Единственная любовь Казановы
Шрифт:
За неимением лучшего занятия Казанова размышлял обо всем этом, покачиваясь и трясясь в карете, мчавшей его по главному тракту в Милан. Он все еще не был полностью убежден доводами Анриетты и думал, не утаивает ли она что-то от него, приоткрывая лишь частицу правды, а не всю целиком, как это было во Флоренции и в Венеции? И догадки его не были совсем уж беспочвенны. Как часто бывает, ее разумно и предусмотрительно составленные планы, казалось, были основаны на строго объективной оценке фактов, тогда как на самом деле были плодом двух владевших ею чувств. Во-первых, чуть ли не материнского желания обезопасить Казанову от возможного мщения в наиболее опасной части путешествия — в начальные дни. Было тут и более тонкое соображение. Анриетта все еще не вполне готова была принять Казанову на единственных возможных
Увидь она его на этом первом перегоне, ей не на что было бы пожаловаться. Невзирая на туман, Казанова продолжал продвигаться вперед и даже спал в карете, а когда при подъезде к Милану северный ветер рассеял туман, Казанова стал подгонять почтальонов и прибыл в город всего с трехчасовым опозданием против намеченного срока. Сразу двинуться дальше оказалось невозможно: ему надо было заранее послать верхового, чтобы условиться насчет проводников и, по-видимому, саней для переезда через перевал, а потому Казанова решил — раз уж так получилось, почему бы как следует не поесть и не выспаться, прежде чем пускаться в опасный и лишенный удобств путь через горы.
Милан приготовил неприятный, но имевший существенное значение сюрприз — возможность его предвиделась, но была большая надежда, что так рано зимою этого не случится. Устало вылезая из кареты перед гостиницей в Милане, Казанова, застывший от долгого пребывания на холоде в сидячем положении, почувствовал, как кровь совсем заледеневает у него в жилах, когда его потухшие глаза увидели медленно опускавшуюся снежинку, за ней — другую, а потом уже настоящий каскад. Это означало задержку — на два дня, на три, а то и больше, однако Анриетта дала Казанове достаточно много времени, и он был уверен, что к сроку доберется до Женевы. Делать-то ведь нечего — надо ждать, по возможности терпеливо и спокойно.
Казанова провел тревожную и бессонную ночь: он несколько раз вскакивал и открывал окно спальни, и всякий раз надежды его гасли при виде снега, валившего густыми хлопьями. Утром снег продолжал идти, и Казанова решил не вылезать из постели, пока не прояснится, — не только из естественного желания отдохнуть и понежиться, но и из соображений осторожности: чтобы его не узнали. Милан, однако, был уготован ему как город не только отсрочки, но и неприятностей. Горничная, принесшая Казанове завтрак, была хорошенькой крестьянской девчонкой, с которой — при менее тревожных обстоятельствах — он, по всей вероятности, не возражал бы перейти на несколько более интимные отношения. Вместе с завтраком она принесла миланскую газету и подала ему с улыбкой, которую при других обстоятельствах он назвал бы «зазывной», а сейчас мысленно окрестил «похотливой».
Желая поставить ее на место, Казанова небрежно отложил в сторону газету и приготовился не спеша позавтракать в постели. При этом он не мог не заметить — со смесью удовлетворенного честолюбия и досады, — что девчонка не спешит уйти и то и дело поглядывает на него с любопытством и интересом. Он абстрактно поразмышлял о нравственности гостиничных горничных и, отхлебывая кофе с молоком, ленивым жестом взял газету, чтобы посмотреть, нет ли там интересных новостей…
Рука его так дрогнула, что он пролил кофе на поднос и чуть не опрокинул весь завтрак на пол, с ужасом увидев, что главной новостью является «прибытие» в Милан знаменитого Казановы, чье местонахождение не было известно с тех пор, как он бежал из венецианской Свинцовой тюрьмы. Его увидел и узнал у входа в гостиницу венецианец, который был немного с ним знаком, и тут же продал эту информацию
журналисту, — во всяком случае, так решил Казанова, судя по тому, как превознесли в газете его шустрого соотечественника.Что же делать? В тревоге и досаде на эту непредвиденную напасть Казанова выскочил из постели и стал одеваться — без какого-либо определенного плана, с единственной мыслью — тотчас уехать из гостиницы и из города Милана. Но низкое темное небо, из которого безостановочно сыпались белые пушистые кристаллики снега, напомнило ему о неосуществимости такого плана. Если он переедет в другую гостиницу, это не утихомирит, а лишь разожжет любопытство, а пока снег не прекратится, попытка продолжить путешествие приведет только к потере времени, сил и денег. Уперев подбородок в ладонь, Казанова стоял у заснеженного окна в самом меланхолическом настроении и снова и снова спрашивал себя: что же делать?
