Единственная высота

Странно, что потом он так и не получил из Свердловска ни одного ответного письма.

— Да, — сказал Дагиров, вставая. — Конечно, я помню Кирилла Спиридоновича. Он мне во многом помог. Приходите ко мне вечером домой… И мы поговорим. А сейчас, извините…

В операционную Дагиров влетел возбужденный, с хитроватой улыбкой на полном лице. Все должно быть хорошо. И не просто хорошо — замечательно. И потом в Москве, и сейчас. Вот если сейчас получится так, как он задумал, значит, в Москве выйдет совсем великолепно.

Долго привычными движениями мыл в тазу руки, потом, так и не согнав с лица улыбку, подошел к окну и, пока сестра завязывала рукава халата, стал разглядывать приклеенные пластырем к оконному стеклу снимки. Да, да, все должно получиться. Он встал к столу — больной уже давно спал — и провел первую спицу. Затем вторую.

Ассистировавший ему врач вначале наблюдал весьма лениво, потом встрепенулся.

— Борис Васильевич, я… что-то не понимаю. Ведь собирались делать совсем иначе.

— Да, молодой человек, правильно, собирались иначе. — Дагиров на миг оторвался от работы, карие глаза в остром прищуре, оценивая, уставились на ассистента. — Ну и что?

— Но как же? Вы же сами решили, что сразу удлинить голень и бедро нельзя. К тому же стопу надо вывести в правильное положение. Наметили план операции. Утвердили. И вот теперь… Извините, Борис Васильевич, не понимаю…

Дагиров усмехнулся.

— Ах, дорогой мой, — сказал он. — План — это хорошо. Планы должны существовать обязательно. Иначе нет дисциплины мысли. Но вся прелесть жизни состоит в том, чтобы их изменять. Вот мы с вами заранее составили план операции. Для вас это закон. И правильно. Пока. Для меня план — скелет, схема, которую можно и нужно дополнять деталями по ходу работы во имя одной цели — сделать как можно лучше. Вот смотрите. — Дагиров говорил, а руки его безостановочно двигались. Больной спал. В ноге ежиком торчали проведенные в разных направлениях спицы, и Дагиров закреплял их в аппарате. — Если судить в целом, мы почти не отступили от намеченного, но, когда я шел в операционную, мне подумалось: обязательно ли операцию разбивать на три этапа? Это же фактически три операции. Подряд, одна за другой. И перед каждой бессонные ночи, и наркоз, и сама боль, и страх несчастья. Так иной раз можно спасти человеку ногу и надломить психику. И вероятность осложнения тоже возрастает с каждым разом. И потом… Для вас этот аппарат такой, какой он есть. А я помню его совсем иным и вижу, нет, скорее, чувствую, каким он может или, вернее, должен стать. Вот видите — небольшая приставка, лишних десять минут работы, зато сразу удастся выровнять стопу.

— Но ведь раньше мы так не делали!

— Правильно, не делали. Не догадывались. А теперь догадались. И завтра, может быть, этот вариант операции станет обычным, все будут считать, что нужно делать только так. До тех пор, пока кто-нибудь другой не придумает еще лучше.

— Куда ж еще лучше?! Вместо трех операций — две.

Дагиров подозрительно покосился на ассистента: подхалимничает, что ли? Под маской лица не видно. Нет, не похоже.

— Ну, лучшему нет предела. В идеале следовало бы все наши аппараты выкинуть и лечить какими-нибудь лучами или гормонами. Пока не открытыми.

— Фантастика, Борис Васильевич!

— Конечно. Хотя вы, возможно, ей и займетесь со временем. А сейчас не отвлекайтесь от своих теперешних обязанностей. Я, что ли, буду за вас затягивать гайки в верхнем кольце?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ КТО «ПРОТИВ»

ВОЙ перешел в рев, неприятно заложило уши, кресло мягко, но неумолимо придавило снизу — и все замерло. Если бы не саднящий скулы гул, можно было подумать, что стоишь на месте. За круглым стеклом окна быстро удалялись игрушечные домишки, черный мокрый лес, перекладинка моста, земля отдалялась, превращалась в чертеж, его четкие линии вдруг закрывались белыми хлопьями облаков. Еще минута — и внизу от горизонта до горизонта потянулась как бы снежная пустыня, розовеющая в дыму восходящего солнца.

Тимонин украдкой покосился на сидевшего рядом Дагирова. Он не любил летать, но не хотел, чтобы Дагиров заметил его нервозность. Смешно, но каждый раз, когда тяжелая машина отрывается от земли, он невольно сжимается в напряжении. Ничего не поделаешь, с тех пор, как наш далекий предок первый раз сорвался со скалы, у его потомков стойко держится страх высоты. Инстинкт, черт побери!

