Эдельвейсы — не только цветы

Добрался до первого островка. Держась за камыш, поправил винтовку за спиной и опять — саженками — к другому островку. «Пристану, передохну и дальше…» Не успел подумать, как втянуло в водоворот, понесло на быстрину. Степан ухватился за корягу, но, покрытая слизью, она выскользнула из рук. Спазма перехватила горло, страшным грузом показалась винтовка: давила, тянула ко дну. А сверху снова и снова накатывались волны.

Напрягая силы, солдат плыл к левому берегу: там враги, но там и друзья, там — горы, куда ушли многие. «А может, вернуться? — билась в глубине души нотка сомнения. — Укрыться на каком-нибудь хуторе? Уже и воды хлебнул, а назад ближе… Но ведь там командир, он будет ждать… А что — командир? Командир ушел, а его бросил. Надо бы держаться вместе. Но Донцов сам пожелал остаться и взорвать склад. Пожелал!.. А если бы не пожелал, так командир все равно бы заставил. Война не считается с желаниями».

Изо всех сил тянулся Степан к отмели. Спокойнее становилось течение. Но руки будто свинцом налились. Винтовка сползла со спины и оказалась под животом. Как бы не потерять ее! Нащупав тугой намокший ремень, с трудом перекинул ее назад, через плечо, и вдруг почувствовал, что ноги коснулись дна. Воды — по грудь. Опираясь на винтовку и тяжело дыша, медленно побрел к берегу. Едва добрался до осоки, как пошатнулся и упал. Винтовка вывалилась из рук, и он уже не слышал, как она плюхнулась в воду.

…Будто сквозь сон слышатся окрики. Потом удары в бок. Степан открывает глаза и видит перед собой фашиста. Тот приказывает встать, обшаривает карманы Степановой гимнастерки, комкает намокшее письмо, фотокарточку…

— Марш! — командует немец.

Босой, без пилотки, идет Степан Донцов по лугу, а в трех шагах за его спиной грузно шагает гитлеровец. «Вот сейчас, — думает Степан, — у тех вон кустов — фашист поднимет автомат и… конец». Он готов обернуться, броситься на врага, но руки, заломленные за спину, совсем онемели под крепким мокрым ремнем.

Уныло глядя в землю, идет Степан Донцов на верную гибель. Хмурой громадой возвышаются перед ним горы. Там, в горах, наверное, уже пробираются на перевал его друзья. Думают о нем, а он здесь, в плену… И страшно тяжело от своей беспомощности, от того, что ничем не отвести смерть.

Не отрываясь, смотрит солдат на вершины гор, над которыми парят орлы, и на глазах у него — слезы.

4

Едва немец отошел от берега, уводя с собой русского солдата, как из-за куста бузины показалось лицо с рыжими усами и такой же рыжей, словно обожженной, бородой.

Вот уже три дня, как угнали в тыл скот, который пас Матвей Нечитайло. Для этого назначили молодых, здоровых парней, а его, деда, не взяли. Оно и понятно: погонщикам предстояло пройти сотни, а может, тысячи километров, нужны крепкие ноги. А куда ему в семьдесят лет!

Оставшись дома, на хуторе, Матвей Митрич затосковал. То бесцельно бродил по выгону, то усаживался на старую колоду у плетня и подолгу смотрел в степь. Причин для тоски хватало, а угон скота еще больше усилил чувство тревоги, запавшее в душу с начала войны. Тревожился не за себя — за людей, тяжкую долю которых, казалось, ничем не облегчить.

В это утро, встав до рассвета, он заглянул в погреб, в омшаник, прошел в сарай, не находя, чем заняться. Наконец, достал с чердака новые грабли, что сделал еще зимой, вскинул на плечо и пошел на луг, к реке: война войной, а сено убирать надо.

Работа однако не ладилась. На уме другое.

«Как же так, — думал старик, — почему наши, отступая, даже моста не взорвали? Эх, вояки!»

