Единая параллель

— Говорите, оберст! Генерал Гот у аппарата.

Слушая полковника Крюгеля, командующий раздраженно пыхтел в трубку (слышимость была отличной). Затем хрипло и резко сказал:

— Чепуха! Если вы приехали инспектировать оборонительные позиции, так меня они вовсе не интересуют. Тем более на харьковском направлении — я не собираюсь туда возвращаться. Совсем не собираюсь, вы слышите, оберет? Я завтра буду в Курске. Вам понятно?

— Яволь, герр генерал!

— В таком случае нам не о чем больше говорить.

— Но господин генерал! У меня пакет от начальника инженерно-саперного управления генерала Якоба. А в нем, как я полагаю, предписание самого фюрера.

Очевидно, это подействовало. Командующий помолчал, гулко кашлянул в трубку.

— Тогда возвращайтесь в Белгород, оберст, и передайте пакет генералу Бернуту, моему начальнику штаба. Да! Что там у вас за музыка бордельная слышится? Впрочем, понятно: вы же говорите от этого Бренара…

Крюгель недоуменно положил трубку, только теперь заметив, что майор-танкист, разглядывая карту на походном столе, тихонько наигрывает на губной гармошке веселый мотивчик. Ну да, эльзасский старинный вальс «Три бука росли у дороги…».

— Что, бодается старик? — сочувственно подмигнул майор. — Между прочим, терпеть не может музыку. Признает только одну «симфонию» — лязг танковых гусениц.

Крюгель огорченно вздохнул: надо было возвращаться. Жаль, что неспокойная, тревожная ночь потрачена впустую, а теперь к тому же предстоит дневной обратный путь, еще более трудный и опасный.

На севере уже громыхала артиллерия, утробный гул волнами накатывался оттуда. Всходившее солнце никак не могло пробиться сквозь космы густой пыли: по проселкам, прямо по целине, срезая гусеницами линию горизонта, двигались танковые колонны. Воспаленный солнечный глаз, багровый и тусклый, нырял в черной клубящейся полене. Это было похоже на разгорающийся пожар.

Майор Бренар сопровождал Крюгеля к машине.

— Я понял, что вам сказал генерал: отступать нам нельзя. Потому что мы сделали ход ва-банк. Или — или. Если проиграем это сражение, значит, проиграем всю войну. Не останется никаких надежд.

Крюгель хотел сказать, что ему лично все это было совершенно ясно еще после Сталинграда, а тем более теперь, когда англо-американские войска два дня назад высадились в Италии, — Германия никогда не выигрывала войну на два фронта. Но он понимал, что говорить этого не следует, хотя бы потому, что перед ним не тот собеседник. Майор-танкист был из когорты кое-где сохранившихся еще с сорок первого года бесшабашных «спортсменов войны», азартных, самоуверенных, не умеющих и не желающих рассуждать. Жизнь только начинает их подталкивать к этому, и полное отрезвление наступит не скоро.

— Зачем же такая категоричность? — скупо усмехнулся Крюгель. — Я полагаю, что для пессимизма нет оснований: наша армия достаточно сильна. Кстати, как показали себя новые тяжелые «тигры»?

— Машина, конечно, хорошая. Но их пока очень мало, к тому же они не вполне оправдали надежды. «Тигр» силен лобовой броней, а борт его не выдерживает даже танковые русские пушки. И потом технические недоработки. Я вчера бросил на дороге свой командирский «тигр» — забарахлил и отказал мотор. Сегодня иду на старом испытанном T-IV.

— Ну что ж, желаю успеха, майор! Как говорит фюрер: «За нами провидение». Хайль Гитлер!

— Зиг хайль! — Танкист выбросил вверх правую руку, а левой ловко открыл дверцу автомобиля. — Скажу откровенно, герр оберст, вы мне понравились, как содержательный человек. Хочу дать добрый совет: перехватите где-нибудь другую машину. Днем опасно: не ровен час, таранят наши. Тут такая неразбериха!

На всякий случай майор предупредил, что опознавательный сигнал «я — свой» — две белых ракеты. Это если на «доджа» вдруг вздумают спикировать «мессершмитты» или «фокке-вульфы».

— А насчет Курска можете не сомневаться: завтра к вечеру будем там. Слово Бренара! Сегодня мы разотрем Иванов в порошок своими гусеницами. Вот так!

Улыбаясь, майор стиснутыми ладонями выразительно показал, как именно будут отутюжены и стерты русские оборонительные позиции.

Дубняк уже окутался сизым дымом — оглушающе ревели танковые моторы.

— Готт мит унс! — крикнул на прощание Крюгель и подумал снисходительно: «Блажен, кто верует»… Только потом, отъехав, осознал, что подумал и сказал это про себя — по-русски.

2

Генерал жил цифрами. Они входили в сознание, обступали его с утра каждого дня, едва он просыпался, и сопровождали потом ежеминутно. Шел ли счет на десятки, сотни, тысячи — любая цифра была весома, значительна, непререкаемо решающа, начиная от общего количества боеготовых танков, боезапаса снарядов, горючего и до расчетных километров суточных бросков танковых колонн.

Здесь, в резерве, в тревожном затишье фронтового тыла, все эти цифры выглядели аккуратно-стабильными, четкими, надежными. Однако генерал знал, какую потенциальную опасно-стихийную силу таят они в себе до самой последней минуты перед сигналом атаки, в какие неожиданные драматические уравнения может расфасовать их вдруг огненная динамика боя! Цифры побед, цифры потерь, поражений — и во всех в них счет идет на человеческие жизни. Страшная и горькая арифметика войны…

Старый кавалерист-буденновец, в конце двадцатых годов пересевший с лошади на танк, генерал в общем-то не любил цифры: они отдавали академизмом, школярством. Но боевой опыт уже давно научил относиться к ним уважительно и с почтением, хотя бы потому, что командир в любую минуту должен знать, сколько и чего у него под рукой. Кроме того, как он воочию убедился в тяжкие летние месяцы сорок первого, война моторов внесла существенную коррективу в расхожую солдатскую формулу, наглядно показала, что теперь воюют «и числом, и умением». Тем самым «числом», которое определяет внушительные единицы технической мощи.

Светало. Генерал выпил кружку колодезной воды, которую по утрам ставил на стол адъютант, поглядел в окно, чуть сдвинув горшок с геранью: во дворе было пусто, только в углу, у кустов, смутно проглядывалась фигура часового.

Бойко, с хрипотцой постукивали старые ходики. Над циферблатом — выцветший лубок: семейная компания во главе с розовощеким дедом вытягивает из грядки бокастую спелую репку. «Тянут-потянут, вытянуть не могут…». А время-то идет, а ходики стучат…

Зыбкой, страшно непрочной показалась вдруг утренняя тишина, словно сотканная из хрупкой паутины шагов-секунд, отсчитываемых деревенскими ходиками. Случайный снаряд или случайная граната — и оборвется счет, самый простой, самый главный, на который бусами нанизываются все прочие арифметические сложности жизни.

Подтягивая гирю на ржавой цепочке, генерал подумал о своих корпусах и бригадах, которые вот уже сутки ускоренным маршем спешили к передовой и где-то сейчас, в перелесках и балках, останавливаются на утренний привал. Затихают перегретые дизели, чумазые танкисты выпрыгивают из башен на пыльную броню, весело позвякивая солдатскими котелками…

В соседней горнице генерал подошел к столу, склонился над оперативной картой с нанесенными на ней свежими данными. Покачал головой: надо спешить… Уж очень растянулись колонны, а механизированный корпус явно отстает от графика движения. Надо координировать, подтягивать, подгонять.