Эдельвейсы — не только цветы
Шрифт:
Калашников, аккуратный, подтянутый, в ладно подогнанном офицерском обмундировании, которое не было ему положено, щелкнул каблуками и, взяв под козырек, начал докладывать.
— Отставить! — оборвал его комбат. — Что вы еще можете сказать о Зубове?
— Я все изложил там, — он показал на донесение.
— Изложить-то изложил, да что толку.
Сержант побледнел.
— Как же… Все, как положено, на месте расследовал.
— Вы пишете: упал в пропасть. А где доказательства?
— Там след, товарищ капитан. Пилотка.
— Обождите, не торопитесь, — капитан положил руку на донесение, поднял голову. — След,
— Камня действительно нет, — согласился сержант. — Но как могло случиться?
— Вам лучше знать. Вы — дежурный.
— Так точно, — не находя что сказать, отделался казенной фразой сержант. Затем вынул из кармана пилотку, подал комбату. — Вот она.
— Уверены, что его?
— Надпись внутри. Да и старшина скажет… Ведь Зубов почти голый к нам пришел. Всю обмундировку здесь получил.
— На самом краю, говорите, лежала?
— Именно… Как, значит, падал, она слетела с головы и осталась лежать.
Капитан повертел пилотку в руках, положил на ящик: «Черт его знает, может и в самом деле свалился?»
— Если бы он бежать вздумал, — продолжал сержант, — или еще что такое, так зачем без пилотки? Солдат, он скорее другое что бросит. Противогаз, например, а чтоб пилотку — нет! Потому без нее, без пилотки то есть, каски не наденешь. Я полагаю…
Сержант умолк, не досказав, что он полагает. А капитан думал: если Зубов погиб, то тут ничего не поделаешь. В сто раз хуже, если его взяли как «языка». Но и то и это казалось сомнительным. Было еще что-то третье.
— Надо искать Зубова, — сказал он. — Может, там, в ущелье…
Сержант молча выпрямился.
— Доставить живого или мертвого, — строже повторил комбат и склонился над картой.
Был уже полдень, когда, спустившись в ущелье, Калашников и Макейчик подошли к речке. Быстрая, шумная, билась она о камни, и не так просто было ее перейти. Кто бывал в горах, знает, как это порой рискованно. Кажется, совсем неказистая речка и воды-то в ней по колено, а вдруг набрасывается на тебя, как зверь, ломает, обдает брызгами, того и гляди с ног свалит; а если уж свалит — не подняться.
Переправляясь, крепко держались друг за друга. А когда вышли на берег, Макейчик вдруг остановился:
— Смотрите, товарищ сержант, какие они, наши Орлиные скалы! Отсюда еще красивее.
Сержант нахмурился. Ничего не ответив, согнулся и стал рассматривать следы, оставшиеся на мягкой почве.
— На пузе, что ли, полз? — удивился Макейчик.
Сержант опустился на корточки:
— Непонятно. Впрочем, кажется, каблук…
— Какой же это каблук? Скорее, копыто.
Человек или зверь прошел, сказать было трудно: следы размыло дождем. На крутой стене скалистого обрыва, ниспадающей к речке, кое-где желтели одуванчики, торчали пучки травы. Вверху, у самой кромки, — отсюда хорошо видно — повис на черных корнях сломанный куст боярышника.
— Значит, Зубов оттуда в воду?..
— А куда ж еще?.. Впрочем, черт его знает, — сердился сержант. — Я сам виноват… И надо же было ставить его на пост!.. Теперь вот расхлебывайся. Ищи его…
— Товарищ сержант, смотрите! — позвал Макейчик.
Калашников подошел и сразу увидел довольно ясные отпечатки —
след сапог. Он тянулся в сторону леса. Человек, видать, с трудом передвигал ноги, волочил их, двигался из последних сил.— Так это же он! — воскликнул сержант. — Жив пулеметчик!.. Только бы со следа не сбиться… Пошли!
Солдат еле поспевал за сержантом. Но мягкая почва вскоре кончилась, и следа как не бывало. Стали звать, может, откликнется? Все напрасно. Что же делать?
Решение пришло быстро: если это был Зубов, то он, конечно, ушел на юг. На север идти незачем — там немцы.
— Может, выстрелить? — сказал Макейчик.
— Сдурел, что ли, — возмутился сержант. — Откуда ему знать, что здесь свои? Примет за немцев, и тогда все пропало.
Шли по косогору, делая зигзаги, чтобы лучше осмотреть местность; так ходят заядлые грибники, боясь пропустить хотя бы один боровик или подгруздок. Шли усталые, проголодавшиеся, но полные желания сделать все, что от них зависело.
Хватаясь за тонкий сухой хмызняк, сержант медленно поднимался на взгорок. Солнце клонилось к закату, и задерживаться здесь не было смысла. Да и не могли они, не имели права: комбат отпустил до вечера. Что ж, придется так и доложить: поиск ничего не дал. С этой мыслью у Калашникова связалась другая — придется расстаться с должностью. Он понимал: комбат не простит разиню-взводного, у которого пропал солдат…
Сержант повернул голову: послышалось, будто в кустах кто-то стонет. Макейчик повел плечами:
— Ничего не слышно.
— Вот только сейчас…
— Почудилось. Когда все время об одном думаешь, всегда так бывает.
— Тихо, — сержант поднял палец. — Вроде там…
— Да, — насторожился Макейчик. — Только не там, а здесь, в лесочке.
Прочесали лесок — никого. Обман какой-то. Пошли правее и на опушке увидели человека. Он лежал вниз лицом, выкинув вперед руки. Это был солдат — молодой, обросший густой черной щетиной, вовсе не похожий на Зубова. Он не отзывался, лишь тихо стонал: видать, мучила боль. Гимнастерка во многих местах разорвана, на теле видны кровоподтеки, ссадины…
Метнувшись к речке, Макейчик принес в пилотке воды. Поднес к губам солдата. Тот сделал глоток, открыл полные страха и ненависти глаза и вдруг двинул рукой:
— Газават!
Вода расплескалась, полилась ему на грудь.
— Что… Что ты сказал? — склонился над ним сержант. — Ты сам откуда, а?
Веки солдата сомкнулись. Больше он не проронил ни слова. Сжал зубы, затих, будто заснул.
Поеживаясь от утренней прохлады, Донцов поднял голову: вокруг, лежа на траве, спали солдаты. Даже Наталка, обычно чуткая, беспокойная, и та, поджав под себя ноги, витала в сновидениях. Не спал только пастух. Он сидел у костра и аккуратно, не спеша, подкладывал хворост в огонь.
— Раненько встал, папаша, — подойдя к нему, сказал Донцов.
— Не ложился я, командир.
— Совсем?
— Такой наше дело… На кого барашка оставишь? На бога? А что он, бог…
— Это как же понимать, выходит, и бог доверие потерял?
— Понимай как хочешь. Но скажу: сперва привяжи осла, а потом доверяй его богу.
— Точно, — улыбнулся Донцов.
— Не мы придумали… Народ говорит.
Старик склонился над черным казаном, поддел шампуром янтарную лепешку, подождал, пока стечет жир, и положил ее на свежесорванный лист лопуха.