Единственная
Шрифт:
Когда они подошли к машине, она удивилась, увидев на заднем сиденьи аккуратно перевязанные пакеты из вощеной бумаги.
— Они все принесли?
— Ну конечно, — он, покраснев от усилия, пытался сдвинуть какой-то рычаг. — А, черт, заело!
Видимо, не хотела распрямляться сложенная гармошкой мягкая крыша.
Он зашел с другой стороны, тоже безрезультатно. Посмотрел на часы: Поздно. Мастерская закрыта. Я не знаю, что делать, — вдруг пожаловался растерянно. — Эту чертову крышу, опять заело.
— Ну и что? Мы же приехали сюда без нее.
— Как что? Ты простудишься, заболеешь воспалением легких,
— Ты же хотел меня пе-ре-дать Гольдшмидту.
— Гольдшмидт — другое дело. У него в роду все ювелиры, это наложило отпечаток на его методику, пациент для него подсознательно — драгоценный камень, и он боится его повредить обработкой. Я тебе его покажу, он весь в изумрудах и бриллиантах. Гипнотизирует при помощи алмазной булавки в галстуке. Огромный алмаз, пациенты, а особенно пациентки, пока рассматривают это чудо, отрубаются. Придется остаться здесь в гостинице…
— Но у тебя утром прием.
— Да прием.
— Едем. Ничего страшного.
— В этом платьице в горах. Кстати, почему ты так любишь черное?
— Грузинская кровь.
— А там женщины ходят в черном?
— Черное и белое.
— Но тебе все равно придется надеть мой серый пиджак. Или гостиница, или пиджак.
— Пиджак.
— Я так и знал.
Чем выше они поднимались на Планину, тем становилось холоднее. Она с ужасом смотрена на его белую рубашку: стоячим воротничком с отогнутыми уголками. Такую рубашку отец до революции надевал по праздникам, и еще у него была черная пара, котелок и трость с серебряным набалдашником, настоящий буржуй. Теперь мамаша штопает старые косоворотки, латает прохудившиеся брюки и поедом ест его, чтоб обратился к Иосифу за талоном в спецраспределитель.
К ней отец обращаться запретил настрого. Но все однажды выяснилось. Отцу было не в чем пойти на юбилей Рязанова, тройка образца тринадцатого года имела вид удручающий.
— Почему не попросить Иосифа? — кричала мать. — Ну почему! У них там рулоны английского сукна, я бы сшила. В конце-концов это мы купили ему приличный костюм летом семнадцатого.
— Замолчи! — громовым голосом взорвался отец. — Что ты несешь! Какой костюм, как не стыдно!
— Он приехал из ссылки абсолютным лаццароне, мы пошли с Нюрой и купили ему приличный костюм. К нему сшили новые вставки.
— И ты помнишь об этом десять лет!
— Тринадцать. — в ссорах мамаша сохраняла полное самообладание.
Кончилось топотом, срыванием скатерти, пострадала высокая вазочка зеленого стекла.
На следующий день она принесла отрез черного сукна. Попросила у Авеля талон в спецраспределитель.
«Я плохая дочь. Ведь он еще не старик, всего шестьдесят четыре, и он тесть „рулевого большевизма“ и в партию вступил раньше „рулевого“. Просить Иосифа невозможно, он всегда ужасно удивляется, что кому-то надо одеваться, есть, Но в Москве можно все купить, были бы деньги. Женя до отъезда в Германию покупала себе и ей духи в розлив возле „Эрмитажа“, какие угодно, на выбор. У нее никогда не было денег. Осенью, когда вернулась из Сочи, оказалась совсем без гроша. У родных просить стыдно. Написала Иосифу. Он, конечно, забыл о просьбе, но потом вспомнил и прислал, кажется, сто двадцать».
Вдруг подъехали к какому-то зданию с портретом Масарика на фронтоне.
Она вспомнила — это станция, проезжала на поезде. Сто лет назад.Только у стойки буфета увидела, как он закоченел: синие губы, с трудом отхлебнул дымящийся чай и попытался улыбнуться:
— Давай попросим что-нибудь теплое у буфетчицы, — прошептала она.
— У нас так не принято.
— Но я завтра утром привезу.
— У нас не принято. Мы уже скоро приедем. Пойду, попробую поднять верх, вдруг растрясло, сработает.
Она подошла к стойке. Буфетчица глянула удивленно свиными глазками: пиджак доходил до колен, рукава висели. Вид тоже жалкий.
— Мы из Мариенбада.
Буфетчица кивнула, мол, поняла.
— У нас проблема с автомобилем. Очень холодно.
Еще кивок.
— Мой спутник, он врач, он очень замерз.
— Я видела.
— Нельзя ли получить для него или для меня какую-нибудь одежду. Я верну с первым же поездом.
Буфетчица посмотрела на нее оценивающе.
— Вы не немка.
— Нет, я русская.
— Русским я не доверяю. Вы очень любите петь и плясать, но вы необязательны.
— Я оставлю залог.
— Не надо. Я знаю этого доктора, он лечит сумасшедших, но он и сам немного сумасшедший, правильно?
Она дико захохотала и ушла в комнату за стойкой. Вернулась с огромной ярко-красной в розах шалью.
— Это кашемир. Дорогая вещь. Мой отец отдал за эту шаль корову. Если вы не вернете, я найду доктора в Марианках, уж будьте уверены — найду.
Он замер, увидев ее в шали.
— Вот это красота! Откуда?
Она кивнула на буфетчицу: — Завтра утром я привезу назад.
— Нет, — шепотом, — попроси продать.
Ответила тоже шепотом:
— Она стоит целую корову.
— Хочет коровой или деньгами?
— Перестань. Она мне дала, сжалилась, а ты насмехаешься.
— Я серьезно, но мне неловко просить. Попроси ты.
— Не буду.
Буфетчица уже подозрительно смотрела на них.
— Спасибо, — Надежда поднялась. — Доктор говорит, что шаль очень красивая.
— Еще бы. Целую корову стоит.
— Ну спроси.
— Не буду.
Громко.
— Я завтра привезу.
Буфетчица важно кивнула.
В двухэтажном особняке на улице Русской все сияло чистотой.
— А ты говорил — холостяцкий бедлам.
— Это Зоя. Она мастерица чистоты и порядка. Разрешается везде, кроме моего кабинета. Рояль как раз там. Не обращай на меня внимания, я буду готовить ужин.
В кабинете — все стены в книгах, стопки на полу, на столе, на рояле, на подоконниках. Циркульные окна. В простенке портрет мужчины с седыми усами и седой короткой бородой, на рояле — другого в кожаной рамке, с дарственной надписью «Ученику — с благодарностью и уважением» неразборчивый росчерк.
Какие-то тетради, пакеты на круглых столиках. Ей вдруг стало тревожно, не по себе. Этот кабинет почему-то напомнил ей другой, похожий только половодьем книг, больших немецких амбарных тетрадей и конвертов.
Он стоял в переднике у стола и очень ловко и быстро рубил огромным ножом зелень. На плите что-то скворчало.
— Что такое? — спросил тревожно.
— Ничего, все нормально.
— Нормально? Почему ты не играешь? Ты знаешь «Славянские танцы» Дворжака? Если нет — ноты на рояле или под роялем, сыграй, пожалуйста.