Эгоист

Выдержав глубокомысленную паузу, доктор Мидлтон нахмурил чело и изрек со всей тяжеловесной игривостью ученого филолога:

— Нет, сэр, ваш стих никуда не годится. Чередование ударных слогов совершенно искусственное. Сотрите-ка вашу строку, да поскорее, покуда учитель не извлек свою грозную ферулу. Впрочем, может быть, вы хотели сказать так…? — И доктор Мидлтон собрался было предложить свой вариант, но тут Клара не выдержала и удалилась, дивясь больше прежнего мужской породе. Господи, да они способны упражняться в своей нелепой просодии, когда кругом пожар! И это ученые, люди, которым, казалось бы, дано все понимать! И — ведь обоим известно, что рядом с ними душа, изнывающая в трагической борьбе!

Не прошло и минуты, как за ней закрылась дверь, а наши ученые уже погрузились в работу. Доктор Мидлтон позабыл о варианте, который хотел предложить.

— Надеюсь, у вас в самом деле ничего серьезного? — спросил он, как бы пеняя Вернону за отсутствие ученой ясности на его челе.

— Думаю, что нет, сэр. Речь идет всего лишь о здравом смысле.

— И вы называете это несерьезным?

— На мой взгляд, похвала, которою Герман ^{40} удостаивает versus dochmiacus [17] ^{41} , не только весьма серьезна, но и ничуть не преувеличена, — сказал Вернон.

17

Дохмий (лат.).

Доктор Мидлтон с ним согласился и, отряхнув от ног своих прах мирских забот, ступил на благодатную почву классического стихосложения.

Глава двадцать пятая

В бурю и дождь

В день, когда, по Клариным расчетам, должен был прийти ответ от мисс Люси Дарлтон, заря занялась рано. Окинув глазом роскошный пурпур, разлившийся в небе по всему его восточному краю, хлебопашец сказал бы: «Быть дождю».

Но Кларе было не до погоды, не было также в ее душе места для любования красотой. Занявшееся утро распахнуло перед ней ворота на обетованную волю, и она трепетала от радости, что может вновь, как прежде, когда мир представал ей в лучезарном сиянии зари, отозваться на его яркие краски. Но этот же сердечный трепет возвращал ее к настоящему, и, собравшись с мыслями, она принялась обдумывать план своих будущих действий. Подобно магнитной стрелке, Клара устремлялась к одной-единственной цели. Для достижения этой цели она не гнушалась ничем: уловки, хитрости, вымыслы — все это невозмутимое полчище благовоспитанных отклонений от истины бодро вышагивало рядом со стройными батальонами лукавых и, как фарфор, хрупких недомолвок. Еще накануне, обдумывая свой план, она бестрепетно бросила эти резервы в бой. В ответ на всевозможные проекты развлечений, которые ей назойливо предлагали, пытаясь связать ее обещанием, она ловко лавировала этой армией, внутренне оправдывая свои маневры бесцеремонностью давления, которое на нее оказывали.

— Мне не хотелось бы занимать раннее утро, — отговаривалась она. — Всю остальную часть дня я свободна.

Эту фразу ей пришлось повторить трижды: один раз — сэру Уилоби, второй — Летиции Дейл, а в третий — полковнику де Крею. И только на третий раз ей открылось истинное значение этих слов, произнесенных, казалось бы, без всякой задней мысли и исполнивших ее душу ликованием. И должно быть, оттого, что последний раз она обратила слова: «Я свободна», к полковнику де Крею, они в ее памяти так и остались связанными с его образом.

Когда мы даем волю своему негодованию на того или на ту, кто нарушил общепринятое правило, мы обычно возмущаемся не столько самим проступком, сколько сопутствующими ему или связанными с ним прегрешениями. Мы клянемся, что готовы извинить основной проступок, если бы не эти прегрешения. «Как только у человека хватило совести, — восклицаем мы, — на такую отъявленную ложь, а главное — лгать с таким бесстыдным хладнокровием?» Как будто всему миру не известно, что человек — существо, не ведающее дисциплины, что все его действия подчинены желаниям, желания продиктованы страстями, а те, в свою очередь, — положением, в какое он попадает. Иначе говоря, желание — капитан, экипаж корабля — страсти, которые поведут себя в зависимости от положения, в какое по воле волн попадает корабль. И даже если на борту окажется Совесть, то стремительность, с какой несется корабль, заставит этого пассажира молчать, подобно пленнику на пиратском судне, которое, разрезая волну и лавируя между подводными рифами, спасается от погони. Итак, остерегайтесь ложных положений!

Впрочем, легко советовать. Бывает, что вся эта неразбериха обрушится на вас вдруг, как тля на розовый куст, и вы поставлены в необходимость сделать мгновенный выбор: либо, набравшись мужества, порвать сети, либо предаться отчаянию. Но мужество — добродетель, которую мы и в мужчинах воспитываем редко. О женщинах и говорить не приходится: им с детства прививают малодушие. Ту, что отважится открыто выступить против зла, непременно обвинят в нескромности, она тотчас утратит нежную дымку святого неведения, а следовательно, и обесценится на ярмарке девичьей чистоты. Женщину с детства приучают угождать мужскому вкусу, приучают смотреть на себя глазами мужчины и так же мало, как те, заботиться о неизведанной стороне своей личности. А совесть, не поддержанная мужеством, — жалкий пассажир! И если капитану пиратов будет сопутствовать удача и он спасет свое черное знамя, то совесть — за то, что она не сумела угодить ни той, ни другой стороне, — выкинут за борт.

В это утро Клару меньше всего тяготила мысль о мелких обманах и недомолвках, к которым она была вынуждена прибегнуть накануне. Из двух возможностей избрав отчаяние, она отважилась бежать от человека, который внушал ей отвращение. На душе у нее было легко, но то была легкость, какую дарует хмель. При мысли о предстоящей свободе она воспрянула духом, воспрянула с той же стремительностью, с какой было сникла под свинцовым гнетом неволи. На миг перед ней мелькнул образ Вернона. «Вот настоящий друг! — подумала она. — Друг и руководитель». Да, но он не одобрил бы ее замысла, а поскольку он мог бы оказаться препятствием на ее пути к священной свободе, следовало отвергнуть и его.

Что он о ней подумает? Быть может, они никогда больше не увидятся. Или встретятся где-нибудь в Альпах, когда молодость у обоих будет уже за плечами. Он к тому времени сделается известным ученым, а она будет сожалеть лишь о том, что не сумела подняться до уровня его нравственных требований.

— Поверьте, мистер Уитфорд, — скажет она ему со всей искренностью, — я ведь очень хотела тогда заслужить ваше одобрение!

Но брови воображаемого Вернона нахмурятся, как вчера, в библиотеке.

Клара попеняла себе за то, что думает о Верноне, когда следовало сосредоточиться на исполнении того самого замысла, который он бы осудил.

Она позволила себе отдохнуть на мысли о юном Кросджее: то-то он смутится, когда обнаружит, что проспал, а она уже давно гуляет по утренней росе! Клара даже засмеялась, представив себе его физиономию. Но в эту же минуту из-за дерева выскочил Кросджей, и от неожиданности Клара схватилась за сердце: заговорщики плохо переносят сюрпризы! Кросджей был в отчаянии, что так ее напугал, и со всей солидностью взрослого мужчины старался ее успокоить. Он уже «вечность» на ногах, сказал он, и видел, как она идет по аллее; он вовсе не хотел ее напугать — это у них с мальчишками такая игра, — но если он причинил ей боль, пусть она с ним сделает что хочет — он даже не пикнет. Кросджей умолял ее подвергнуть его какому-нибудь телесному наказанию.

— Этим пусть занимается боцман, когда ты попадешь во флот, — сказала Клара.

— Много вы знаете о флоте, — возразил Кросджей. — Боцман не смеет офицера и пальцем тронуть.

— А все-таки не может быть, чтобы ты вышел раньше меня, негодный ты мальчишка! — сказала Клара. — Когда я выходила, двери были заперты изнутри.

— А вы не пробовали заднюю дверь и ту, через которую ходит сэр Уилоби! Вы шли через парадный вход. Я знаю, к чему вы клоните, мисс Мидлтон, вы не хотите платить штраф, вот и все!