Ego - эхо
Шрифт:
А как много папа знал: и историю, и поэзию, и сам сочинял:
И если грусть сестра отдохновенья.
Переступает суетный порог,
Творю молитву в вечном умиленьи,
И, славлю Бога. Есть на свете Бог.
Папа дал мне задание, а тетю Люсю попросил контролировать мое чтение стихов вслух. Ну, она этим воспользовалась и, отложив антологию Шамурина "на потом", заставила меня учить Лермонтова... по-французски. Полыхала гордостью: мол, вот - "все мы не умрем" - даже Лермонтов сочиняет по-французски, не говоря о Пушкине... К Лермонтову у тети была "слабость".
Часто наши "светские" и "деловые" пути пересекались с Елисеевским торгсином. Непробованные апельсины, с хрустальных витрин, живые, готовые выпрыгнуть и покатиться за мною, "возьми меня, возьми!". Шоколадные шары новинка Ленинграда - в фольге с сюрпризом - целлулоидным шариком, пинг-понгом, прямо на тайную елку... Про елку знала тогда только от взрослых, видела в снах и на старинных почтовых открытках.
Тетя Люся - в мужской шляпе с торчащим сзади пером - коротко и четко произносила:
– Верусик, отворачиваемся от витрины, будем выше этого. Это - суета сует, поверь мне, детка.
Я верила, и мы направлялись к Кузнечному, или Мальцевскому рынку...
Продав на барахолке чужую, изрядно пожелтевшую горностаевую муфту-сумку и дамский театральный перламутровый бинокль с блестящими камушками - "под бриллианты" - за 440 рублей, тетя Люся рассчитывала получить 44 рубля комиссионных. А ей заплатили всего 40. Это было меньше, чем она ожидала. Но для меня - нет худа без добра, - моя арифметика совершенствовалась "в частном образовании": отбросить нолик и все...
Артистическая сущность не подводила Люсю. И сейчас: она сохранила любезнейшую улыбку, отказалась под предлогом неотложных дел от заманчивого чая, и мы покинули этот не понявший нас дом. Возле мертвого антикварного лифта тети Люсино огорчение передалось и мне. На широченных мраморных ступенях наши кислые мины даже ростом как будто понизили нас.
Но особенность этой моей тети состояла в том, что она жила красотой. И сама рождала ее, сама проявляла. Красивое мгновенье, улыбка, радость - вот чем она жила со мною. И, пожалуйста: прямо на глазах тетя Люся превращает "кислую мину" в хитрющую смешную рожицу. Тут же эту гримасу посылает жестом в сторону хозяйской двери, произносит: "salop10", и начинает меня тормошить и смеяться.
– Они много, между прочим, потеряли, не услышав твою декламацию. Merde11!
И как захохочет! Я - за ней, хотя и не поняла значения ни этого французского слова, ни предыдущего. Стоим на лестнице и хохочем. А тетя Люся и говорит:
– Ну, прочти, прочти, Верусенька, pour mois12! Чуть-чуть! У тебя такой натуральный прононс!
– Voila, - Pouchkine:
Vrai demon pour l espieglerie,
Vrai single par sa mine,
Beacoup et trop d`etourderie
Ma foi Voila, - Pouchkine13
Верусенька, ты гениальный ребенок! Какая прелесть.
– тетя Люся бросилась меня целовать.
– А моего любимца... Забыла?
И я, подумав минутку, поднимаюсь на две ступеньки вверх, развожу руками, делаю низкий поклон и произношу: "Посвящается моей королеве, балерине, - мадам Люси. Гулко разносится:
– Мосье
Лермонтов.Quand je te vois sourire,
Mon сoeur s`epanoit,
Et je voudrais te dire,
Ce que mon Coeur m ' dit...14
– Magnifique15, Верусенька! Bravo!
На вскрики открылась дверь, и работодательница удивленно предстала в проеме.
Я смутилась:
– А дальше j`ai oublie, Lucie16!
– А знаешь, что нам говорят наши сердца? Что мы сейчас остановимся у яблочного развала!
– И не удостоив даже поворотом головы высунувшуюся женщину, тетя Люся чинно спустилась по мраморной лестнице. Я - с ней.
Торговка яблочного лотка дышала паром. Мы тоже. Тетя Люся долго перебирала антоновские каменные плоды, нашла одно, как ей казалось на вид, наиболее зрелое яблоко, хотя они все, как единоутробные близнецы, одинаково зеленели, протянула на рваной перчатке восемьдесят семь копеек, такой же окаменевшей, как и ее яблоки, торговке и своим бархатным контральто стала терпеливо объяснять:
– Ребенку? Что вы! Недозрелые фрукты? Ребенок - с Кавказа. Может заболеть!
Приставка "с Кавказа" производила вообще свое магическое действо завораживала так же, как, впрочем, в Николаевке приставка "она из Ленинграда".
Весь фокус состоял в том, что замерзшая торговка - снежная баба с морковкой между глаз - безмолвствовала. Я была уверена, что у нее вообще нет языка. Или она его проглотила от удивления? Но тетю Люсю это не касалось: она была такой, как она есть. Всегда играет, всегда изображает.
Я получила самое лучшее яблоко. Разгрызть его было невозможно. Не потому что оно превратилось на морозе в лед, а потому что оно было немытым. "Ребенок с Кавказа может заразиться"...
Самозаряженная красноречием, ma tante, чтобы дорога к яблоку стала короче и веселее, в такт нашим быстрым шагам "пропела" очередную скороговорку с серьезным вступлением:
– А ты знаешь, Верусенька, что?
– Что? Я не знаю...
– Что...
– ?
– Да, да, что
жили-были три японца:
Як,
Як-Цидрак,
Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони...
И жили-были три японки:
Ципка,
Ципка-Дрипка,
Ципка-Дрипка-Лям-Пом-Пони.
Я смотрела на тетю Люсю сбоку и снизу вверх и видела, как нагнеталось все большей значительностью ее лицо.
Она проложила:
Поженились:
Як на Ципке,
Як-Цидрак на Ципке-Дрипке,
Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони
С Ципкой -Дрипкой-Лям-Пом-Пони...
Я вопросительно взглянула. Тетя не останавливалась:
Родились: у Яка с Ципкой - Шах
У Як-Цидрака с Ципкой-Дрипкой - Шах-Шахмат,
У Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони
С Ципкой-Дрипкой-Лям-Пом-Пони...
Шах-Шахмат-Шахмат-Шахмони...
Я, конечно, не знала такого про японцев, от этого чувствовала себя немножко виноватой. И чтобы загладить вину, тренированная на подвохах, тихо спросила:
– А почему Як на Ципке женится, а Цидрони женится не на Лям-Пом-Пони, а с Лям-Пом-Пони? Для ритма?
Тетя Люся остановилась, повернулась ко мне, ее наигранная серьезность стала сползать с лица - со лба до самого подбородка, как отжившая шкурка, как маска. А под ней - удивление, уже натуральное и восторг: