Эдгар Аллан По. Поэт кошмара и ужаса

"Ворон". Иллюстрация Г. Доре

Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий, Задремал я над страницей фолианта одного И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал, Будто глухо так застукал в двери дома моего. "Гость, — сказал я, — там стучится в двери дома моего, Гость — и больше ничего". Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный, И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер. Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали Облегченье от печали по утраченной Линор, По святой, что там, в Эдеме, ангелы зовут Линор, — Безыменной здесь с тех пор. Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего, И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало: "Это гость лишь запоздалый у порога моего, Гость какой-то запоздалый у порога моего, Гость — и больше ничего".

Хор восторженных и безудержных похвал "Ворону" был неостановим. Автор рецензии в "Ричмонд экземинер" стихотворение По признал "выше всей всемирной литературы", а в статье из "Нью-Йорк экспресс" было сказано, что оно превыше всего, что "написано лучшими поэтами нынешнего века". В "Морнинг экспресс" было замечено, что "Ворон" "может успешно конкурировать с любым текстом всего сонма современных поэтов".

Даже сам По, в одночасье превратившийся в модного, даже в супермодного писателя, был несколько обескуражен внезапно свалившейся на него повсеместной известностью. Впрочем, он изображал, что воспринимает все случившееся как должное и даже изначально запланированное. В письме своему филадельфийскому другу Фредерику Томасу он высокомерно замечал: "Ворон отлично "пошел", Томас, но для этого я его и писал, так же, понятно, как и "Золотого жука". Но птица слопала жука со всеми потрохами".

Методику и даже технику написания "Ворона" По изложил в эссе "Философия композиции", где подробно проанализировал собственное стихотворение. Однако именно это сочинение и показывает, насколько далеко бывает формальное литературоведение от тайн создания литературных текстов. Не только графоманам, подробно вызубрившим советы По из этого эссе, но даже и самому создателю гениального стихотворения не удалось создать его аналог. Другие великолепные стихи Эдгар По писал и в дальнейшем. Но даже при самом поверхностном их чтении становится ясно — секрет их, как и "Ворона", вовсе не в технологии, которой якобы следовал поэт, а во вдохновении, им обладавшем.

А тем временем публика рвалась познакомиться с писателем, произведшим столь заметную сенсацию, и По стал желанным гостем в литературных салонах мисс Энн Линч на Уэверли-плейс и в салоне миссис Элизабет Оукс Смит на Гринвич-стрит. Вместе с ним на приемах иногда появлялась и Вирджиния (видимо, в те моменты, когда она чувствовала себя совершенно здоровой). Хозяйка салона на Гринвич-стрит позднее вспоминала, что поэт "производил сокрушительное впечатление не столько на мужчин, сколько на высокообразованных женщин… К неудовольствию мужского пола, женщины подпадали под его чары и слушали, затаив дыхание". Впрочем, По в это время не злоупотреблял этим вниманием, демонстрируя принципиальную верность своей больной супруге.

Неожиданная всеобщая популярность позволила Эдгару По бросить опостылевшую работу "технического составителя" в "Ивнинг миррор" и легко откликнуться на предложение Чарльза Фредерика Бриггса, главного редактора издания "Бродвей джорнэл". Фактически поэт даже стал совладельцем этого издания — ему теперь принадлежала одна треть еженедельника. По получил редакторскую должность и сразу же развернул бурную деятельность. На страницах журнала появлялись как новые его рассказы, так и подвергшиеся коренной переработке и улучшению варианты старых. Но главной приманкой для читателей были не эти публикации — в Нью-Йорке По в очередной раз проявил себя мастером газетной полемики и журналистских сенсаций, зиждившихся на скандалах, неизменно привлекающих публику.

На этот раз объектом его атаки стал, пожалуй, самый именитый поэт США того времени — Генри Лонгфелло. В недовольной рецензии на антологию "Разное", составленную стихотворцем из Портленда, Эдгар По обвинил его ни много ни мало, как в откровенном плагиате, заявив, что тот является "явным имитатором, ловко использующим идеи других людей… что слишком заметно, чтобы ошибиться… и это может быть отнесено к самой варварской разновидности литературного грабежа".