Матвей Митрич — старый казак, понимает, что к чему. Сам два года на германской был… И в гражданскую вместе с Буденным по степям скакал, города брал… Конечно, приходилось и отступать: не без этого. И все же не так, как теперь: вон даже орудия в Кубани потопили… «Отступать тоже надо с умом, — рассуждал дед, пыхтя трубкой. — Враг наседает, а ты в панику не пускайся, отходи с толком, с расчетом. Враг хитер, а ты еще хитрее… Главное, сумей оторваться от него, чтоб он, проклятый, на хвост тебе не сел».

Услышав плеск на реке, дед высунулся из-за куста и увидел, что к берегу из последних сил гребет солдат. Хотел подбежать, пособить выбраться, а тут — на тебе — немец. Короткий черный автомат в руках. Бормочет что-то себе под нос. Дед затаился в тальниках, загасил трубку: еще на запах потянется.

Подбежав к упавшему в осоку солдату, немец скрутил ему руки. Тот без шапки, босой. «Снял, бедолага, чеботы, — подумал дед, — утонуть боялся. А того и не знал, что смерть на берегу поджидала».

Проводив взглядом пленного, дед засеменил к воде: боец плыл с винтовкой и выронил ее здесь, у осоки. Немец, выходит, не заметил.

Закатав штаны выше колен, Митрич вошел в воду и стал ощупывать дно граблями. Так и есть — винтовка! Открыл затвор — в полной исправности, только патронов нет.

Повертев в руках, бросил в траву: к чему она, винтовка? Солдаты вон с пушками и то отступают… Но тут же, будто не сам, а кто-то другой: «То есть как — к чему? Какая б ни была война — с пушками, с самолетами, а без винтовки не обойтись.

Верил дед — не насовсем свои уходят. Не может такого быть, чтобы ни за понюх табаку всю Кубань отдали! Вернутся. Еще какие бои будут!.. Партизаны, как тогда, в гражданскую, появятся… Нет, без винтовки никак нельзя!

Старик обошел приземистую копну сена, опустился на корточки и затолкал винтовку под самое одонье.

Хотел было снова за грабли взяться, да какая там работа! Постояв, побрел домой, в Выселки.

5

По вкусу пришелся кабинет директора школы обер-лейтенанту Хардеру. Здесь все осталось, как было: стол, полка с книгами, кресло, обитое кожей, большое круглое зеркало. Обер-лейтенант развалился в кресле, дымя сигаретой. Переезд утомил его, хотелось отдохнуть, подумать о своем Нейсе, куда, как видно, не скоро придется вернуться.

На столе телефон, приемник с усеченной шкалой: на Москву при всем желании не настроишься. Да и зачем ему Москва? Доктор Геббельс был прав, предложив снабжать офицеров такими приемниками. Разные бывают офицеры.

Обер-лейтенант повернул ручку, и в комнату ворвался бравурный марш. Хардер заулыбался: она рядом с ним, его Германия! Но музыка оборвалась, и диктор заговорил о том, как идет продвижение войск фюрера на Кубани. Хардер выключил приемник. Надоело! В третий раз одно и то же. Да и врут эти господа из радио. Уж он-то знает, что делается здесь, на Кубани!

Пройдясь по комнате, Хардер остановился у зеркала. На него глянуло молодое, чисто выбритое лицо. Под прямым, удлиненным носом — светлые усики. Такие же волосы спадают на лоб к переносице. Губы тонкие, жесткие.

В дверь постучали.

— Bitte, — обернулся Хардер.

На пороге появился человек в сером костюме — плечистый, упитанный, с ничего не выражающим лицом.

— О-о, господин Квако! — оживился обер-лейтенант.

— Так точно, герр капитан.

— Харашо. Очшень харашо! Но, господин Квако, я не есть гауптман… Господин Квако много служит немецки армия, а все путает знаки различия.