По обыкновению, Казанова все-таки придумал, как быть. Вместо того чтобы одеться, он разделся, снова нырнул в постель и резко дернул за висевший рядом шнур звонка. Горничная вошла так скоро, что Казанова склонен был подумать, уж не подсматривала ли она за ним в замочную скважину? А он принялся весьма убедительно стенать и метаться, сказал девчонке, что вдруг заболел, велел ей унести завтрак и немедля послать за лекарем, добавив, чтобы к нему ни в коем случае никого не пускали, кроме хозяина.
Сему взволнованному субъекту, который мигом прискакал, дабы предотвратить беду в случае, если постоялец умрет в гостинице, Казанова объяснил, что подвержен желудочным коликам, которые скоро пройдут, и отослал его, ублаготворив небольшой дополнительной суммой. Лекарю Казанова пожаловался на то, что не спит, а чуть начинает засыпать, видит дьявольские кошмары, и получил несколько дурацких рекомендаций, настойку для сна и бесценную помощь в виде приказания не будить и не тревожить пациента. Его тоже Казанова осчастливил несколькими золотыми.
Оградив таким образом свой покой, Казанова мог не спеша обдумать ситуацию и внимательно перечитать газетную статью. По здравом размышлении он убедился в том, что она совсем не так страшна, как ему вначале показалось. Подробности его жизни были даны весьма приблизительно и в ряде случаев абсолютно неверно, а человеку, критически прочитавшему статью, покажется бездоказательным и то, что речь вообще идет о нем. Казанова вспомнил, что говорил ему инквизитор о том, сколько газетных статей и псевдо-Казанов появилось, пока он еще сидел в тюрьме. Одною больше — какая разница, при условии, что ему удастся избежать безусловного опознания.
А снег все продолжал валить — правда, к концу дня Казанова заметил, что он значительно, хоть и постепенно, редеет. В течение часа метель настолько улеглась, что Казанова был убежден — около полуночи можно будет трогаться в путь. А потому он написал хозяину гостиницы записку, в которой сообщал, что чувствует себя лучше, повторяя, чтобы его тем не менее не беспокоили, наказывал тотчас отправить посыльного, дабы тот договорился обо всем необходимом для переезда через горы, и требовал, чтобы лошади и карета были готовы к полуночи. Хотя ехать ночью неудобно и холодно, Казанова счел необходимым так поступить, чтобы избежать в дальнейшем узнавания и связанных с этим неприятностей. Стремясь убить время, а также подготовиться к по крайней мере двухдневному, а скорее всего — трехдневному путешествию, когда мыться не придется, он принял ванну и тщательно побрился. К этому времени он так проголодался, что вынужден был что-то съесть, а потом снова лег в постель подремать до тех пор, когда надо будет одеваться в дорогу.
Его вывел из легкого сна звук ключа, поворачиваемого в замке, дверь отворилась, и, невзирая на чаевые, данные Казановой и явно превзойденные более щедрыми чаевыми, он услышал голос горничной, нахально, к его ужасу, произнесший:
— Тут кое-кто к вам, синьор!
Казанова сел в постели, услышав, что дверь за кем-то закрылась и ключ повернулся в замке, и при тусклом свете ночника увидел, что вошедшая — женщина, а затем с сильно забившимся сердцем узнал в ней донну Джульетту. Несколько секунд оба молчали: Казанова смотрел на нее с чувствами, какие можно себе представить, она же с улыбкой смотрела на его испуганное, искаженное ужасом лицо. Спустив с плеч тяжелую меховую пелерину, она сказала: