Эгоист

Не обвиняя в том сэра Уилоби, ибо она еще не утратила чувства справедливости, Клара понимала, что попалась в ловушку. Каким-то образом, чуть ли не во сне, обрекла она себя на пожизненное заключение, причем сомкнувшиеся вокруг нее голые стены — увы! — не безмолвствовали, а говорили без устали; они требовали от нее чувствительных излияний, ожидали восхищения!

А ей нечем было ответить на это требование, она сама не знала, отчего это так, и все больше и больше сжималась, уходила в себя. Она попеременно то бунтовала, то — при случайном упоминании предстоящей церемонии — впадала в состояние тупой покорности, из которого выходила лишь затем, чтобы со свежими силами вновь пробежать все ступеньки, ведущие к мятежу, а потом, вспомнив об ожидавшем ее мрачном торжестве, снова повергнуться на землю. Черный день этот не был отвлеченным понятием, он жил, он дышал, разговаривал, пел — он приближался. Подружки, готовящиеся к этому дню, присылали ей письма, и каждое такое письмо ощущалось ею, как еще одна волна, прибивающая к берегу обломок корабля, потерпевшего крушение. Острая враждебность, которую она испытывала к этим захлестывающим ее волнам, пугала ее: быть может, у нее начинается умопомешательство? Или — но и это не лучше — она просто находится во власти необъяснимых капризов? Не сама ли она писала кое-кому из этих подружек о своем женихе — и какими словами! С каким восторгом! А может, то было сумасшествие, а теперь наступило выздоровление? Ну, конечно же, это ее тогдашние восторженные письма были безумием, а вовсе не нынешнее отвращение к предстоящему браку! Но как было молоденькой девушке, одной, без воякой поддержки ополчившейся против того, что было затеяно с ее же согласия, как было ей знать, что поступкам ее имеются оправдания и что искать их следует в самых немудреных доводах разума?

Снабдить Клару недостающим ключом было суждено самому сэру Уилоби; он сам разоблачил перед нею свою сущность, сам дал этой сущности точное наименование и укрепил ее в мятежных чувствах, которые теперь уже казались ей едва ли не святыми.

На одном из званых обедов в Большом доме среди приглашенных оказался доктор Корни, любимец всей округи, славящийся своим остроумием и анекдотами. На другой день было много разговоров как о самом докторе, так и о необычайных усилиях, предпринятых мосье Арманом Дэором, когда он узнал, что ему предстоит удивить своим искусством настоящих hommes d'esprit. [3] Сэр Уилоби упомянул Дэора с выражением добродушной иронии, которое он принимал, разговаривая о людях, находящихся у него в услужении и вместе с тем по-своему значительных.

3

Острословы (франц.).

— Вероятно, надо как следует изучить французский хаактер, чтобы понять, почему мосье Дэор не в состоянии кормить нас так же вкусно и в другие дни. Французы имеют обыкновение компенсировать свои недостатки энтузиазмом. Почтительность чужда их натуре. Если бы, например, я сказал: «Пожалуйста, Дэор, постарайтесь приготовить сегодня обед повкуснее!» — я не сомневаюсь, что он накормил бы нас весьма посредственно. Зато всегда можно рассчитывать на энтузиазм, которого у этого народа хоть отбавляй. Достаточно быть знакомым с одним французом, чтобы знать Францию. Я наблюдаю Дэора вот уже два года и знаю, как с помощью одного-единственного словечка вызвать в нем энтузиазм. Под hommes d'esprit он подразумевает господ сочинителей. Французы уничтожили свою аристократию и вместо нее возвели на пьедестал литераторов — не для того, чтобы им поклоняться — на это они не способны, — а просто, чтобы было вокруг чего шипеть и пениться. Подлинного величия они над собою не потерпят, а потому прибегают к поддельному. Быть может, они таким образом и осуществляют свое 'egalit'e. [4] Нечего качать головою, мой добрый Вернон, я знаю, что говорю! Человеческая натура, как бы мы ни старались ее изменить, всегда одна и та же. Французы ничем не отличаются от англичан, но только они свою страну топили в крови лишь затем, чтобы опять приняться за свои старые штучки. «Сударь, я вам ровня, мы с вами равны от рождения. Ах, вы — сочинитель? Тогда дозвольте мне побулькать и пошипеть вокруг вас!» Да, да, Вернон, это так, и я не сомневаюсь, что в глазах Дэора главой дома являетесь вы! Я не ревную, пусть — лишь бы он знал свое дело! Кто-то из французских философов предложил называть дни рождений французских писателей именами этих писателей: день Вольтера, день Руссо, день Расина и так далее. Может быть, Вернон скажет нам, кому досталось первое апреля?

4

Равенство (франц.).

— Небольшая неточность в деталях вас не смущает, когда на вас нападает сатирический стих, — сказал Вернон. — Продолжайте считать, что в лице шеф-повара вы знакомы с целым народом.

— Это они нас, англичан, станут судить по жокеям! — сказал доктор Мидлтон. — Ведь наши жокеи котируются там так же высоко, как их повара у нас. И пожалуй, что от этого обмена в выигрыше остаемся мы.

— Нет, в самом деле, разве это не бессмыслица, милейший мой Вернон, — не унимался сэр Уилоби, — каждый день поминать писателей?

— Философов.

— Ну, философов.

— Философов всех времен и народов. Они — истинные благодетели человечества.

— Как вы сказали? Благо…? — Сэр Уилоби не мог до конца выговорить это слово, так душил его смех! — Неужели вы не чувствуете, сколько в этом претензии, несовместимой с нашим английским здравым смыслом?

— Ну что ж, — ответил Вернон, — дадим этим дням дополнительные наименования, если угодно, или посвятим другие дни представителям наших знатных фамилий, совершившим какой-нибудь памятный подвиг.

Тут уже подала голос бунтарка Клара; она была в восторге от насмешек Вернона.

— Хватит ли их у нас? — спросила она.

— Может быть, все же нам не обойтись без парочки поэтов.

— Или государственных деятелей, — подхватила Клара.

— Можно подкинуть кулачного бойца.

— На ненастный день, — вставил доктор Мидлтон и поспешно, словно раскаиваясь в том, что увел разговор в сторону, вернул его к исходной теме, выразив в общих словах свое неодобрение такого рода новшествам, и заговорил о чем-то вполголоса с Верноном. У Клары возникло радостное подозрение, что ее отец не очень охотно поддерживает взгляды сэра Уилоби даже в тех случаях, когда, казалось бы, их разделяет.

До сих пор застольной беседой руководил сэр Уилоби. Недовольный тем, что у него перехватили инициативу, он обратился к Кларе и поведал ей один из послеобеденных анекдотов доктора Корни, за первым анекдотом последовал другой, весьма тонко рисующий человеческую натуру. В нем рассказывалось, как некий джентльмен, большой ипохондрик, взывал к врачам, собравшимся на консилиум у постели его жены, умоляя спасти ее во что бы то ни стало. «Она для меня все, — говорил он, и слезы струились у него по щекам. — Если она умрет, мне придется пойти на риск и вступить в новый брак; я буду вынужден жениться, ибо благодаря ей я привык к супружеской заботливости. Нет, нет, я никак без нее не могу! Спасите ее во что бы то ни стало!» И любящий супруг ломал в отчаянии руки.

— Вот вам, Клара, образец Эгоиста, — заключил свой рассказ сэр Уилоби, — портрет Эгоиста в самом чистом виде. Видите, до каких он дошел столпов? А его бедная жена! И заметьте — он и понятия не имеет о том, что вся его мольба продиктована неприкрытым себялюбием.

— Эгоист! — воскликнула Клара.

— Да, моя дорогая, остерегайтесь выйти за Эгоиста, — заключил сэр Уилоби с галантным поклоном.

Клара была так поражена его слепым самодовольством, что не верила своим ушам: уж полно, не ослышалась ли она? Неужели он в самом деле произнес это слово? Она глядела на него невидящим взором, но вскоре направление, которое приняли ее мысли, заставило ее вздрогнуть. Она обвела всех взглядом: ни Вернон, ни ее отец, ни тетушки Изабел и Эленор — никто, по-видимому, не заметил, что одним этим словом сэр Уилоби нарисовал свой собственный портрет! Да и самое слово проскользнуло мимо их ушей. А между тем оно предстало перед ней как целебное зелье, как луч света, как ключ к характеру Уилоби и — увы, ей и это пришло в голову! — как адвокат, выступивший на ее защиту. Эгоист! Она вдруг увидела его, этого человека, имевшего несчастье произнести собственный приговор, увидела его со всеми его достоинствами и недостатками, и в этом новом, беспощадном свете самые достоинства его оказались поглощенными местоимением первого лица единственного числа. Самая щедрость его громче прочих качеств, казалось вопила: «Я! Я! Я!» И можно было с легкостью себе представить, как, достигнув возраста героя анекдота, рассказанного доктором Корни, он восклицает: «О, спасите мою жену! А не то мне придется заводить другую, и кто знает, будет ли она любить меня так же сильно, как первая, поймет ли, как та, все особенности моего характера, оценит ли мои взгляды на жизнь?» Ему шел всего лишь тридцать третий год, следовательно, он был еще молод и здоров, однако его многословное и настойчивое возвращение к своей главной теме, акцент, какой он делал на «я», «меня», «мое», уподобляли его старику, в котором там и сям еще проглядывали остатки давно увядшей молодости.

Остерегайтесь выйти за Эгоиста. Да, но поможет ли он ей избежать этой участи? Она представила себе сцену, которая разыгралась бы, если б она попросила освободить ее от слова, представила, как ее волокут вдоль стен его эгоизма, как она ударяется головой обо все углы, и сердце ее болезненно сжалось перед этой картиной.

Правда, имелся пример Констанции. Но эта отчаянная девушка заручилась поддержкой галантного и преданного джентльмена: она встретила некоего капитана Оксфорда.

Клара столько думала об этой паре, что они в конце концов сделались в ее представлении героическими фигурами. Она спрашивала себя: «А я могла бы?.. Если бы кто-нибудь?..» Она томно закрывала глаза и, безвольно предаваясь своим грешным грезам, чувствовала, что не может сказать им: «Нет».

Ведь сам сэр Уилоби сказал ей: «Остерегайтесь!» Выйти за него замуж значило бы действовать вопреки его предостережению. Она даже представила себе, как он впоследствии сказал бы ей: «Я вам говорил!» И она ясно увидела, что женщина, вступившая с ним в брак, оказалась бы связанной не с живым человеком, обладающим сердцем и душой, а с испещренным иероглифами обелиском, который всю жизнь расшифровывал бы ей самого себя и читал ей лекции все на ту же тему: о себе.

Нет, ясно, что этот человек-скала не отпустит ее добровольно. Этот застывший эгоизм, эта окаменелость выслушает ее просьбу с изумлением и наотрез откажется выполнить ее. Гордость помешает ему даже понять ее желание быть свободной. Положим, она могла бы добиться свободы — и притом не прибегая к способу, избранному Констанцией, — но мысль об отце, об огорчении, какое она ему причинит, о трагической дилемме, которую перед ним поставит, лишала ее решимости. Несмотря на всю свою любовь к ней, отец настаивал бы на соблюдении данного ею слова; в конце концов он, разумеется, уступил бы, но смятение его и отчаяние не поддавались бы описанию. Доктор Мидлтон, когда его чувства приходили в расстройство, бывал ужасен: он бросал все свои занятия, книги, умолкал и становился похожим на человека, потерпевшего кораблекрушение в океане и не ждущего ниоткуда спасения. В свете поднялся бы вой. Сколько бы она ни доказывала, что человек, из рук которого она вырвала свою, — эгоист, свет заклеймил бы ее как изменницу. Она с горечью подумала, что ее взгляды на свет пришли в согласие со взглядами Уилоби, — ведь это из-за него благоухающий сад превратился для нее в заросший крапивою пустырь, а вместо горизонта перед ней встала глухая, темная стена.