 26 апреля поэт прибыл в Остенде, откуда отправился в Брюссель уже в собственном экипаже. Особая карета везла трех слуг и его багаж. Во время своего пребывания в Бельгии Байрон посетил место, на котором незадолго до того произошла битва при Ватерлоо, и написал знаменитые строфы, начинающиеся словами: «Stop, for thy tread is on an empire's dust!» («Остановись, ты попираешь своими ногами прах империи!»)
Из Бельгии он отправился вверх по Рейну до Базеля, а оттуда через Берн и Лозанну в Женеву, где застал другого знаменитого английского поэта Шелли, который так же, как и он, был в открытой и непримиримой войне со своими соотечественниками. Нелепые слухи по поводу семейного скандала Байрона уже успели в это время достигнуть Женевы, и, когда поэт прибыл туда, он уже нашел все местное общество вооруженным против себя. Но враждебное отношение женевской аристократии не особенно беспокоило Байрона. Он старался во время своего пребывания в Швейцарии жить по возможности вдали от всякого общества и избегал как огня всякой встречи со своими соотечественниками. Последние, однако, не совсем избегали его, несмотря на то, что видели в нем какое-то нравственное чудовище. Английские леди нередко падали в обморок, когда нечаянно сталкивались где-нибудь с Байроном, а мужья их в ужасе отворачивались, встречая своего великого соотечественника. Но и те, и другие никогда не упускали удобного случая посмотреть на поэта хотя бы через окно или в лорнет, уже не говоря о том, что они интересовались всякой мелочью из частной жизни его, разумеется, главным образом, для того, чтобы иметь возможность еще больше на него клеветать.
Чтобы избавиться от назойливого любопытства своих соотечественников, Байрон вынужден был очень скоро покинуть отель и поселиться на отдельной вилле. Но и это не помогло. Хозяин отеля, не желая лишать своих знатных жильцов удовольствия глазеть на поэта даже после того, как тот уже выбрался от него, снабдил их специальными зрительными трубами, в которые они могли, сидя на балконе отеля, видеть все, что происходило на вилле Байрона. Поэт тогда удалился совсем из окрестностей отеля и поселился на вилле Диодати, защищенной от взоров любопытных густыми деревьями. Рядом с ним поселился со своим семейством и Шелли. У последнего в это время жила мисс Клер, сестра жены его по матери. Эта девушка была возлюбленной Байрона. Он сблизился с ней еще в Англии, незадолго до своего отъезда оттуда, и для него-то она и приехала в Женеву. Плодом этой, между прочим, очень непродолжительной любви поэта была его дочка Аллегра, родившаяся в начале 1817 года в Лондоне. С тех пор как Байрон поселился на вилле Диодати, он стал очень часто бывать у Шелли и проводил почти все свое свободное время в обществе приятеля-поэта. Они вместе предпринимали ежедневно прогулки по озеру и совершали экскурсии по окрестностям Женевы. Во время прогулок своих поэты беседовали о поэзии и спорили о разных философских вопросах. Пантеизм Шелли произвел тогда довольно сильное впечатление на Байрона, что отразилось отчасти на его «Манфреде»; но это впечатление было непродолжительным. Поэты, между прочим, посетили вместе Шильонский замок, ставший с тех пор знаменитым.