Джуд незаметный

— Ух, как я замерзла! — проговорила она, стуча зубами. — Можно к тебе на огонек, Джуд?

Она направилась к небольшому камину, в котором еще теплился огонь, однако вода текла с нее ручьями, и всякая надежда обсушиться казалась нелепой.

— Что ты наделала, родная? — спросил он с тревогой и невольной для себя нежностью.

— Перешла вброд самую широкую реку в графстве — больше ничего. Они меня заперли за нашу прогулку, и это было так несправедливо, что я не выдержала, вылезла в окно и убежала через реку.

Она начала объяснять обычным своим независимым тоном, но под конец ее тонкие розовые губы задрожали, и она еле сдержала слезы.

— Милая Сью! — воскликнул он. — Ты должна снять с себя все! Постой, дай сообразить… Можно одолжить платье у моей хозяйки. Я сейчас спрошу у нее.

— Нет, нет! Ради бога, пусть она ничего не знает! Школа совсем рядом, чего доброго, они еще придут за мной!

— Тогда надень мое. Хорошо?

— О нет.

— Мой воскресный костюм. Ты знаешь. Он как раз под рукой.

По правде говоря, в единственной комнате Джуда все было под рукой, иначе и быть немогло, поскольку просторностью она не отличалась. Он выдвинул ящик комода, достал свой лучший костюм и, встряхнув его, спросил:

— На сколько минут мне выйти?

— На десять.

Джуд спустился на улицу и принялся расхаживать перед домом взад и вперед. Когда часы пробили половину восьмого, он вернулся. В своем единственном кресле он увидел слабое и хрупкое существо, одетое, как он сам в воскресный день, такое трогательное в своей беззащитности, что сердце его переполнилось нежностью. На двух стульях перед камином была развешана ее мокрая одежда. Когда он сел рядом с ней, она покраснела, но только на мгновенье.

— Странно, да, Джуд, что я здесь перед, тобой в таком виде, а мои вещи развешаны вокруг? Впрочем, какая ерунда! Это всего-навсего женская одежда — бесполая ткань… Ах, как мне нездоровится! Ты просушишь мое платье, Джуд? Пожалуйста, а потом я пойду искать себе пристанище. Еще не поздно.

— Нет, тебе никуда нельзя идти, раз ты больна. Оставайся здесь, Сью, дорогая! Что я могу для тебя сделать?

— Не знаю. Я не могу унять дрожь. Мне бы согреться.

Джуд набросил на нее свое пальто, а потом сбегал в ближайший трактир и вернулся с небольшой бутылкой.

— Вот отличный бренди, — сказал он. — Пей скорее, дорогая, пей все.

— Как же я буду пить, прямо из бутылки?

Джуд взял с туалетного столика стакан и разбавил бренди водой. Она чуть не поперхнулась, но все же проглотила содержимое стакана и откинулась на спинку кресла.

Затем она начала подробно рассказывать обо всем, что с ней произошло с момента их расставания, однако в середине рассказа язык ее стал заплетаться, голова поникла на грудь, и она умолкла. Ее объял крепкий сон. Джуд, страшно боявшийся, что она схватила сильную простуду, очень обрадовался, услышав ее ровное дыхание. Тихонько подойдя к ней, он увидел, что на посинелых ранее щеках появился румянец, а прикоснувшись к свесившейся руке, убедился, что она потеплела. Потом, повернувшись спиной к огню, он долго стоял и глядел на нее, почти как на божество.

IV

Из задумчивости Джуда вывел скрип ступенек, — кто-то поднимался по лестнице.

Он живо собрал одежду Сью со стульев, где она сушилась, сунул ее под кровать, а сам уселся за книгу. Кто-то постучался и, не ожидая ответа, открыл дверь. Это была квартирная хозяйка.

— Ах, мистер Фаули, я не знала, дома вы или нет. Зашла спросить, будете ли вы ужинать. У вас, оказывается, молодой джентльмен…

— Да, мэм. Пожалуй, сегодня я не стану сходить вниз. Быть может, вы принесете ужин мне сюда на подносе, и еще чашку чая?

Во избежание хлопот у Джуда вошло в привычку спускаться в кухню и делить трапезу со всей семьей. Однако для такого случая хозяйка подала ужин наверх, и он принял его, стоя в дверях.

Когда она ушла, он поставил чайник на огонь и вытащил из-под кровати одежду Сью, — она еще далеко не просохла, а толстое шерстяное платье было совсем мокрое. Снова развесив вещи на стульях, он прибавил огня и глубоко задумался, глядя на пар, который тянулся от мокрой одежды в дымоход.

Вдруг Сью позвала:

— Джуд!

— Да? Все в порядке. Как ты себя теперь чувствуешь?

— Лучше. Совсем хорошо. Неужели я спала? Который час? Надеюсь, не поздно?

— Одиннадцатый!

— Не может быть! Что же мне делать? — воскликнула она, встрепенувшись.

— Оставайся здесь.

— Я, конечно, согласна… Но… вдруг пойдут разговоры? А ты-то куда денешься?

— Я собираюсь всю ночь сидеть у огня и читать. Завтра воскресенье, мне никуда не надо идти. Быть может, ты избежишь серьезной болезни, если останешься здесь. Не бойся! Мне хорошо. Взгляни, что я раздобыл для тебя. Ужин!

Она села прямо в кресле, и у нее вырвался скорбный вздох.

— Я все еще чувствую слабость, — призналась она. — А думала, что уже все прошло. Мне не следовало бы здесь оставаться, правда?

Ужин все-таки подкрепил ее, а после чая она снова откинулась на спинку кресла, оживилась и повеселела.

Чай, вероятно, был зеленый или слишком крепкий, потому что после него она почувствовала неестественное возбуждение, тогда как самого Джуда, который чая не пил, начало клонить в сон, пока ее слова не привлекли его внимания.

— Ты назвал меня продуктом цивилизации или что-то в этом роде, так ведь? — спросила она, нарушив молчание. — Очень странно, что ты так сказал.

— Почему?

— Да потому, что это до обидного не так. Скорее я являю собой ее отрицание.

— Ты сущий философ. "Отрицание" — какое мудреное слово!

— Разве? Я в самом деле кажусь тебе ученой? — спросила она чуть насмешливо.

— Не то чтобы ученой, а… ты рассуждаешь не как девушка, которая… ну, словом, у которой не было возможности учиться по-настоящему.

— А у меня была такая возможность. Я, правда, не знаю ни латыни, ни греческого, но знакома с их грамматикой. И знаю многих греческих, и латинских классиков по переводам, знаю и других авторов. Я читала Ламприера, Катулла, Марциала, Ювенала, Лукиана, Бомонта и Флетчера, Боккаччо, Скаррона, де Брантома, Стерна, Дефо, Смоллета, Фильдинга, Шекспира, Библию и кое-что еще. Я убедилась, что нездоровый интерес, какой вызывали иные из книг, пропадает, как только с них спадает покров таинственности.