Эдгар Аллан По. Поэт кошмара и ужаса

По совету Кеннеди поэт отправил в ричмондский журнал свой рассказ «Береиика». Это причудливая история в духе ранних «рассказов ужасов» По о безумии и навязчивых идеях. Ее главный герой живет в почти полном отрыве от обычного мира: «При крещении меня нарекли Эгеем, а фамилию я называть не стану. Но нет в нашем краю дворцов и покоев более освященных веками, чем сумрачные и угрюмые чертоги, перешедшие ко мне от отцов и дедов. Молва приписывала нам, что в роду у нас все не от мира сего; это поверье не лишено оснований, чему свидетельством многие причуды в устройстве нашего родового гнезда, в росписи стен парадного зала и гобеленах в спальных покоях, в повторении апокрифических изображений каких-то твердынь в нашем гербовнике, а еще больше в галерее старинной живописи, в обстановке и, наконец, в необычайно странном подборе книг в ней».

Вместе с Эгеем в замке обитает его двоюродная сестра: «Береника доводилась мне кузиной, мы росли вместе, под одной крышей. Но по-разному росли мы: я — хилый и болезненный, погруженный в сумерки; она — стремительная, прелестная; в ней жизнь била ключом, ей только бы и резвиться на склонах холмов, мне — все корпеть над книгами отшельником; я — ушедший в себя, предавшийся всем своим существом изнуряющим, мучительным думам; она — беззаботно порхающая по жизни, не помышляя ни о тенях, которые могут лечь у нее на пути, ни о безмолвном полете часов, у которых крылья воронов». Однако и у Береники есть своя жутковатая тайна: «Из множества недугов, вызванных первым и самым роковым, произведшим такой страшный переворот в душевном и физическом состоянии моей кузины, как особенно мучительный и от которого нет никаких средств, следует упомянуть некую особую форму эпилепсии, припадки которой нередко заканчивались трансом, почти неотличимым от смерти; приходила в себя она по большей части с поразительной внезапностью».

Однажды герою является призрак его кузины, после чего в нем просыпается странная и абсолютно безумная страсть: «Глаза были неживые, погасшие и, казалось, без зрачков, и, невольно избегая их стеклянного взгляда, я стал рассматривать ее истончившиеся, увядшие губы. Они раздвинулись, и в этой загадочной улыбке взору моему медленно открылись зубы преображенной Береники. Век бы мне на них не смотреть, о господи, а взглянув, тут же бы и умереть! Опомнился я оттого, что хлопнула дверь, и, подняв глаза, увидел, что кузина вышла из комнаты. Но из разоренного чертога моего сознания все не исчезало — и, увы! уже не изгнать его было оттуда, — жуткое белое сияние ее зубов. Ни пятнышка на их глянце, ни единого потускнения на эмали, ни зазубринки по краям — и я забыл все, кроме этой ее мимолетной улыбки, которая осталась в памяти, словно выжженная огнем. Я видел их теперь даже ясней, чем когда смотрел на них. Зубы! зубы!.. вот они, передо мной, и здесь, и там, и всюду, и до того ясно, что дотронуться впору: длинные, узкие, ослепительно-белые, в обрамлении бескровных, искривленных мукой губ, как в ту минуту, когда она улыбнулась мне. А дальше мономания моя дошла до полного исступления, и я тщетно силился справиться с ее необъяснимой и всесильной властью. Чего только нет в подлунном мире, а я только об этих зубах и мог думать».

Эгей никак не может выйти из этого состояния безумной одержимости, когда ему сообщают, что его сестра умерла. После ее похорон он словно перестает воспринимать реальность, а когда выходит из этого сомнамбулического состояния, то с трудом понимает, что совершил. И вновь По преподносит читателям жуткий финал, в единой кульминации завершающий весь рассказ: «На столе близ меня горела лампа, а возле нее лежала какая-то коробочка. Обычная шкатулка, ничего особенного, и я ее видел уже не раз, потому что принадлежала она нашему семейному врачу; но как она попала сюда, ко мне на стол, и почему, когда я смотрел на нее, меня вдруг стала бить дрожь?.. В дверь тихонько постучали, на цыпочках вошел слуга, бледный, как выходец из могилы… Он говорил о каком-то безумном крике, возмутившем молчание ночи, о сбежавшихся домочадцах, о том, что кто-то пошел на поиски в направлении крика, и тут его речь стала до ужаса отчетливой — он принялся нашептывать мне о какой-то оскверненной могиле, об изувеченной до неузнаваемости женщине в смертном саване, но еще дышащей, корчащейся, — еще живой.

Он указал на мою одежду: она была перепачкана свежей землей, заскорузла от крови. Я молчал, а он потихоньку взял меня за руку: вся она была в отметинах человеческих ногтей. Он обратил мое внимание на какой-то предмет, прислоненный к стене. Несколько минут я присматривался: то был заступ. Я закричал, кинулся к столу и схватил шкатулку. Но все никак не мог ее открыть — сила была нужна не та; выскользнув из моих дрожащих рук, она тяжело ударилась оземь и разлетелась вдребезги; из нее со стуком рассыпались зубоврачебные инструменты вперемешку с тридцатью двумя маленькими, словно выточенными из слонового бивня костяшками, раскатившимися по полу врассыпную».

