Его прощальный поклон. Круг красной лампы (сборник)

Леди Клара не обратила внимания на его колкость.

– А вспомни нас молодыми, Чарли, – прошептала она, все еще играя с его волосами. – Кем ты был тогда? Никем, даже не послом в Танжере. Но я любила и верила в тебя. И ни разу не пожалела об этом. Ида любит лорда Артура и верит в него, я уверена, что и ей не придется жалеть.

Лорд Чарльз молчал. Взгляд его был устремлен на зеленые ветви, которые покачивались за окном, но в тот миг мысли его устремились в прошлое на тридцать лет. Ему вспомнился старый дом в девонширской деревне и тот роковой вечер, когда в аллее между старых тисов он шел рядом с хрупкой девушкой и взволнованным голосом рассказывал ей о своих планах, страхах и надеждах. Он взял белую тонкую руку и прижал к губам.

– Ты прекрасная жена, Клара, – сказал он.

Она промолчала. Нет, она не станет укреплять свои позиции. Иной менее опытный полководец, возможно, пошел бы на это и все бы разрушил, но она стояла молча, с покорным видом, и наблюдала за внутренней борьбой, которая кипела в мыслях мужа и отражалась на его лице. Когда он наконец перевел взгляд на нее, глаза его блестели, губы были поджаты.

– Клара, возрази мне, если сможешь, – сказал он. – Ты уже заказала приданое.

Она легонько ущипнула его за ухо.

– Без твоего подтверждения заказ не примут.

– Ты уже написала архиепископу.

– Письмо еще не отправлено.

– Послала записку лорду Артуру.

– Почему ты так решил?

– Он уже здесь.

– Нет, но я думаю, это его брум.

Лорд Чарльз откинулся на спинку кресла и покачал головой, комично сдвинув брови.

– Ну как с такой женщиной бороться?! – сказал он. – Вот если бы можно было отправить тебя к Новикову! Из моих людей никто не может с ним справиться. Но, Клара, я не могу их сейчас принять.

– Даже чтобы благословить их?

– Нет, нет!

– Но они были бы так рады.

– Ты же знаешь, я не люблю сцен.

– Тогда я все передам им на словах.

– И прошу тебя, не говори мне больше об этом… По крайней мере, сегодня. Я уже так от всего этого устал!

– Чарли, ты же у меня такой сильный.

– Все-таки ты перехитрила меня, Клара. Все было проделано очень ловко. Должен тебя поздравить.

– Ну ты же знаешь, – шепнула она, целуя его, – я тридцать лет прожила рядом с самым лучшим дипломатом.

Разговоры о работе

Врачи, как правило, слишком занятой народ, чтобы запоминать какие-либо необычные случаи или волнующие ситуации. Поэтому и вышло так, что в нашей литературе лучшее описание жизни медиков принадлежит перу юриста. Жизнь, проведенная у постелей умирающих или рожающих (в последнем случае, надо сказать, сил и нервов тратится гораздо больше), притупляет чувство меры, так же как слишком частые и обильные возлияния могут пагубно сказаться на чувстве вкуса. Нерв, который находится в постоянном раздражении, теряет чувствительность. Спросите хирурга, что из всей его карьеры запомнилось ему больше всего, и он ответит, что работа у него не такая уж интересная, и ничего особенного не припомнит или же начнет вдаваться в узкоспециальные подробности. Но застаньте его тихим вечером, когда в камине уютно потрескивает огонь, трубка его дымится, а рядом сидят друзья-коллеги, как бы случайно наведите разговор на нужную тему или подбросьте ему повод повспоминать, и вы услышите немало весьма любопытных свежих фактов, лишь недавно сорванных с древа жизни.

Одно из ежеквартальных собраний Мидлендского отделения Британской медицинской ассоциации только что подошло к концу. Двадцать кофейных чашек, дюжина винных бокалов и густое облако голубого табачного дыма, которое медленно клубится под высоким золоченым потолком, указывают на то, что встреча прошла успешно. Однако участники разъехались по домам. В коридоре гостиницы уже не висит ряд тяжелых пальто с оттопыренными карманами, уже нет выстроившихся шеренгой цилиндров со стетоскопами за ленточками. Однако в гостиной на придвинутых к камину креслах все еще сидят трое лекарей, которые продолжают курить и о чем-то спорить, а четвертый, совсем еще молодой человек, сидит один за столом чуть в стороне. Прикрывшись раскрытым медицинским журналом, он что-то строчит в тетради стилографом, время от времени простодушным голосом подбрасывая вопросы, если разговор медиков начинает утихать.

Все трое мужчин у камина – того спокойного и уравновешенного среднего возраста, который у представителей их профессии начинается так рано и длится столь долго. Никто из них не знаменит, но у всех прочная репутация и каждого можно назвать типичным представителем той области медицины, которую он для себя выбрал. Тучный мужчина с властными замашками и, судя по бледным пятнам на щеках, склонностью к язвительности – это Чарли Мэнсон, начальник психиатрической лечебницы в Вормли и автор превосходной монографии «Скрытые умственные расстройства у не состоящих в браке». Он всегда носит такой высокий стоячий воротничок, с тех пор как один его пациент после очередного явленного ему откровения свыше чуть не перерезал Мэнсону горло осколком стекла. Второй, с густым румянцем на щеках и веселыми карими глазами, – врач общей практики, человек опытный. Трое ассистентов и выезд из пяти лошадей помогают ему зарабатывать две с половиной тысячи в год, обслуживая самый бедный район города, в котором за визит к больному больше чем полкроны не возьмешь, а за консультацию больше шиллинга никто не даст. Добродушное лицо Теодора Фостера в течение одного дня можно видеть у сотни постелей больных. И если в списке его пациентов имен на две трети больше, чем в книге приходов, это его ничуть не расстраивает, потому что он всегда утешает себя мыслью о том, что когда-нибудь ему обязательно удастся наверстать упущенное, когда какой-нибудь миллионер с хронической болезнью (комбинация идеальная для частного практика) обратится к нему за помощью. Третий, который сидит справа, положив вытянутые ноги в начищенных до блеска парадных туфлях на каминную решетку, – это Харгрейв, успешный хирург. В его лице нет ничего сходного с добродушной физиономией Теодора Фостера. У него холодный проницательный взгляд, прямой строгий рот, и всем своим видом он излучает силу и решительность, но для тех пациентов, которые настолько больны, что оказываются в его кабинете, в глазах врача важнее видеть уверенность, чем сочувствие. Он скромно называет себя зубником. «Обычный зубник», так он говорит, но на самом деле он слишком молод и слишком беден, чтобы заниматься исключительно зубами, и достаточно образован и смел, чтобы браться за любые, даже самые сложные хирургические операции.

– И до, и после, и во время, – бормочет общий практик в ответ на какое-то замечание, вставленное в разговор сидящим в стороне молодым человеком. – Знаете, Мэнсон, мы все сталкиваемся с разнообразными формами временного помешательства.

– И чаще всего при родах, – добавляет его коллега, стряхивая серый пепел с сигары. – Но вы, очевидно, имеете в виду какой-то определенный случай, Фостер?

– Да, это было как раз на прошлой неделе. Ко мне обратилась супружеская пара по фамилии Силко. Когда жене пришло время рожать, мне пришлось самому ехать к ним, потому что об ассистенте они и слышать не хотели, доверяли только мне. Когда я вошел, муж, полицейский, сидел у изголовья кровати. «Ему нельзя оставаться», – сказал я. – «Нет, доктор, он останется», – ответила жена. – «Случай у вас непростой, поэтому ему лучше будет уйти», – повторил я, а она мне: «Либо он останется, либо мне вообще никто не нужен». – «Я рта не раскрою, с места не сдвинусь хоть до самого утра», – сказал муж. В конце концов пришлось мне разрешить ему остаться, так он и просидел восемь часов рядом с женой. Она держалась молодцом, но он стонал чуть ли не каждую минуту. К тому же я заметил, что он не вынимал правую руку из-под покрывала. Я не сомневался, что она там держалась за нее своей левой рукой. Когда все благополучно закончилось, я посмотрел на мужа. Он сидел, уткнувшись головой в край подушки, и лицо у него было такого же цвета, вот как этот пепел на моей сигаре. Я даже подумал, что он лишился чувств от переживаний. Конечно же, я начал корить себя за то, что позволил ему остаться, но тут заметил, что покрывало над его рукой все пропитано кровью. Я сдернул его и увидел, что запястье этого парня чуть ли не перерублено пополам. Оказалось, что они с женщиной были соединены наручниками. Один браслет был застегнут на левой руке женщины, второй – на правой руке мужчины. Когда ей было больно, она из всех сил выкручивала руку, и железо впивалось в его кость. «Понимаете, доктор, – сказала она, когда увидела, на что я смотрю, – он должен был пройти через все вместе со мной. Разделить боль». Вы не находите эту область медицины довольно скучной? – помолчав, спрашивает у коллег Фостер.

– Дорогой друг, я занялся психиатрией именно для того, чтобы избежать скуки.

– Да, многие из молодых врачей, которым не удается добиться успеха, сами попадают в сумасшедший дом. Я в молодости, когда учился, тоже был очень стеснительным юношей, так что знаю, каково это.

– Для практикующего врача это нешуточная проблема, – замечает психиатр.

– Многие рассказывают об этом со смехом, но, поверьте, на самом деле это скорее трагедия. Возьмите, к примеру, какого-нибудь бедного необстрелянного молодого врача, который впервые приехал в незнакомый город с мыслью начать здесь практику. Для него, может быть, с женщиной заговорить о теннисе или церковных службах – настоящая пытка. Если уж молодой человек действительно стеснителен, то он стесняется намного сильнее любой девушки. И вот к нему является какая-нибудь взволнованная мамаша и начинает обсуждать самые сокровенные семейные вопросы. «Я больше к этому врачу не пойду, – скажет она потом. – Он такой холодный, совсем не сочувствует». Не сочувствует! Да этот бедняга на самом деле просто от волнения потерял дар речи, окаменел. Я знавал таких врачей, которые дорогу на улице стеснялись спросить. Представляю, через что приходится пройти таким чувствительным людям, прежде чем они свыкаются со своей профессией. А потом они начинают считать, что главное в их деле – это скромность, мол, нужно сидеть с каменным лицом, а то пациент начнет робеть. Поэтому и сидят они с каменными лицами, завоевывая себе славу сухарей. Но уж вас-то, Мэнсон, я думаю, ничем не удивишь.

– Ну, что я скажу, когда год за годом живешь среди тысячи сумасшедших, среди которых есть и одержимые мыслью об убийстве, трудно сохранить трезвость мысли. Мне, слава Богу, пока что это удается.

– Я вот однажды тоже натерпелся страху, – говорит хирург. – Это было, когда я работал в больнице для бедных. Однажды вечером ко мне зашли очень бедные люди, и из их слов я понял, что у них болеет ребенок. Зайдя к ним, я увидел в углу колыбель. Я взял лампу, подошел к колыбели и отодвинул занавеску, чтобы посмотреть на малыша. Поверьте, это было настоящее чудо, что я тогда не выронил лампу и не поджег весь тот дом. Голова, лежащая на подушке, повернулась, и я увидел такое жуткое, искаженное злобой лицо, которое мне и в кошмарном сне не могло присниться. Меня больше всего поразили красные пятна на коже, обтягивающей скулы, и тяжелый взгляд, полный ненависти ко мне и ко всему в мире. Никогда не забуду, как я вздрогнул, когда вместо щекастого младенческого личика увидел это существо. Я отвел мать в другую комнату и спросил, что это. «Это моя девочка, ей шестнадцать, – сказала она, а потом всплеснула руками: – О, если бы Бог забрал ее!» Несчастное создание, хоть она всю свою жизнь провела в этой маленькой люльке, у нее были длинные тонкие конечности, которые она подгибала под себя. Потом я потерял этот случай из виду и не знаю, что с ней было дальше, но взгляда ее я не забуду до конца своих дней.

– Да, жуткая история, – соглашается доктор Фостер. – Но, я думаю, один из случаев, происшедших со мной, тоже многого стоит. Вскоре после того, как я открыл свою практику, ко мне пришла маленького роста горбатая женщина и попросила пойти с ней, чтобы принять роды у ее сестры. Когда я пришел к ним (жили они в очень бедном доме), в гостиной я увидел еще двух маленьких горбуний, которые были точными копиями сестры. Ни одна из них не произнесла ни слова. Та сестра, что привела меня, взяла лампу и пошла наверх, ее сестры – за ней, я замыкал процессию. У меня до сих пор стоят перед глазами три жуткие тени, которые отбрасывала лампа на стену рядом со мной, я вижу их так же четко, как вот этот кисет. В комнате наверху лежала четвертая сестра, необыкновенно красивая девушка. Роды уже начались. На ее пальце не было обручального кольца. Три сестры-калеки молча расселись по углам комнаты, как персонажи какой-нибудь страшной сказки, и за всю ночь не проронили ни слова. Я не приукрашиваю, Харгрейв, все в действительности так и было. Под утро началась ужасная гроза, такой бури я никогда в жизни не видел. Когда сверкала молния, в маленькой мансарде, где находились мы, становилось светло, как днем, и грохот стоял такой, словно она била прямо в крышу. Лампа у меня была одна, да и та слабенькая, поэтому, когда на мгновение вспыхивал голубоватый свет, жутко было видеть вокруг себя три скрюченные фигуры или слышать стоны своей пациентки, заглушаемые безумным грохотом. Клянусь, я несколько раз еле сдержал себя, чтобы не броситься из той комнаты наутек. Все закончилось хорошо, но я так и не узнал истинной истории этой несчастной красавицы и ее безобразных сестер.