Столь яростные выпады во многом опирались не на истинные взгляды По на творчество Лонгфелло, а были частью задуманной им литературной игры, предназначенной для привлечения внимания подписчиков "Бродвей джорнэл" и "Ивнинг миррор". (С последним изданием поэт продолжал сотрудничать.) В "Ивнинг миррор" По очень быстро отозвался на собственную статью возмущенной репликой, подписанной псевдонимом "Outis", то есть "Никто". Там он подчеркивал: "Неужели не может существовать двух людей, которые могут подумать когда-либо одинаково, без воровства одного у другого? Или, подумав так, разве не могут эти два человека использовать одни и те же или похожие слова, чтобы передать свои мысли, без всякой связи друг с другом?" "Outis" даже нарочито цитировал анонимное стихотворение "Птица-мечта" и сравнивал его с "Вороном" Эдгара По, найдя сходство в пятнадцати местах. И после этого добавлял: "Я, конечно же, не обвиняю мистера По в плагиате… Я выбрал это стихотворение г-иа Эдгара По потому, что оно современное и хорошо знакомо всем любителям настоящей поэзии".

Господину "Никто" Эдгар По ответствовал в "Бродвей джорнэл" уже под своей собственной фамилией, чтобы затем не остаться в долгу и в ипостаси "Никого" продолжить литературный спор… И так эта почти шизофреническая дискуссия растянулась аж на сто страниц в общей сложности. Интерес к ней По подогрел и в очередном публичном выступлении — на лекции в Нью-Йоркской библиотеке, названной "Поэт и поэзия в Америке", он вновь обрушился на Лонгфелло с обвинениями, столь же яростными, сколь и надуманными.

Надо отдать должное автору "Песни о Гайавате" и "Золотой легенды" — он никогда не платил По той же монетой, не ввязывался в публичные дискуссии и не пытался упрекнуть своего коллегу ни в чем предосудительном (а материала-то для этого было предостаточно). Лишь однажды Лонгфелло сказал о По: "Резкость его критики я никогда не приписывал ничему иному, кроме как раздражению чувствительной натуры, порожденному смутным ощущением совершаемой по отношению к ней несправедливости". Да в частном письме к своему другу литератору Джеймсу Лоуэллу он резко заявил, что не желает участвовать в спорах с автором из "Бродвей джорнэл", потому что "жизнь слишком ценная вещь, чтобы растрачивать ее на уличные драки".

Конечно, Лонгфелло недолго оставался единственной жертвой полемической резкости Эдгара По. Досталось и другим американским литераторам — например, Дэниэлу Брайену или Шебе Смиту… И с таким же успехом, с каким По разносил литературные произведения, он раздраконивал и театральные постановки, поскольку одновременно выступал и в роли главного театрального критика "Бродвей джорнэл".

Г.-У. Лонгфелло

Впрочем, усердная журналистская деятельность поэта постепенно стала отнимать у него последние силы. Впоследствии он жаловался, что работал в журнале как настоящий раб на плантации.

Александр Крейн, работавший в "Бродвей джорнэл" в эти годы посыльным, вспоминал, что По "вел себя тихо и был одинаково добр и любезен со всеми, а в компании быстро оживлялся и даже становился игривым". Каждый день, в девять часов утра, он являлся в редакцию, где и работал "упорно и методично до трех-четырех пополудни".

И все же напряженная умственная и организационная деятельность не могла не вызвать очередного проявления скрытого безумия, в эти годы выражавшегося у По в одной и той же форме — в виде длительных запоев. Его знакомец Томас Данн Инглиш позднее вспоминал, что поэт вел себя одинаково, "когда расстраивался, — напивался до чертиков и пил потом всю неделю".

Томас Холи Чиверс, поэт из Джорджии, рассказывал, как в июне 1845 года он встретил По на улице, где поэт "раскачивался из стороны в сторону и был пьян в стельку". Чиверсу удалось сопроводить По домой и сдать на руки перепуганной миссис Клемм, запричитавшей при виде зятя: "Ох! Эдди! Эдди! Эдди! Иди сюда, мой милый. Давай-ка я уложу тебя в постель". После этого она якобы сказала Чиверсу: "Мне кажется, бедный мальчик сходит с ума". Другой коллега Чиверса в это время записал в своем дневнике: "По с его сдержанностью, безукоризненной чистотой души и чувствительностью — этот джентльмен до мозга костей равняет себя с подонками, опускаясь на самое дно по причине пьянства и деградации моральной, интеллектуальной и физической".