Эгмонт
Шрифт:
Клэрхен. Ты по себе судишь? И про себя такие гордые речи ведешь, — тебя ведь весь народ любит.
Эгмонт. Если бы я хоть что-то сделал для него, сумел бы хоть что-то сделать! А так — это их добрая воля меня любить!
Клэрхен. Ты, наверно, был сегодня у правительницы?
Эгмонт. Был.
Клэрхен. Вы с нею добрые друзья?
Эгмонт. Похоже на то. Мы друг с другом любезны и предупредительны.
Клэрхен. А в душе?
Эгмонт. Дурного я ей не желаю. У каждого свои воззрения. Но не в этом дело. Она достойнейшая женщина, знает своих приближенных и могла бы
Клэрхен. Так уж и нет?
Эгмонт. Ну, что тебе сказать? Иной раз задние мысли бывают и у меня. Любое вино со временем оставляет осадок в бочках. С принцем Оранским у нее хлопот еще больше, он, что ни день, задает ей новые загадки. О нем идет молва, будто он вечно что-то замышляет, вот она и смотрит на его лоб — о чем, мол, он думает, на его шаги — куда он собирается их направить.
Клэрхен. Скажи, она притворщица?
Эгмонт. Она правительница, что ж тут спрашивать!
Клэрхен. Простите, я хотела спросить: искренна ли она.
Эгмонт. Точь-в-точь как всякий, кто преследует свои цели.
Клэрхен. Я бы в таком мире пропала. А у нее мужской ум, она совсем другая, чем мы, швейки да стряпухи. Она всех выше — смелая, решительная.
Эгмонт. Когда в стране порядок, а не кутерьма. Сейчас и она малость не в себе.
Клэрхен. Как это?
Эгмонт. У нее усики над губой, и приступы подагры случаются. Словом — амазонка!
Клэрхен. Величественная дама! Я бы побоялась явиться ей на глаза.
Эгмонт. А ты ведь не робкого десятка. И не страх бы удержал тебя, а разве что девичий стыд.
Клэрхен, потупив взор, берет его руку и приникает к нему.
Я понимаю тебя, милая моя девочка! Ты вправе смотреть людям в глаза! (Целует ее веки.)
Клэрхен. Позволь мне помолчать! Позволь обнять тебя! Позволь посмотреть тебе прямо в глаза! В них я все прочту — надежду и утешение, радость и горе. (Вперив в него взор, обнимает его.) Скажи мне! Скажи! Я никак в толк не возьму! Правда, что ты Эгмонт? Граф Эгмонт? Великий Эгмонт! Это о тебе шумит молва? О тебе пишут газеты? [30] Тебе так преданы наши провинции?
Эгмонт. Нет, Клэрхен, это не я.
Клэрхен. Что ты хочешь сказать?
30
О тебе пишут газеты? — Анахронизм, первая газета издавалась в Англии с 1563 года. В Нидерландах газет не было.
Эгмонт. Видишь ли, Клэрхен! Погоди, я сяду. (Садится, она устраивается у его ног на скамеечке, кладет руки ему на колени, не сводя с него глаз.) Тот Эгмонт угрюмый, чопорный, холодный. Он обязан всегда держать себя в руках, надевать то одну, то другую личину; он запутался в тенетах, измученный, непонятый, хотя люди считают его веселым и жизнерадостным. Эгмонт любим народом, который сам не знает, чего хочет; его чтит и превозносит толпа, которую нельзя обуздать, он окружен друзьями, советам которых не вправе следовать. За ним неотступно наблюдают многие; они стремятся во всем подражать ему, иной раз бесцельно, чаще безуспешно, — о, я не хочу говорить, как тяжко ему приходится и что у него на сердце. Но есть
и другой Эгмонт, Клэрхен, спокойный, прямодушный, счастливый, его любит и знает самое доброе в мире сердце; оно ему открыто, и он с великой любовью и доверием прижимает его к своему. (Обнимает ее.) Это твой Эгмонт!Клэрхен. О, я хочу умереть в этот миг! Большего счастья мне уже не знать на земле.
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
УЛИЦА
Иеттер. Плотник.
Иеттер. Эй! Постой! На одно слово, сосед!
Плотник. Иди своей дорогой и не ори.
Иеттер. Одно словечко! Что нового?
Плотник. Ничего, разве только, что нам запрещено говорить о новом.
Иеттер. Как?
Плотник. Подойдите поближе к дому и будьте осторожны. Герцог Альба не успел приехать [31] , как уже издал приказ: если двое или трое встретились на улице и затеяли разговор, объявлять их, без суда и следствия, государственными преступниками.
Иеттер. Беда! Беда!
Плотник. Под страхом пожизненной каторги запрещается обсуждать государственные дела.
Иеттер. А куда подевалась наша свобода?
31
Герцог Альба не успел приехать… — Альба прибыл в Брюссель 22 августа 1567 года.
Плотник. За поношение правительства — смертная казнь.
Иеттер. Злосчастные наши головы!
Плотник. Отцы, матери, дети, родня, друзья и слуги, все без исключения, обязаны доносить, за донос положена награда, — ныне учрежденному чрезвычайному суду о том, что творится в доме.
Иеттер. Пойдем-ка отсюда.
Плотник. Послушные-де не потерпят урона ни в чести своей, ни в животе, ни в имуществе.
Иеттер. Вот милостивцы нашлись! Недаром у меня сердце ныло, когда герцог держал свой въезд в город. И с той минуты все небо для меня словно траурным флером затянуто и нависло так низко, что я хожу согнувшись, боюсь башку расшибить.
Плотник. А каковы тебе его солдаты показались? Я таких вояк отродясь не видывал!
Иеттер. Тьфу! Сердце замирает, когда они маршируют по нашим улицам. Прямые, точно свечи, взгляд неподвижный, шагают как на шарнирах. Ежели один такой на часах стоит, а ты мимо идешь, он на тебя уставится, словно глазами просверлить хочет, а вид у этого малого до того мрачный и суровый, что тебе волей-неволей на каждом углу палач мерещится. Не по душе они мне. Вот наша милиция — веселые были ребята, что им заблагорассудится, то и делают, на посту стоят — шляпа набекрень, ноги растопырены, сами жили и другим жить давали, а эти — машины, в которых черта засадили.
Плотник. Когда такой крикнет «стой!» и прицелится, пожалуй, на ногах не устоишь.
Иеттер. Я бы на месте умер.
Плотник. Пойдем-ка домой.
Иеттер. Плохо наше дело. Прощай!
Подходит Зоост.
Зоост. Друзья! Товарищи!
Плотник. Тихо! Нам пора по домам!
Зоост. Слыхали?
Иеттер. Много чего слыхали.