Эдик - Валентин

Портрет - далеко не худший, могу предположить, что вполне мог существовать на выставке, не вызывая попреков (и конечно, энтузиазма). И Машка на нем - скромно одетая, собранная, эдакое маленькое разумное существо. Но я-то мог заглянуть и немного дальше, и все, что предполагалось, очень мне не нравилось. Надо было принимать срочные меры, а попросту вышвырнуть Эдика из отдела я не мог. Не такие меры нужны: потому что кто-то его непременно подберет, и хотя бы из благодарности Эдик на благодетеля какое-то время поработает. Или же - что еще хуже - вовсе уйдет в малярство, найдет маленькую халтурку - мало ли таких - будет малевать до упаду, и как специалист через три-четыре года попросту перестанет существовать. Дело наше движется быстро, а теперь после появления нейрокомпьютеров, когда большинство задач для старых аналоговых и цифровых машин стали программироваться автоматически - так тем более. Надо было его ни в коем случае не отваживать от работы, а вот от Машки отвадить - обязательно. Девчонке в институт поступать, и вообще, что за дела?

Со зла, наверное, с родительского своего ожесточения, я таким умным стал - ну прямо дальше некуда. До сих пор не знаю, во благо или как еще я придумал тогда, но - подействовало. Резко подействовало. Можно сказать, что со следующего дня Эдика как подменили. А всех-то делов?
– втемяшил я ему, что сам по себе он ничего не добьется, не только признания, но и самого главного: действительного самовыражения. Но вот есть архетип, или идеал, или предел, иже не прейдеши: Валентин Седов, и если Эдик сумеет в нем действительно разобраться, тогда и сумеет опереться в своем творчестве, и быть может, станет равным. О большем мечтать не следует. Возможно, большего и не бывает. Во всяком случае, в рамках традиционной живописи.

Не знаю точно, что тогда у Эдика сработало, но стали мы вдруг с ним решать эту задачу как чисто кибернетическую. Я-то ему советовал, рассчитывая, что он сделает - или по крайней мере попытается сделать машинную модель Седова-художника, пусть не живописца, графика, с тем чтобы растащить его придумки на дюжину статей и монографию. Но Эдик задумал нечто большее.

Мы как раз в то время начинали работу с иконическими анализаторами третьего поколения. И вот Эдик для начала сделал блестящую серию программ, позволивших на три порядка поднять уровень иконического анализа. Скажу, например, что теперь из обычных аэрокосмических снимков мы выжимали вдесятеро больше, чем лучшие специалисты по машинному иконическому анализу, и в сто раз больше, чем самые лучшие дешифровщики из картографического управления. Само собой, нужно было это ему, чтобы формализовать и загнать в машинную память основные работы живописного и графического наследия Седова. Машку он напрочь (так мне казалось) отставил, и дитя спокойно умывалось слезами и сдавало выпускные экзамены; а сам Эдик подбил меня, дурака старого, договориться с Третьяковкой, Русским и персональным Седовским музеем, и таскать по выходным дням подлинники седовских полотен пред светлые, просветленные очи иконических анализаторов.

Где-то с полгода я никак не мог пристроиться к денисовским особенностям работы, и почти все, что он творил за государственный счет в казенных лабораториях, пропадало втуне. Потом все же приспособился, дал он мне программы иконического анализа, сравнительной колористики, а самое главное - совершенно блестящую программу направленного самостроительства для нейрокомпьютеров. Тут у меня ума хватило программу никому не показывать, но у себя запустить, и меньше чем через полгода ваша машина вышла на параметры, которые даже сложно было оценить; во всяком случае, вот уже три года решаем непростые задачки - и ни разу не было, чтобы почувствовать предел возможности нейрокомпьютера. Потом снова заколодило; ясно, что Денисов зашел в тупик, но конкретно в чем сие заключалось, сказать было трудно. Эдик же прямо не расскажет, все у него в своеобразных условных пространствах; скорее всего - нечто связанное с неуклюжестью исполнительных механизмов.

Вот здесь я при всем желании не мог бы ему помочь. Более-менее приличные исполнительные механизмы делают японцы, но и у них далеко-далеко еще не дошло до того, чтобы полностью смоделировать и воспроизвести движения живописца. Графика - это пожалуйста, машины чертить давно умеют, и очень хорошо умеют, а вот живопись, там совсем другое. Работа по созданию цвета, передача фона, фактуры, светотени и цветотени - одна из самых сложных среди всех видов человеческой деятельности, и обучение в ней чего-то может стоить только на начальных стадиях, а дальше художник должен двигаться сам. Об этом, кстати, я у самого Седова и прочел, в письмах. Наверное, можно рассчитать единственно необходимый цвет каждой точки, но добиться того, чтобы механическая рука единственно так смешала краски, соблюла консистенцию, нанесла эту самую точку, выдержав всю необходимую геометрию, - трудно; а Седов еще, кстати, не имел ничего общего с пуантилистикой...

Все это, конечно, Эдик знал и сам, так что мои слова были прежде всего сотрясением воздуха, а затем уже - звуком пустым. Знал Денисов, и вовсе не надеялся, что я вот так из кармана вытащу купленную за государственный счет механическую руку со свободою и умелостью рембрандтовой или седовской руки. Но чего-то такого он от меня ожидал - или по крайней мере совета вернуться в мастерскую или попытаться освоить новый художественный уровень, в каждом трудном случае обращаясь к механическому маэстро. А я как раз ничего такого говорить и советовать ему не собирался, и вообще, очень не хотелось мне, чтобы он перебирался в мастерскую и начинал прежнюю жизнь. Пока он сидит здесь, днюет и ночует в комнате, отведенной полностью в распоряжение его и машинного духа Валентина Седова, мне намного спокойнее, Машке - тоже, и время от времени перепадает нечто ценное, вроде той программы нейрокомпа, о которой я уже говорил.

Поначалу у меня в голове не было ни одной приличной мысли, и я проделал то, что проделывают миллионы бюрократов в мире: когда нет решения, тянуть время. И я тянул его, а внешне это выглядело, как будто я всею душою стремлюсь убедиться, что никакой ошибки и самоослепления нет, что в машине действительно поселился дух Валентина Седова.

Не вникая в _методики_, проделанное Эдиком было достаточно понятным. Он прогнал сквозь ридер всю литературу о Седове, а через иконический анализатор - все, что им написано и нарисовано, за исключением тех дюжины полотен и сотни графических листов, которые исчезли бесследно в войнах и пожарах прошлого века. И на основании предположения о том, что собственно творческий центр мозга представляет собой ограниченную группу структур, модифицированных строго определенным образом, образовав своеобразный устойчивый оператор, - он и получил то, что можно было считать квинтэссенцией Седова-художника. Иначе говоря, теперь можно было, ставя конкретную творческую задачу, посмотреть, как ее решает, как ее решал бы Седов. Но практически это можно было осуществить только с графикой, с рисунками тушью и углем. Даже с пастелью не удавалось ничего сделать лучшей нашей механической руке, отданной на месяц под расписку из соседнего отдела.

Немножко мы позабавлялись, заставляя "Валентина Седова" набрасывать углем наши портреты. Позабавлялись, пока не увидел я совершенно ясно, что портреты, выполненные совершенно, в седовском духе, и подписанные даже его незабываемым росчерком, технически безукоризненны - но холодны настолько, словно моделями были персонажи анатомического театра. И здесь, к добру или нет, меня озарило...

– Ты сам должен стать к мольберту, - сказал я Эдику. Потом подумал и добавил: - Впрочем, это могу сделать и я.

Объяснять этому парню ничего не приходилось. Только поблагодарил меня. Сразу, а потом еще раз, когда я пообещал взять шлем биотокового ввода. Что там поблагодарил! Пообещал срочно сделать программу и топографию бустерного узла, чтобы состыковать машинные команды и биотоки человека. И сделал!

И не прошло и трех месяцев совершенно одержимого труда, как он впервые начал работать с биотоковым шлемом. Мольберт, естественно, поставили в лаборатории, и никому - кроме меня - входа не было. Впрочем, как впоследствии оказалось, и это было не так.

Странное ощущение оставили две первые работы, сделанные "Валентином Седовым" руками Эдика. Почти так же холодно, как и в графике, но самое интересное другое: в работах, выполненных просто в развитие этюдов Седова, трех этюдов, так и не ставших картиной, Прорвались мотивы тревоги, даже одержимости, мотивы, памятные мне по работам Денисова. Помню странное чувство, накатившее вдруг, когда я уходил из лаборатории, а Денисов еще оставался. И его помню: долговязого, сутулого, с паучьими руками, жидкие бесцветные волосы стекают на плечи, а в неожиданно большом кулаке зажат блестящий мастехин...

Трудные для нас наступили дни. Я часто заходил в лабораторию, обычно по вечерам, после работы, смотрел, как она постепенно превращается в некое подобие художнической мастерской - к вящему контрасту с панелями нейрокомпа и впечатляющим биотоковым шлемом. Говорил я Эдику практически одно и то же: что эксперимент закончился выдающимся успехом, что пора лавры собирать, готовиться к демонстрациям, а что касается собственных эдиковых живописных мечтаний, так не пора ли встать на реальную почву и понять окончательно, что великолепная седовская техника - далеко еще не все. Как бы широко не трактовать слово "техника". Нужно еще нечто, внутренний свет, неповторимость седовского видения, и осознанная - хотя и не названная им - идея. То, что носил в себе и выговаривал в каждом полотне художник - на языке живописи, естественно. А у самого Эдика есть большое желание сказать, а вот что именно сказать - он не знает и не узнает.