Уайт с охотой принял рассказ к печати, и «Береника» вышла на страницах «Сазерн литерери мессенджер» в марте 1835 года.

Между По и его земляком-редактором завязалась оживленная переписка. Уайт, судя но всему, с самого начала осознавал талантливость молодого писателя, хотя и осуждал некоторые его рассказы (в том числе, как ни странно, и «Беренику») как «слишком ужасные». По, по мере сил, отбивался, утверждая, что наиболее интересующие публику рассказы обязательно содержат «некую нелепость, доходящую до гротеска; страшное на грани кошмара; остроумное — доведенное до степени бурлеска; своеобразное — с оттенком странности. Можете считать это дурновкусием».

Окончательно уверившись как в литературном, так и в журналистском даре Эдгара По, Уайт в начале лета 1835 года напрямую предложил поэту приехать в Ричмонд и занять место в редакции «Сазерн литерери мессенджер». По, конечно, не хотелось оставлять без поддержки свою бабушку, тетю и кузину. (Поехать с ним они не могли, так как Элизабет По была близка к смерти и не вынесла бы не то что переезда в Ричмонд, но даже попытки вынести ее из дома по Эмити-стрит.) Но, с другой стороны, иной работы поэту пока никто не предлагал, и он решился, хотя бы на время, вернуться в город своего детства. 22 июня 1835 года Эдгар По написал Уайту о согласии с его предложением и в середине лета прибыл в столицу Вирджинии.

Это, конечно же, не было триумфальное возвращение, но и не было откровенное прибытие «блудного сына», нищего и истаскавшегося. Эдгар Аллан По был полон сил, новых идей и горячего желания воплотить их в жизнь.

Глава 4 ПОЭТ И ЕГО МУЗА

В Ричмонде По раньше всего посетил свою сестру, которая по-прежнему росла в семье Маккензи. К 1835 году умственное отставание Розали уже было заметно всем; фамильное склонность всех По к психической неуравновешенности проявилась в этом случае в заторможенном развитии. Но брата она любила все так же сильно и все так же готова была бегать за ним по пятам. Маккензи приняли Эдгара По крайне доброжелательно, так же как и большинство его старых, еще школьных времен, друзей (особенно Роб Стенард).

Поэт поспешил приступить к работе в «Сазерн литерери мессенджер», взяв на себя большую часть трудов по подготовке новых выпусков, несмотря на то что Томас Уайт в качестве жалованья изначально выделил Эдгару По всего десять долларов в неделю.

Однако, вроде бы начавшись очень бойко, редакторская карьера По в ричмондском журнале едва не пришла к безвременному финалу. И причиной стало загадочное чувство, которое охватило Эдгара По и его кузину Вирджинию еще до отъезда поэта из Балтимора. Да, в наши времена любовные отношения между писателем и его двоюродной сестрой, которой исполнилось всего лишь тринадцать лет, выглядят несколько (как бы это помягче выразиться) ненормальными. Современные подростки развиваются существенно медленнее и даже в двадцать лет не выглядят слишком уж самостоятельными. Но в начале тридцатых годов позапрошлого века даже на консервативном северо-востоке США люди вступали во взрослую жизнь гораздо раньше. А уж на американском Юге замужество для девушки в пятнадцать-шестнадцать было вполне нормальным явлением. И, кроме того, сердцу особенно не прикажешь, афоризм избитый, но содержащий в себе истину, — Эдгар и Вирджиния полюбили друг друга, и вся их дальнейшая жизнь только подтвердила искренность и прочность этого чувства.

Кроме того, как бы ни хотелось обратного любителям скабрезных подробностей из жизни знаменитых людей, отношения будущих супругов пока еще не выходили за пределы чисто платонических. И в ближайшее время брак между влюбленными даже не планировался.

Кризис спровоцировал не Эдгар По, а его троюродный брат Нельсон, который, после смерти бабушки Элизабет По 7 июля 1835 года, предложил взять на себя все заботы по воспитанию дальней родственницы. Мария Клемм сообщила об этом щедром предложении Эдгару в Ричмонд и вызвала этим настоящий взрыв эмоций. Поэт ответил истерическим, почти безумным письмом, в котором восклицал: «Моя дорогая тетя! Я почти ослеп от слез во время написания этого письма — у меня нет ни малейшего желания жить еще хотя бы час… Единственное, что удерживало меня в жизни, у меня жестоко отбирают — и у меня нет желания жить и больше не будет… Я люблю, Вы знаете, я люблю Вирджинию страстно и преданно. Я даже не могу выразить словами ту пылкую преданность, которую я чувствую по отношению к моей дорогой младшей сестре…» Он начал призывать Марию Клемм и Вирджинию немедленно перебраться к нему в Ричмонд.

Эмоциональная перегрузка, как это нередко случалось и еще будет случаться в жизни поэта, вызвала приступ запойного пьянства. Он стал откровенно пренебрегать работой, что вызвало непритворный ужас у Уайта, который в одном из писем к своему другу Люцману Мейнарду напрямую заявил: «Я не могу полагаться на него как на редактора и надеюсь, что он хотя бы окажет мне определенную помощь в корректуре». Впрочем, изгонять из «Сазерн литерери мессенджер» По он не собирался, надеясь, что новоиспеченный сотрудник придет в себя и образумится.