Впрочем, Дагиров ничего не заметил. Удобно устроившись в кресле, он перелистывал журнал «Советский Союз» и думал, что если бы не этот журнал, их путь теперь был бы одинаков: Москва, министерство, скучные вечера в гостинице. А так Тимонин останется в Москве, вероятно, холодной и дождливой, а его ждет пронизанный солнцем Рим, где уже цветет миндаль.

Рим свалился неожиданно. В газетах о Дагирове писали часто и много. Изображали его по-разному: то кудесником, то народным умельцем — этаким сибирским Левшой. В коротких газетных и журнальных статьях теоретические предпосылки невольно отступали перед благополучным завершением людских драм. Планомерный успех изображался как случайность, и поэтому вначале Дагиров недолюбливал газетчиков, но потом привык и уже не обращал внимания, что и как о нем пишут. Лишь жена аккуратно вырезала все заметки, помечала их круглым школьным почерком и подклеивала в пухлый альбом с зеленой крышкой.

Неожиданно этот альбом пригодился. Однажды пришло письмо из Италии от неизвестного профессора Донателли. Даже после корявого перевода письмо не утратило итальянской пылкости.

«Дорогой доктор Дагиров! В журнале «Советский Союз» я имел удовольствие прочесть, что вы ребенку сделали удлинение больной ноги на целых пятнадцать сантиметров. Любой здравомыслящий врач понимает, что такое удлинение сделать нельзя. Это или опечатка, или, скорее, вымысел репортера. О! Репортерам нужна сенсация, но вам, врачу, сенсация не должна быть нужна. Я верю, что ваш метод значительно эффективен, но подобные писания только вредят ему и делают вас смешным перед другими врачами во всем мире. Берегите свою репутацию! Хорошо проверяйте, что пишут о вас репортеры.

Искренне ваш. Доктор медицины, заместитель председателя общества хирургов Италии Донателли».

Кинулись вспоминать, что же было написано в журнале. Никто не помнил. Вот тут и пригодился альбом. Прочли статью. Ничего особенного, статья как статья, без «журналистских находок», все правда. А удлинение, которое показалось итальянцу немыслимым, давно уже перестало быть исключительным, не предел и тридцать, и сорок сантиметров. Посмеялись. Решили оказать любезность: составили небольшой альбом с описанием метода и иллюстрациями и отправили в Рим сердитому профессору. Отправили и забыли. Но пылкий Донателли не успокоился. Пришло второе письмо, полное восторгов и восклицательных знаков, которое заканчивалось приглашением приехать в Рим. Было некогда. Дагиров отказался. Тогда Донателли прислал официальное приглашение через Международный Красный Крест. Министерство не возражало. Закрутились дипломатические жернова, но решение ожидалось не раньше лета. И вдруг однажды вечером позвонили из Москвы, любезный голос предложил завтра же вылететь в Италию.

Соблазнительная предстояла поездка. Но опять не вовремя. Как раз надо было утверждать новую смету, корректировать план научно-исследовательских работ. Пришлось предложить поехать для этих скучных целей Тимонину. Вопреки ожиданиям, тот охотно согласился: он порядком устал от безделья и не прочь был встряхнуться.

В Домодедово их пути разошлись. Дагиров вертолетом перепорхнул в Шереметьево, а Тимонин сел на электричку и через час вышел на Павелецком вокзале.

На площади его встретил дождь, мелкий и нудный. Блестели крыши машин, лаком струился асфальт, мокрая очередь на такси пестрела разноцветными зонтами. Стоять в ней было бессмысленно. Толчея метро, лабиринты выложенных кафелем переходов, влажное тепло толпы, мелькание озабоченных лиц, несущаяся мимо серая стена с взлетающими гирляндами ламп — все это действовало на него подавляюще, и он даже не возмутился, узнав, что мест в гостинице нет. Так и должно было быть. Дагиров, смакуя аэрофлотский коньячок, подлетает к Риму, а он, профессор, доктор наук, выпрашивает койку у дежурного администратора, которая упорно старается его не замечать.

Номер на двоих был заказан заранее, но заказ таинственным образом исчез. Администратор, полная, пожилая дама с безразличным выражением лица, обрамленного неестественно черными волосами, упорно увиливала от вопросов. То и дело она вставала и надолго удалялась, потом приходила, медленно усаживалась, тут же в окошко втискивалась чья-нибудь бесприютная голова, и пробиться поближе было невозможно. Тимонин не выдержал и позвонил из автомата прямо заместителю министра, с которым когда-то вместе учился. Тот, видимо, устроил кому-то разнос, потому что дама за барьером, положив трубку, вдруг вскочила и, открыв дверь в загородке, закричала: