Единая-неделимая

— Не говорите мне об этом… мне тяжело вспоминать… скажите лучше… Будет: или нет война?

— Война?.. — Андрей Андреевич подумал, будто взвешивал какие-то обстоятельства, потом уверенно сказал:

— Да, будет.

— Почему вы это знаете? Вы что-нибудь слышали в Петербурге?

— О нет. Я политическими сплетнями не занимаюсь. Но мне совершенно ясно: война висит в воздухе. Только ни император и король Вильгельм, ни император и царь Николай, ни Пуанкаре, ни англичане, ни французы, — никто не хочет начать и стать виновником войны. Это не так-то просто…

Андрей Андреевич резко повернулся к морю, куда опустилось солнце, блиставшее лишь на поверхности волн последним кровавым блеском. Мягкие сумерки стлались над камнями долины. Было тихо и пусто кругом. И таинственным маленьким фонарем над горами засветилась вечерняя звезда. Точно пробежал там черною тенью по небу фонарщик и зажег сигнал маяка для несущейся в бездну земли.

— Думали ли вы когда о мировых пространствах? — не громко сказал Андрей Андреевич. — Перед нами бежит, уходит нечто, чего мы не можем схватить, остановить и повернуть назад, — мы называем это временем. Глядите:

La terre fuit l'espace…Le temps monotoneAttend que l'heure passe,Que l'heure sonne…Le temps immuableEst un gouffre de nuit…Et les grains sableTombent dans l'infini…Le coeur bat les secondesEn proie a la douleur,Le mouvement des mondes,N'est qu'un leurre.Le coeur bat les minutes,Les siecles et les heuresA la supreme lutte,Ou les mondes meurent… [4]

4

(Стихотворение О. Д. Гловацкой. Перевод с французского сделан Ириной Янушевич.

Мы летим сквозь пространство бездонноеВ несчислимых сонмах светил…Время ждет, монотонное,Чтобы час прошел и пробил…Время ждет с непреложностью вечности,Словно зев, где ночь и тоска,И скользят в его бесконечностиВсе миры, как зерна песка.Сердце бьет секунды томительноИ роняет в пасть темноты.Этот бег миров ослепительныйЛишь приманка пустой мечты.Сердце бьет, как маятник, ровное,Счет столетий, минут и часов,Чтоб пробить начало верховноеТой борьбы, где гибель миров.)

Мы летим, крутясь, на нашей земле. Куда мы летим, через что летим, разве думали мы об этом? Вся наша астрономия — детская игрушка, потому что она не дает нам ответа, куда и через что мы несемся. Нам говорят — безвоздушное пространство… Да, безвоздушное… Но, может быть, населенное? Разве миру невидимых нужен воздух? Нам говорят — это эфир. А что в этом эфире? И как он действует на нас? Не странно ли, что примерно каждые сто лет земля попадает в какой-то водоворот и орошается человеческою кровью. После, на протяжении почти четверти века умами людей владеют химеры, а потом все успокаивается и лет пятьдесят — шестьдесят идет мирное строительство. Вы смотрите сами. Перевал с XVIII на XIX век — Великая французская революция — Великая Отечественна война. Началось разрушением Бастилии, а окончилось казаками на Елисейских полях. И был великий человек, которого называли Антихристом — Наполеон Бонапарт… Перевал с XVII на XVIII век — Великая Северная война, эпоха преобразований, эпоха казней и крови, и опять был великий человек, и тоже шептались про него, что он Антихрист — Император Петр… Перевал с XVI на XVII век — смутные годы, Лжедмитрий, тоже Антихристы, неубиваемые и страшные, Тушинские воры, век обманов, измен и предательств. Точно попадает земля в сферу, населенную духами тьмы, точно сам сатана начинает править тризну, и кто не поклонится ему, тот погибает. Я говорил с астрономами, и некоторые задумывались. Кто знает! Может быть, допускали они, в бесконечном пространстве носятся тучи невидимой глазу космической пыли. И эта пыль, проникая в мозговую клетчатку, производит кровавое умопомрачение среди людских масс. Но я имею основание думать иначе. Я говорю об этом с вами потому, что вы прикоснулись к миру невидимому, вы скользнули на один миг в четвертое измерение. Потому вы поймете, что могут в безвоздушном пространстве, именно в безвоздушном — я настаиваю на этом слове — существовать такие духи, которые враждебны людям. Это совсем не так абсурдно, как кажется с первого взгляда. В воде воздуха меньше, чем на суше, но рыба, вынутая из воды, задыхается и засыпает. Быть может, существо, прекрасно себя чувствующее в безвоздушном пространстве, попадая в воздух, становится беспокойным и несет с собою элементы злобы и ненависти, сеющие смерть. Я разговаривал с летчиками. «Чем выше мы поднимаемся на летательной машине, тем мы чувствуем себя беспокойнее, — говорили они мне. — Мы отлично знаем, что катастрофы наверху менее опасны, чем внизу, потому что, падая с большой высоты, больше надежды выправить аппарат и спуститься, спокойно планируя. Но есть предел, перейти который бессильна наша воля». Один летчик рассказывал мне, что слышал там, под облаками, голоса и чувствовал кругом невидимую тревогу.

— Вы духовидец?

— Я просто кое-что знаю.

— Вы знаете, что будет война?

— Да, я знаю о том, что решено все уничтожить и все сровнять.

— Уж не масонами ли?

— Нет. На них клевещут. Не ими… Все равно вы не доймете и не поверите. Но, если хотите спастись, — держитесь за сильных людей.

— Кого вы считаете сильным?

— Тех, кто может целиком отрешиться от прежних предрассудков. Вы вот всегда старались обуздать всякую силу и в других, и в себе правилами морали. Но идет время, когда сила освободится от этих условных оков. Попробуйте сейчас говорить то, что думаете. Вас выгонят из всякого общества. Попробуйте сейчас делать все то, что хотите, — и люди отшатнутся от вас в ужасе. Но снимите с людей оковы стыда, раскрепостите их хотя бы от 10 заповедей Синайского закона, и вы тогда увидите la supreme lutte ou les mondes meurent (Ту борьбу, где гибель миров)… А между тем это будет. Сперва будет война — но какая!.. А потом будет гибель культуры всего мира и царство сатаны.

Глухо звучал голос Андрея Андреевича. Он встал, подался назад, стал в отдалении, четко видный в последнем отблеске потухавшей зари, и вдруг сразу исчез в полосе тени. Морозов бросился за ним. Он снова увидел его. Он видел, как тот быстро шел, чуть прихрамывая на Левую ногу, и как вошел в темень кипарисовой аллеи. Его больше не было видно.

— Андрей Андреевич! Постойте! — крикнул Морозов. Его голос умер без ответа, и в темноте аллеи не было слышно шагов.

Морозов вернулся на большую белую дачу Бобровой. Он снимал там наверху комнату. Внизу жили Заслонские.

За белой каменной балюстрадой нижнего балкона светилась голубая лампа. Валентина Петровна сидела за накрытым чайным столом и читала книгу.

— Тоня, это ты? — окликнула она, услышав, как заскрипел гравий в саду под ногами Морозова.

— Нет, это я, — отозвался Морозов.

— Отлично, Сергей Николаевич, идите чай пить. Тоня сейчас придет. А то мне скучно одной.

Морозов рассказал о встрече с Андреем Андреевичем и передал все, что он говорил.

— Я никогда не видала вашего Андрея Андреевича, — сказала Валентина Петровна. — Но он мне глубоко антипатичен… В нем есть что-то демоническое.

— Да… может быть… Если вообще демоны существуют… Но странно, ведь хиромантка говорила то же самое.

— Почему то же самое?

— Ну, да. О войне… о тюрьме.

— Она сказала: омофор Пресвятыя Богородицы охранит вас.

— Я не понимаю этого. Вы знаете, что такое омофор? Омофор — это часть епископского одеяния. В старину это была шкура овцы, надеваемая на плечи и означающая заблудшую овцу, которую несет, спасая ее, пастырь добрый. Теперь это наплечное украшение. Христос, как епископ всей Церкви, изображается иногда в омофоре. Божия Матерь в своей нескончаемой любви к людям берет омофор Сына Своего и простирает его над землею, чтобы спасти людей от зла…

Валентина Петровна погасила лампу, спустилась в сад и протянула руку к небу.

— Смотрите, — сказала она. — Как прекрасна риза Божией Матери, вся голубая, с вытканными на ней звездочками! Вон серебряным покровом протянулся ее широкий омофор. Спасет Она нас и от войны, и от тюрьмы. А если надо нам пережить и войну, и тюрьму, то и на войне и в тюрьме спасет Она тех, за кого умолит Своего Сына.

— Страшно, — сказал Морозов.

— Мне нянька в детстве говорила: тебе страшно, а ты возьми, да не бойся.

— Не смерти мне страшно… А того, что за смертью и чего мы не знаем… А вот Надя узнала. Помните тот концерт, где я первый раз ее услышал?

Исчез и поцелуй свиданья…

Но жду его!.. Он за тобой?!

Я вот жду его… Жду!.. А где?!.. Когда? Больше сил нет. Как прекрасен был мир… и как все ужасно повернулось!.. Морозов закрыл лицо руками.

— Полноте, Сергей Николаевич… Не гневите Бога… Вспомните всю любовь и ласку, какими окружили вас в вашем несчастье люди, и поймите одно: пока будет стоять между людьми христианская любовь, пока будем мы одна нераздельная семья, нам ничто не страшно. Ни война, ни тюрьма. Страшна только ненависти но и ее победит любовь.

V

Пришла война…

Все перевернулось, и стало дозволенным то, что было (Запрещено.

Генерал Раупах, по прозванию Бомбардос, стоял на перроне маленькой станции, где выгружался полк, и говорил жестким голосом с немецким акцентом своим офицерам:

— Другие фамилии меняй. Глюпость одна. Меня назови Рубаковым, я все немец биль и немец остался. Кровь не переменишь. Но я присягал моему Императору, и я знаю свое ремесло. На той стороне, у императора Вильгельма, в королевских уланах мой брат служит. Ви скажить солдатам. Рубить его, как следовает быть. На то война! Вы знаете, покойной жены полковника Саблина дядя — барон Корф — против нас начальник штаба. Ничего! Ми ему покажем. Надо быть честный немец и кровавый русский.